Король Драмы

      Однажды на Патриарших Прудах, в час небывало жаркого заката разговаривали на богословские темы два гражданина…       Простите, однажды мимо автора пробегала статья, а точнее, подкаст о «Герое нашего времени» издания, о котором в России лучше не говорить, пока тебя не признали синезубой тварью с Альфы Центавра, в то время как ты всего лишь честный придворный её величества Аэлиты и консорта-инженера Лося.       Смех смехом, но подкаст, где упоминались, среди прочего, слова «абьюз» и «колониализм», заставил меня схватиться за голову и задать вопрос: «А ничего, что с первого и до последнего появления в тексте Печорин ведёт себя как полный мудак? Ничего, что Лермонтов как бы не обольщался насчёт своих героев, и честно пишет в своём романе безнравственность двух видов: безнравственность насильника и безнравственность слабости, а точнее, слабохарактерности?»       Потом я вспомнила, как обычно преподаётся роман в наших школах и университетах, выругалась, трагически промолчала и полезла в текст.       Чем хороши подлинно хорошие вещи, так это тем, что при перечитывании ты всегда вытаскиваешь что-то новое, на что прежде внимания не обращал.       Дальнейшие мои умозаключения — это развернутый комментарий и дикий гон, не претендующий ни на звание истины в последней инстанции, ни на наукообразность. Я просто читаю текст и говорю, что в нём вижу со своей читательской перспективы человека двадцать первого века, а ещё я рассуждаю о характерах и стараюсь показать, как именно работает текст и создаётся образ.       Приступим, но сначала оговоримся, что любой художественный текст принадлежит двум измерениям. Своему малому историческому времени, как и писатель, его создавший, и на основе этого текста литературоведы и историки искусства будут потом создавать портрет эпохи, всячески рефлексируя прочитанное, — и большому. Взаимодействие малого и большого исторического времени порождает диалог, в котором существует текст, за счёт этого идёт приращение смысла, обогащения произведения разными интерпретациями на языках разных видов искусства, смотрите, например, иллюстрации Врубеля к Лермонтову.       Но, кроме обогащения смыслами, существует такая вещь, как конфликт прочтений.       За счёт чего он осуществляется?       Во-первых, изменение и вымывание контекста, смотрите, допустим, сцену разговора Максим Максимыча и Печорина после похищения Бэлы. Нам все эти танцы со шпагой почти непонятны и раздражают, но современники Лермонтова считывали всё! И выводы, те, кто умел читать текст мозгом, а не дискурсом, делали на раз, два, три.       Во-вторых, меняется мораль. Мы можем сколь угодно говорить о колониализме в романе, но, сказав А, давайте произнесём Б: в девятнадцатом веке, веке молодого и борзого капитализма, в веке империй все большие литературы развлекались колониальными романами. Почему? Потому что у империй были колонии, а задача литературы не только развлекать, но и осмыслять жизнь, рефлексировать. И всё это «бремя белого человека», от которого мы сейчас шипим и плюемся почти поголовно, потому что наше поле нормальности сильно расширено по сравнению с девятнадцатым веком, мы культурой и воспитанием научены (здесь я, скорее, скажу, что как могли, так и научены) видеть в Бэле и её отце людей, сострадать им. Век девятнадцатый был в этом плане куда более брутален. Это было время полного царства в культуре взгляда условно белого гетеросексуального мужчины, и этот взгляд диктовал другим культурам и их носителям, как смотреть на себя. Это было время их полной монополии на правду и высказывание, и особенно художественное высказывание.       И это же было время всех возможных национально-освободительных движений: борьба за независимость Греции против турецкого владычества, Гарибальдийское движение, движение за свободу Ирландии… Это было время создания национальных литератур и самой идеи политической нации, которая противопоставлялась идее подданства. Nota bene, быть поданным монарха может любой, достаточно в это подданство перейти, а вот французом, англичанином или немцем надо родиться. (Замечание от автора на полях: и вырасти внутри национальной культуры). Похвалы в духе: «ах, как это национально», «ах, как это подлинно народно» почитались тогда высшим уровнем мастерства. (При этом скажем, не углубляясь в тему, что с определением собственно «народного» и «национального» всё подчас обстояло до крайности замысловато и баталии шли весь девятнадцатый век).       Здесь следует сказать одну парадоксальную, но на самом деле очень типичную для той эпохи вещь: великие империи-людоеды с большим удовольствием поддерживали всю возможную национальную борьбу, или как нынче принято говорить, сепаратные настроения у своих соседей, но терпеть не могли их у себя дома (ожидаемо, правда) и очень жестоко, безжалостно давили любую освободительную борьбу.       Английский поэт Джордж Гордон Ноэль Байрон сражался за свободу Греции, а о жестоком подавлении восстаний в Ирландии и Индии можно прочитать в той же Википедии. Великий русский хирург Пирогов оперировал Джузеппе Гарибальди, без преувеличения, итальянцам сопереживало всё русское общество… но при этом польское восстание 1863-1865 годов Муравьев-Вешатель утопил в крови. Считалось признаком порядочного человека поддерживать борьбу сербов с турками, но при этом Кавказ жестоко утюжили тридцать с лишним лет. На Кавказе была своя отдельная, крайне жестокая история с игрищами спецслужб, где все лица, принимающие решения и имеющие политическую субъектность, были на наши нынешние деньги те ещё сияющие мудаки, а больше всех, как всегда, страдали обычные люди, которых большая история безжалостно перемолола в жерновах. Большие исторические процессы никого не спрашивают, хотят ли люди в них участвовать или нет.       Это я всё к чему. Интерес к экзотике, экзотизация Другого, вымышливание этому Другому совершенно иного образа мышления и чувств, наделение Другого иманнентностью, то есть, свойствами непокорённой природы и стихии — это часть патриархального дискурса той эпохи и лайтовой версии расизма, которой в то время, опять же, развлекались практически все. Я намеренно не буду говорить об угнетателям и угнетенных, потому что реальная ситуация была гораздо сложнее, чем рисовала уже в СССР советская пропаганда. Но всё же скажу: положение человека в социальной иерархии определяли тогда сословная принадлежность, материальное положение и, простите, анатомия и сексуальная ориентация.       На самой вершине русского общества, в тогдашней элите царит привилегированный, богатый, получивший европейское образование гетеросексуальный мужчина. То есть выше главного героя романа Лермонтова — только что государь-император. Все остальные в той или иной степени ниже, потому что да, формально Печорин и Максим Максимыч оба офицеры, Максим Максимыч так и вовсе старше по званию, начальник и командир, но Печорин много выше по положению. И это неравенство — а в имперском социуме и армии заведомо нет и быть не может равных отношений, а есть лишь формы подчинения и зависимости, потому что всё общество выстроено по жёсткой вертикальной модели — и будет определяющим, потому что, привет, радости социально-временного детерминизма в реалистическом романе.       Хорошо, Печорин на вершине пирамиды. А кто внизу? А внизу у нас те, кто тащат тяжесть имперской социальной системы на себе: женщины и инородцы. То есть та же самая несчастная Бэла находится в самом низу этой чудовищной машины по перемалыванию живых людей. Помните об этом, когда будете читать мой комментарий.       То есть, следим за руками, что дают привилегии: возможности, ресурсы, власть. У Печорина, в силу его общественного положения и богатства, власть почти полная и абсолютная, её никто не подвергает сомнению, а та же Бэла (как и Мери, как и Вера, градация на самом деле небольшая) зависимы и тотально бесправны в этом дивном царстве. И вот эта разница между всевластием одного и бесправием других она, конечно, ужасает, если на минуту сбросить с глаз привычную оптику.       Для чего я пишу такую длинную вводную? Для того чтобы вы держали в голове, что герой неотделим от своих социальных обстоятельств, которые во многом образуют его характер. И одно дело считать себя несчастным, нереализованным и обделённым, и совсем другое дело — им на самом деле быть. Социальный анализ — это очень важная вещь, которой, к сожалению, очень часто пренебрегают. В то время как из социальной реальности и отношений героя складываются его возможности и совершённые выборы. И здесь мы скажем, что поле возможностей у Печорина просто огромное, однако он раз за разом совершает наихудший выбор из возможных, у Бэлы же возможностей и особого выбора нет. А теперь внимательно взглянем на текст.