Король Драмы

      Русской классической литературе хронически не везёт. Правда, правда.       В девятнадцатом веке она выполняла функции не то парламента, не то работала за журналистов. В этой крайне нездоровой атмосфере на писателей навесили необходимость быть совестью нации, а господа критики говорили не о достоинствах текста, не о месте произведения в контексте времени, не о диалогах внутри текстов и перекличках на уровне образов и лейтмотивах, а о… правильно. Грешной социалке.       Для протокола: прочтение произведения в социальном контексте имеет право на существование, я сама об этом только распиналась. Но когда социальный анализ становится единственным способом прочтения и осмысления текста — это очень грустно, не говоря уже о том, что это порождает чудовищный перекос.       Реплика для протокола: это нормально — переосмыслять тексты с позиции своего нынешнего опыта. Хороший текст живёт и существует во времени, и с течением этого времени осуществляется такая штука как приращение смыслов. Больше того, хороший текст с легкостью переживёт наше несогласие с ним. Мы не обязаны во всем соглашаться с автором и его героем, см. толстовского Позднышева из «Крейцеровой сонаты», которого мы с нашим опытом по большей части воспринимаем как предельно инфантильного судака и кукуся, и которому начинаем уже на второй странице устроить полный «валар моргулис».       Давайте я начну разговор с того, что Лермонтову очень долго не давалась крупная форма. Если у кого есть двухтомник Лермонтова советского издания, синенький такой, то вы найдете в нём не только «Героя нашего времени», но неоконченный роман «Вадим» — на мой взгляд, это такой фанфик по Гюго, и неоконченный же роман «Княгиня Лиговская». Большая проблема Лермонтова-прозаика в этих текстах в том, что он не выдерживал объем большого линейного повествования и погибал где-то посередине. В «Герое нашего времени» он эту проблему успешно решил.       Каким образом? Через форму и композицию. Как верно заметил Белинский, если мы выстроим текст в хронологической последовательности, то у нас распадётся романное единство. У нас будет три хороших рассказа и две превосходные повести, но начисто пропадёт узнавание.       Дело в том, что «Герой нашего времени» построен по принципу интроспекции. Это путешествие внутрь к глубинам Ада, то есть, простите, от полного непонимания героя к осознанию того, что Печорин есть на самом деле.       Вторая трудность, с которой сталкивается наивный и неискушенный читатель — нарочитое отсутствие оценки от автора. Лермонтов не клеймит, не приколачивает своего героя, и Печорин кажется как будто успешным. Смею уверить, что это не более чем иллюзия.       Предположу, что Лермонтов явно писал текст, который хотел прочитать бы сам. И образ своего воображаемого читателя строил, исходя из себя (не)любимого. Михал Юрьевича можно обвинить в чём угодно, но не в альтернативном чтении уровня Белинского. Этот текст явно рассчитан на сотворчество читателя, которого автор всякий раз аккуратненько подводит к нужным выводам.       Формально Лермонтов отказывается от суда, предоставляя это право читателю. Но перед этим нам дают зооморфную метафору, связанную с образами женщин. Контрабандистку-Ундину Печорин сравнивает с породистой лошадью, а в «Княжне Мери» сцена с трупом загнанного коня недаром идёт стык в стык с объяснением с Мери и пониманием того, что Веру он потерял безвозвратно. «Дорогой читатель, — говорит этим приемом Лермонтов, — не кажется ли тебе, что герой относится ко всем своим женщинам потребительски, выжимает из них все соки, загоняет их, как лошадей, а сам после этого лезет на место самого бедного и несчастного, отворачиваясь, когда труп его бедного коня клюют вороны?»       И такого в тексте много.       Штука в том, что «Герой нашего времени» — лютая, лютейшая деконструкция романтизма. Лермонтов берет типичнейшего романтического страдальца первой половины девятнадцатого века… и помещает его в реалистические обстоятельства социально-временного детерминизма, в обстоятельства, когда предельная субъектность героя наталкивается на субъектность других персонажей. И вот здесь начинается самое интересное.       Романтизм как искусство предельно эгоцентричен, мир в рамках романтической философии — это познаваемый и/или враждебный объект, а герой — единственный, у кого есть своя воля. И воля эта входит в острое противоречие с волей общества, которое всех хочет загнать под плинтус/поставить в рамки.       Это конфликт воли личной и коллективной конкретно русская классическая литература будет рефлексировать весь девятнадцатый век.       А пока вернёмся к Печорину.       Я очень люблю задавать своим падаванам вопрос: «А почему Лермонтов начинает свой роман именно с этой истории, а не, скажем, с «Фаталиста?»       My bad padawans в этом месте обычно начинают нести дичь, но минут через пять до них доходит, что тогда роман был бы о трагической игре с судьбой. И это был бы совсем другой текст.       Я люблю говорить так: «У вас никогда не будет возможности заново подцепить читателя экспозицией». Экспозиция задаёт тон всему тексту, показывает конфликт, лейтмотивы и главную тему.       И что же мы видим в самом начале?       А мы видим историю мертвеца. Живого Печорина мы видим ровно пять минут в «Максим Максимыче», в остальном он присутствует в тексте либо в виде воспоминаний, либо на страницах своего дневника.       Мы видим, наконец, историю интересничающего страдальца, который, прикрываясь страстями и страданиями, губит всё, до чего дотягивается.       И история Бэлы, так, по большому-то счёту, это история бесчеловечности белого бваны к женщине, находящейся в предельно уязвимом положении. Собственно, весь роман так или иначе посвящен теме человеческой обыденной жестокости.       Начнём с того, что Бэла очень юна, принадлежит к культуре, помешанной на мужской чести, и в силу своего положения в этой культуре она вообще не умеет защищать себя, не умеет противостоять. Возможности сбежать из той игры, в которую её затащил Печорин, у неё просто не было.       Обратим также внимание на контраст: Лермонтов постоянно долбает по романтическим ожиданиям читателя, который просто жаждет ярких красок, и формально они здесь есть, как и приём романтического контраста. Красота кавказской природы противопоставляется бытовым разборкам и кухонному, не думающему расизму Максим Максимыча и уродству человеческих взаимоотношений, а сама история Бэлы разворачивается на фоне заурядной в своей обыденности байке, мол, однажды у нас на свадьбе точно также перепились.       Для чего это все делает Лермонтов?       Во-первых, он подготавливает явление героя.       Во-вторых, характеризация среды занимает Лермонтова не меньше, чем анализ внутреннего мира Печорина. Если так можно выразиться, среда — это компостная куча, которая Печорина взрастила, а сам он — цветочек дивной ядовитости.       Каким было детство этого человека, мы доподлинно не знаем, в его знаменитом бальном монологе Мери очень много позы и любования собой (как и во всем его дневнике, чувство такое, что Печорин пишет с расчётом на прочтение), и очень мало правды. В общем-то, весь этот монолог цельнотянут у писателей декабристского круга.       Однако кое-какие выводы из поведения Печорина мы сделать можем.       Из текста мы знаем, что герой принадлежит к высшей петербургской аристократии, и само это обстоятельство наложило очень сильный отпечаток на его характер.       Почему? В моих родных осинах в текущем общественном дискурсе принято аристократию и дворянскую честь всячески идеализировать, романтизировать и противопоставлять прагматизму купцов и торгашей. Это, в общем, ситуация типичная для социумов, где идёт или не завершился переход власти от второго сословия к третьему.       Любители хруста французской булки забывают одну вещь: аристократия не равна всему дворянству. Дворянин средней руки живёт в ситуации либо когда у него минимум ресурса (по той просто причине, что помещичье хозяйство в средней полосе России дико убыточно), либо в дефиците, аристократия же не думает о хлебе насущном вовсе. Это очень богатые и влиятельные люди, цель которых преумножение своей власти и влияния. Это, конечно, в теории. На практике русская аристократия девятнадцатого века преимущественно развлекалась светскими интригами, а интрига, друзья мои, это не только мышиная возня, это следствие прокачки социального интеллекта.       Именно социальный интеллект, умение быть в обществе прокачан у людей этого, столь нелюбимого русскими классиками, круга. Мало приятного в том, чтобы попасть в оборот какой-нибудь Анны Павловны Шерер или Элен Кулагиной. Это знание к кому подойти, что и как сказать, как преподнести информацию, как вывести людей на конфликт интересов. Но ведь интеллект это не достоинство само по себе, это средство. Пример социального интеллекта здорового человека — это императрица Мария Федоровна (Дагмара Датская) и княгиня Зинаида Юсупова, но у этих дам кроме понимания того, как работает социум, было потрясающее чувство долга. Если же этого нет, то мы получаем Идалию Полетику и прочих дам.       К чему я веду? Интеллект Печорина — это интеллект человека, который умеет очень хорошо видеть социальные шаблоны, встраиваться в чужие нарративы, использовать их по полной, а потом и безжалостно мстить тем, от кого зависела его жизнь, см. сцену встречи с Максим Максимычем. Интеллект Печорина — это интеллект эмпата со знаком минус, это интеллект человека, который знает, как бить по болевым и где они находятся. И, наконец, это интеллект человека, который целиком и полностью уверен в себе, в своей безнаказанности.       На протяжении всего романа нам шаг за шагом показывают, из чего же сделан Печорин. Нам шаг за шагом развенчивают все самые популярные романтические мифы, и первый из них — миф о любви прекрасной туземной принцессы и всего из себя непонятного, нетакого белого офицера, которого отверг лицемерный и жестокий свет и преследует (хаха) закон.       Свет, конечно, жестокий и лицемерный, и устраивает интриги на пустом месте (интрига драгунского капитана и его дамы против княжны Мери вообще яйца выеденного не стоит), но за всем этим мы забываем что с самого начала Печорин показан автором как жестокая, до предела безжалостная, неблагодарная, лицемерная СВОЛОЧЬ.       Не верите мне? А давайте посмотрим текст «Бэлы».       Здесь я вынуждена сделать оговорку, что в этой истории всех хочется удавить: и рассказчика с его романтическими штампами и бреднями в голове, и Максим Максимыча с его лапчатостью, и Печорина, и Азамата, и Казбича. По сути дела, перед нами повесть о том, что мужчине ради своей гордости, чести и обидок ничего не стоит угробить живую девушку, которая в его глазах не человек, а имущество врага. (Надпись на заборе: патриархат должен быть закопан).       Итак, свадьба старшей сестры Бэлы, где нам представили всех участников будущей трагедии.       Вот Азамат пытается наныть себе коня. Ожидаемо, Казбич отказывает жёстко, а дальше Азамат публично врёт, обвиняя гостя отца в том, что тот хотел его зарезать. Максим Максимович пересказывает разговор, а у Печорина зреет хитрый план, который он тут же начинает воплощать в жизнь.       «Дня через четыре приезжает Азамат в крепость. По обыкновению, он зашел к Григорью Александровичу, который его всегда кормил лакомствами. Я был тут. Зашел разговор о лошадях, и Печорин начал расхваливать лошадь Казбича: уж такая-то она резвая, красивая, словно серна, — ну, просто, по его словам, этакой и в целом мире нет.       Засверкали глазенки у татарчонка, а Печорин будто не замечает; я заговорю о другом, а он, смотришь, тотчас собьет разговор на лошадь Казбича. Эта история продолжалась всякий раз, как приезжал Азамат. Недели три спустя стал я замечать, что Азамат бледнеет и сохнет, как бывает от любви в романах-с. Что за диво?»       А вот так, дамы, господа и небинарные Шаи-Хулуды, работает манипулятор. Печорин подталкивает Азамата к тому, чтобы украсть сестру, закладывает эту мысль в голову, бессовестно давя на невозможность получить желаемое.       «— Вижу, Азамат, что тебе больно понравилась эта лошадь; а не видать тебе ее как своего затылка! Ну, скажи, что бы ты дал тому, кто тебе ее подарил бы?..       — Все, что он захочет, — отвечал Азамат.       — В таком случае я тебе ее достану, только с условием… Поклянись, что ты его исполнишь…       — Клянусь… Клянись и ты!       — Хорошо! Клянусь, ты будешь владеть конем; только за него ты должен отдать мне сестру Бэлу: Карагез будет тебе калымом. Надеюсь, что торг для тебя выгоден.       Азамат молчал.       — Не хочешь? Ну, как хочешь! Я думал, что ты мужчина, а ты еще ребенок: рано тебе ездить верхом…       Азамат вспыхнул.       — А мой отец? — сказал он.       — Разве он никогда не уезжает?       — Правда…       — Согласен?..       — Согласен, — прошептал Азамат, бледный как смерть. — Когда же?       — В первый раз, как Казбич приедет сюда; он обещался пригнать десяток баранов: остальное — мое дело. Смотри же, Азамат!»       А тут мы видим проговаривание словами через рот, раз. Видим слабохарактерность Максим Максимыча — два. Его такое положение дел возмущает, но он ничего не делает, чтобы настучать Печорину, своему подчинённому, так, на минуточку, по голове. Все возражения Максим Максимыча разбиваются о то, что он опытный офицер и начальник, а Печорина сослали в глушь и на фронтир за дуэль. Все. Но для этого же надо иметь характер. Характера у Максим Максимыча нет, и Печорин вовсю пользуется начальником, как щитом, для обстряпывания двухходовочки.       «— Сейчас, сейчас. На другой день утром рано приехал Казбич и пригнал десяток баранов на продажу. Привязав лошадь у забора, он вошел ко мне; я попотчевал его чаем, потому что хотя разбойник он, а все-таки был моим кунаком.       Стали мы болтать о том, о сем: вдруг, смотрю, Казбич вздрогнул, переменился в лице — и к окну; но окно, к несчастию, выходило на задворье.       — Что с тобой? — спросил я.       — Моя лошадь!.. лошадь!.. — сказал он, весь дрожа.       Точно, я услышал топот копыт: «Это, верно, какой-нибудь казак приехал…»       Следим за руками: он мой приятель, но я знаю, что он ворует скот у русских, сейчас обворовали его, он приятель, но разбойник.       Мне одной кажется, что это в чистом виде лицемерие и жлобство?       Ну и вишенка на торте:       «А когда отец возвратился, то ни дочери, ни сына не было. Такой хитрец: ведь смекнул, что не сносить ему головы, если б он попался. Так с тех пор и пропал: верно, пристал к какой-нибудь шайке абреков, да и сложил буйную голову за Тереком или за Кубанью: туда и дорога!»…       Дядя, а у меня вопрос: а малолетнего дурака кто совращал и приучал воровать у отца?       В общем, Максим Максимыч — это парад косности, ограниченности и двойных стандартов, типичных для вояки колониальной армии той эпохи.       Вся последующая сцена это испанский стыд и слово: «О-ху-еть».       «Митька принес шпагу. Исполнив долг свой, сел я к нему на кровать и сказал:       — Послушай, Григорий Александрович, признайся, что нехорошо.       — Что нехорошо?       — Да то, что ты увез Бэлу… Уж эта мне бестия Азамат!.. Ну, признайся, — сказал я ему.       — Да когда она мне нравится?..       Ну, что прикажете отвечать на это?.. Я стал в тупик. Однако ж после некоторого молчания я ему сказал, что если отец станет ее требовать, то надо будет отдать.       — Вовсе не надо!       — Да он узнает, что она здесь?       — А как он узнает?       Я опять стал в тупик.       — Послушайте, Максим Максимыч! — сказал Печорин, приподнявшись, — ведь вы добрый человек, — а если отдадим дочь этому дикарю, он ее зарежет или продаст. Дело сделано, не надо только охотою портить; оставьте ее у меня, а у себя мою шпагу».       Ну, во-первых, дядя, ты мог бы сказать, что твой подчинённый — мудила.       Во-вторых, охуеть какой обмен — шпага, то есть дворянская спесь, на живую девушку, которую Максим Максимыч знает минимум несколько лет. Ну и перекладывание ответственности с больной головы на здоровую. А не воровать чужую дочь было не судьба?       Да, отдельный вопрос: а национальность у Бэлы какая? Черкешенка? Татарка? И Печорину, и Максим Максимычу на это на самом деле плевать.       Ну а дальше охуенная сцена с моральным шантажом, пролом границ и наныванием себе секса. Два века в ней видят любовь и страсть, а я могу лишь спросить: «О стыд, кто надругался над тобой?»       «Никогда не забуду одной сцены, шел я мимо и заглянул в окно; Бэла сидела на лежанке, повесив голову на грудь, а Григорий Александрович стоял перед нею.       — Послушай, моя пери, — говорил он, — ведь ты знаешь, что рано или поздно ты должна быть моею, — отчего же только мучишь меня? Разве ты любишь какого-нибудь чеченца? Если так, то я тебя сейчас отпущу домой. — Она вздрогнула едва приметно и покачала головой. — Или, — продолжал он, — я тебе совершенно ненавистен? — Она вздохнула. — Или твоя вера запрещает полюбить меня? — Она побледнела и молчала. — Поверь мне, аллах для всех племен один и тот же, и если он мне позволяет любить тебя, отчего же запретит тебе платить мне взаимностью? — Она посмотрела ему пристально в лицо, как будто пораженная этой новой мыслию; в глазах ее выразились недоверчивость и желание убедиться. Что за глаза! Они так и сверкали, будто два угля. — Послушай, милая, добрая Бэла! — продолжал Печорин, — ты видишь, как я тебя люблю; я все готов отдать, чтоб тебя развеселить: я хочу, чтоб ты была счастлива; а если ты снова будешь грустить, то я умру. Скажи, ты будешь веселей?       Она призадумалась, не спуская с него черных глаз своих, потом улыбнулась ласково и кивнула головой в знак согласия. Он взял ее руку и стал ее уговаривать, чтоб она его целовала; она слабо защищалась и только повторяла: «Поджалуста, поджалуйста, не нада, не нада». Он стал настаивать; она задрожала, заплакала.       — Я твоя пленница, — говорила она, — твоя раба; конечно, ты можешь меня принудить, — и опять слезы».       Формально сцена очень лестная, ах, белый господин у ног дикарки. Белинский, как мы увидим дальше, эту сцену ровно так и прочитал.       Но у кого здесь власть? Ресурсы? Ответственность? У Печорина, который вешает свои чувства и ответственность за них на шестнадцатилетнюю девчонку, которая ничего не знает и дальше родного аула не ездила.       Ну а дальше следует спектакль. Отвратительный, мерзкий, лживый, давящий на все болевые спектакль, не повестись на который у шестнадцатилетней девчонки вообще не было шансов. Что здесь делает Печорин: как всегда, присваивает чужой дискурс и культуру. Заметим, что в этой сцене Лермонтов исключительно ироничен, отстранён от героя и ядовит по отношению ко всей этой романтической дребедени. Надо ли удивляться, что сопротивление этой самой девчонки оказалось сломлено, а Печорин её фактически сожрал?       Нет, четыре месяца все было относительно хорошо, пока игрушка не надоела. И бедной Бэле приходится везти на себе чувства, а точнее бесчувствие Печорина, и инфантильность Максим Максимыча, а под финал и месть Казбича.       «А ведь вышло, что я был прав: подарки подействовали только вполовину; она стала ласковее, доверчивее — да и только; так что он решился на последнее средство. Раз утром он велел оседлать лошадь, оделся по-черкесски, вооружился и вошел к ней. «Бэла! — сказал он, — ты знаешь, как я тебя люблю. Я решился тебя увезти, думая, что ты, когда узнаешь меня, полюбишь; я ошибся: прощай! оставайся полной хозяйкой всего, что я имею; если хочешь, вернись к отцу, — ты свободна. Я виноват перед тобой и должен наказать себя; прощай, я еду — куда? почему я знаю? Авось недолго буду гоняться за пулей или ударом шашки; тогда вспомни обо мне и прости меня». — Он отвернулся и протянул ей руку на прощание. Она не взяла руки, молчала. Только стоя за дверью, я мог в щель рассмотреть ее лицо: и мне стало жаль — такая смертельная бледность покрыла это милое личико! Не слыша ответа, Печорин сделал несколько шагов к двери; он дрожал — и сказать ли вам? я думаю, он в состоянии был исполнить в самом деле то, о чем говорил шутя. Таков уж был человек, бог его знает! Только едва он коснулся двери, как она вскочила, зарыдала и бросилась ему на шею. Поверите ли? я, стоя за дверью, также заплакал, то есть, знаете, не то чтобы заплакал, а так — глупость!..       Начинается развязка, которую предваряет как будто мирная, бытовая сцена, когда путешественники задерживаются из-за разыгравшейся коварной реки.       Заметим, что Казбич прямо сопоставляется вот с этой стихией. Очень характерная черта.       Ну а пока бенефис Печорина. Здесь, как говорится, прекрасно все: и нарциссизм, и потребительское отношение к женщине, и влезание на кочку бедняжки и жертвочки, и нытье, и много ещё чего. Ну и бесконечное самолюбование, попяченное у Шатобриана, Байрона и Констана:       «К печали я так же легко привыкаю, как к наслаждению, и жизнь моя становится пустее день ото дня; мне осталось одно средство: путешествовать. Как только будет можно, отправлюсь — только не в Европу, избави боже! — поеду в Америку, в Аравию, в Индию, — авось где-нибудь умру на дороге! По крайней мере, я уверен, что это последнее утешение не скоро истощится, с помощью бурь и дурных дорог». Так он говорил долго, и его слова врезались у меня в памяти, потому что в первый раз я слышал такие вещи от двадцатипятилетнего человека и, бог даст, в последний... Что за диво! Скажите-ка, пожалуйста, — продолжал штабс-капитан, обращаясь ко мне, — вы вот, кажется, бывали в столице, и недавно: неужели тамошная молодежь вся такова?»       Обратим внимания, что Максим Максимыч не понимает Печорина и его сложную душевную организацию вообще.       Не понимать-то не понимает, но у этой песни про несчастного, гонимого всеми на Короля Драмы очень страшный финал, и разбирать последствия приходится Максим Максимычу. Казбич, окончательно уверившись, что Печорин и покойный отец Бэлы были заодно, убивает её, причём убивает очень подло. Бэла для него, заметим, не живой человек, а дочь якобы оскорбившего его врага и имущество врага-колонизатора. Что думает и чувствует сама Бэла по поводу всего произошедшего Казбичу неинтересно, как неинтересны человеку, выросшему в рамках культуры мужской чести, которую может оскорбить и задеть любой чих, чувства живых и таких неудобных женщин.       Мы соскочили с лошадей и кинулись к Бэле. Бедняжка, она лежала неподвижно, и кровь лилась из раны ручьями... Такой злодей; хоть бы в сердце ударил — ну, так уж и быть, одним разом все бы кончил, а то в спину... самый разбойничий удар! Она была без памяти. Мы изорвали чадру и перевязали рану как можно туже; напрасно Печорин целовал ее холодные губы — ничто не могло привести ее в себя.       Максим Максимыч, а подумать о том, почему Бэла вообще умерла, не судьба?       Сама агония Бэлы описана, конечно, совершенно душераздирающе. Ага, в рамках разноса всё той же романтической традиции, потому что все эти печали от невозможности встретиться на том свете и эстетизация поданы с перспективы предельно прозаического героя.       А вот, кстати, ещё одно доказательство того, что Максим Максимыч очень эгоцентричен. Вот скажите, вам придёт в голову требовать от умирающей в том числе и из-за вас женщины требовать эмоционального обслуживания? Вот то-то и оно, но Максим Максимыч — это та святая простота, которая в сто раз хуже воровства.       «Еще, признаться, меня вот что печалит: она перед смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил как отец… ну да бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать перед смертью?»       Ну и напоследок у нас совершается чудо-чудное: Печорина со всего размаху и без всякой жалости кусает совесть. Напрямую Лермонтов этого, конечно, не даёт, но детали! Детали и описание физического состояния выдают персонажа с головой:       «Его лицо ничего не выражало особенного, и мне стало досадно: я бы на его месте умер с горя. Наконец он сел на землю, в тени, и начал что-то чертить палочкой на песке. Я, знаете, больше для приличия хотел утешить его, начал говорить; он поднял голову и засмеялся… У меня мороз пробежал по коже от этого смеха… Я пошел заказывать гроб».       Судя по всему, до Печорина что-то дошло, но слишком поздно. Никаких выводов о произошедшем весь такой думающий и мятущийся он в рамках романа вообще не сделает. Никак. Это же придётся признавать, что он заурядный армейский мудак и любитель красивого тела, которых в царской армии было тринадцать на дюжину, а не вся из себя трагически непонятная и неоднозначная личность.       «Печорин был долго нездоров, исхудал, бедняжка; только никогда с этих пор мы не говорили о Бэле: я видел, что ему будет неприятно, так зачем же? Месяца три спустя его назначили в е...й полк, и он уехал в Грузию».       Смерть Бэлы примечательна тем, что ни одной попытки подумать о своей роли в событиях, о том, что это Печорин поломал Бэле жизнь, Максим Максимыч не делает. Потому что он — часть того дискурса, из которого вырастает Печорин. Рефлексия и самоанализ ему не положены. Печорин вроде бы и рефлексирует… но на самом деле всю дорогу забалтывает себя и врёт. Не верьте ни одному его слову. Точнее, верьте, но держите в уме, что Печорин при всей якобы честности патологически лжив, и у него всегда и во всём на уровне ответственности за свои поступки виноваты другие, но не он сам.