Король Драмы

      Сцена бала в структуре повести "Княжна Мери" занимает исключительно важное место.       Почему?       Здесь западня для Мери и здесь мы видим не только обобщённый портрет "водяного общества", и его самых колоритных членов. Даму и драгунского капитана, которые мало чем отличаются по поведению.       «За полчаса до бала явился ко мне Грушницкий в полном сиянии армейского пехотного мундира. К третьей пуговице пристегнута была бронзовая цепочка, на которой висел двойной лорнет; эполеты неимоверной величины были загнуты кверху в виде крылышек амура; сапоги его скрипели; в левой руке держал он коричневые лайковые перчатки и фуражку, а правою взбивал ежеминутно в мелкие кудри завитой хохол. Самодовольствие и вместе некоторая неуверенность изображались на его лице; его праздничная наружность, его гордая походка заставили бы меня расхохотаться, если б это было согласно с моими намерениями».       Здоровенные эполеты, да ещё в виде крылышек амура, театральный бинокль и в довершении всего взбитые кудри, которые завиты мелкими кудряшками, и все это заполировывается гордым видом и явно пародийным образом светского льва. O dear, dear!       К слову о и традиционных ценностях. Дальнейшая сцена — оммаж Пушкину, и это к вопросу о том, что макияж изначально мальчеги придумывали для себя, любимых, как и духи, и щипцы для завивки и, страшно сказать, каблуки.       «— Скажи-ка, хорошо на мне сидит мундир?.. Ох, проклятый жид!.. как под мышками? режет!.. Нет ли у тебя духов?       — Помилуй, чего тебе еще? от тебя и так уж несет розовой помадой...       — Ничего. Дай-ка сюда...       Он налил себе полсклянки за галстук, в носовой платок, на рукава.       — Ты будешь танцевать? — спросил он.       — Не думаю.       — Я боюсь, что мне с княжной придется начинать мазурку, — я не знаю почти ни одной фигуры...       — А ты звал ее на мазурку?       — Нет еще...       — Смотри, чтоб тебя не предупредили...»       И вот как эту сцену должен понимать не увлечённый историей девятиклассник? О чём таком предупредили? А беготню Максим Максимыча вокруг шпаги, которую можно трактовать и как фаллический символ, и как атрибут статуса дворянина? В 19 веке существовал мерзейший обычай гражданской казни, когда над головой виновного перед государством дворянина переламывали его шпагу. Современники об этом отлично знали, а учителям литературы приходится работать историками, и порой лучше самих историков.       Ну и моё любимое блюдо в этом праздничном меню: оправдашки. Моя ж ты пися, а не творить подлости по отношению к тем, кто рискует и теряет значительно больше, чем ты, ты не пробовал? Не давать ложную надежду Вере, не разбивать сердце Мери, не разрушать до основания жизнь Бэлы? Онегин хоть своим крестьянам выдал оброк и не стал пользоваться безголовостью семнадцатилетней балбески, начитавшейся романов, пусть и из своего вломизма. А ты… ты хотя бы в ближних своих людей видеть пробовал?       Что мы видим? Оправдание, оправдание, сетование на злую судьбу, проекции. Мужик, а лет тебе сколько? А с концепцией личного выбора, мятежный и романтический страдалец, ты знаком?       Всё, что ты можешь, это сосать силы из смертельно больной женщины и разрушать жизни юных девочек, которые только жить начали, и при том совершенно перед твоими страдашками и вечной женской привычкой эмоционально утешать и обслуживать беззащитными, прельстивый ты… персонаж!       «Я шел медленно; мне было грустно... Неужели, думал я, мое единственное назначение на земле — разрушать чужие надежды? С тех пор как я живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не мог бы ни умереть, ни прийти в отчаяние! Я был необходимое лицо пятого акта; невольно я разыгрывал жалкую роль палача или предателя. Какую цель имела на это судьба?»       Дальнейшая сцена балла очень кинематографична. Что мы видим в разговоре Мери и Грушницкого? Что он её достал. А кого бы не достал пафосный и напыщенный индюк? Что Мери достаточно наблюдательна, чтобы увидеть, что уровень Грушницкого — это сияющая пошлость, что он чудовищно банален и растиражирован, как картинка, изображающая поляну с лебедями. Он ей не интересен, как неинтересно решённое уравнение, особенно когда рядом со скучной пародией пасётся блестящий оригинал. Вторичности Печорина Мери в силу малоопытности не видит… и, правильно, ведётся на этого прельстивого павлина. Трагически ведётся, потому что ясно видит типичный гендерный и культурный запрос к женщине своей эпохи и круга: воскресить падшего, обогреть и утешить. Мери ошибается и ошибка обойдется ей чудовищно дорого.       Но заметим также, что из текста торчит обязанность женщины обслуживать всех. Ужас, что Мери мог разонравился скучный ухажёр, это только она может превышать утонченных господ. Отдельно мне грустно с того, что в какие жёсткие рамки социум и люди загоняют неглупую и сострадательную девушку. И вот честно, вот кому бы плакаться о невозможности реализовать себя, о раз и навсегда предписанной роли красивого торшера в интерьере, о приросшей к лицу маске светской куклы, за которой светские люди не видят живой души… Мери этого не делает. Торшеру ни меланхолии, ни ошибок, ни своей субъективной перспективы не положено. Даром, что торшеру лет шестнадцать-семнадцать самое большее. Но торшеру общество с детства определило судьбу не живого человека с живыми чувствами, а либо глупенького объекта заботы, либо светской куклы и пустого (прошу прощения за почти шекспировскую двусмысленность) объекта желания. И вот у Мери, Веры и Бэлы трагедия, а у Печорина — банальная скука.       «— Вы меня мучите, княжна! — говорил Грушницкий, — вы ужасно переменились с тех пор, как я вас не видал...       — Вы также переменились, — отвечала она, бросив на него быстрый взгляд, в котором он не умел разобрать тайной насмешки.       — Я? я переменился?.. О, никогда! Вы знаете, что это невозможно! Кто видел вас однажды, тот навеки унесет с собою ваш божественный образ».              (Вопль в пространство: Мужик, а ты мог нести менее заштампованную чушь? Как не сочувствовать Мери и всем девушкам девятнадцатого века, которые просто не могли послать навязчивого кавалера…. Хотя бы цветочки нюхать).       И да, Мери очень даже можно понять. Действие происходит летом, на балу, окна с шансами закрыты, в зале, извините, нестерпимо воняет потом, и тут на вас благоухают одеколоном, даром что до революции в химии и появления стойких духов ещё долго, а сверху ещё доваливают запахом стойкой помады для волос, розовой, да.)       «— Перестаньте...       — Отчего же вы теперь не хотите слушать того, чему еще недавно, и так часто, внимали благосклонно?..       — Потому что я не люблю повторений, — отвечала она, смеясь...       — О, я горько ошибся!.. Я думал, безумный, что, по крайней мере, эти эполеты дадут мне право надеяться... Нет, лучше бы мне век остаться в этой презренной солдатской шинели, которой, может быть, я обязан вашим вниманием...       — В самом деле, вам шинель гораздо более к лицу...»       Сцену бала мы опустим, оба: и Печорин, и Грушницкий на ней безобразны. Один — тем, что инфантильное чмо, второй — своим пикаперством. Обоим, что характерно, на девушку наплевать, она лишь средство и повод к действию.       Пока обратим внимание на то, что против Печорина в «водяном обществе» зреет заговор. И больше всего Печорина волнует, сколько эмоций он сможет получить с тех, кто его ну очень сильно не любит.       «За большим столом ужинала молодежь, и между ними Грушницкий. Когда я вошел, все замолчали: видно, говорили обо мне. Многие с прошедшего бала на меня дуются, особенно драгунский капитан, а теперь, кажется, решительно составляется против меня враждебная шайка под командой Грушницкого. У него такой гордый и храбрый вид… Очень рад; я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь. Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание их хитростей и замыслов, — вот что я называю жизнью».       В этом месте я заорала. Ах ты ж…трагинервический кукловод-страдалец! Адреналиновый ты наркоман, ты это затеял, чтобы за тобой бегали и против тебя интриговали (голосом Бэд Комедианта) КРАСИВЫЕ МУЖИКИ В ФОРМЕ!       «Нынче поутру Вера уехала с мужем в Кисловодск. Я встретил их карету, когда шел к княгине Лиговской. Она мне кивнула головой: во взгляде ее был упрек.       Кто ж виноват? Зачем она не хочет дать мне случай видеться с нею наедине? Любовь, как огонь, — без пищи гаснет. Авось ревность сделает то, чего не могли мои просьбы».       Здесь я даже не знаю, что комментировать, кроме того, что в месте про рефлексию и самоосознание, за которое так хвалили роман критики 19 века я чую потрясающую… липу.       То есть, чувак не в состоянии сделать вывод, что Веру раздражают танцы её бывшего вокруг Мери, что Вере, которая его любит, вообще-то больно! Но нет, мы видим не любовь, а лишь игру в неё и из позиции «игрушечка сломалась».       И заметим, что Печорин не один такой. Толпа народу на водах страдает… тем, чем она обычно страдает.       «Вновь составившаяся шайка, вооруженная лорнетами, приняла в самом деле грозный вид. Я рад, что княжна больна: они сделали бы ей какую-нибудь дерзость. У Грушницкого растрепанная прическа и отчаянный вид; он, кажется, в самом деле огорчен, особенно самолюбие его оскорблено; но ведь есть же люди, в которых даже отчаяние забавно!»       Все готовы к полному днищу? Да, капитан!       Сейчас мне надо будет сделать важное пояснение, но мы живём в очень гетеросоциальном мире. Миров жёстко гомосоциальных у нас очень немного: это армия и тюрьма, ну и, может, специфически женские преподавательские коллективы! Но эти женщины видят мужчин каждый божий день, общаются с ними и взаимодействуют. Сейчас в визите молодого человека к девушке в больших городах для нормальных людей вообще нет ничего предосудительного.       В девятнадцатом веке если ты заговорила с мужчиной или осталась с ним наедине, то ой всё, мир очень жёстко делился на строго мужское важно-социальное, и женское семейно-отношенческое пространство, которое считалось недоразвитым и отвлекающим мужчину от важных дел. Твоя жизнь и репутация пропали, ты женщина с пониженной социальной ответственностью, и никто на тебе не женится.       И Мери и хочется, и колется, и мама не велит. С одной стороны — безумно лестно, когда ради тебя совершают безумства и настолько плюют на мнение общества, ты сразу становишься исключительной, видимой для самой себя, а уж как это чешет гордыню! С другой стороны, Мери не дурочка и понимает, чем рискует. Заметим, что Печорин, вот так сюрприз, опять вешает свои чувства и обязанность отвечать за них на неё. Знаете, очень трудно читать Лермонтова и не посочувствовать гетеросексуальным женщинам.              «Княжна сидела задумчиво у окна; увидев меня, вскочила. Я вошел в переднюю; людей никого не было, и я без доклада, пользуясь свободой здешних нравов, пробрался в гостиную. Тусклая бледность покрывала милое лицо княжны. Она стояла у фортепьяно, опершись одной рукой на спинку кресел: эта рука чуть-чуть дрожала; я тихо подошел к ней и сказал:       — Вы на меня сердитесь?..       Она подняла на меня томный, глубокий взор и покачала головой; ее губы хотели проговорить что-то — и не могли; глаза наполнились слезами; она опустилась в кресла и закрыла лицо руками.       — Что с вами? — сказал я, взяв ее руку.       — Вы меня не уважаете!.. О! Оставьте меня!..       Я сделал несколько шагов... Она выпрямилась в креслах, глаза ее засверкали... Я остановился, взявшись за ручку двери и сказал:       — Простите меня, княжна! Я поступил как безумец... этого в другой раз не случится: я приму свои меры... Зачем вам знать то, что происходило до сих пор в душе моей! Вы этого никогда не узнаете, и тем лучше для вас. Прощайте.       Уходя, мне кажется, я слышал, что она плакала».       Что здесь делает Печорин? Классический холодный душ, типичный для господ и дам подобного склада, прикрываясь при этом заботой. В этом месте, признаюсь, меня переехало вьетнамскими флэшбеками.       Дальнейший пассаж о женщинах, женской логике и социализации я цитировать не буду. Замечу лишь то, что Печорин очень любит применять свои умопостроения к нижестоящим по иерархии и терпеть не может к себе. Одно место я всё же процитирую:       «Этот человек любит меня, но я замужем: следовательно, не должна его любить.       Способ женский:       Я не должна его любить, ибо я замужем; но он меня любит, — следовательно…»       Гога, он же Жора, он же Григорий Александрович, а как вам такое:       Я не люблю эту женщину/девушку, следовательно, не должен играть в тепло/холод, идеализацию/обесценивание, и лучше-ка я займусь своей жизнью.       Если нельзя, но очень хочется, то можно. Женщины же не люди!       Вообще, по Лермонтову выходит, что суть женской гендерной социализации — это пытаться угодить всем окружающим мудакам и порваться на тряпочки, пытаясь сделать хорошо и воскресить любовью и заботой всех окружающих тебя мудаков. Выход возможен только вперёд ногами.       КАК. ЭТО. ГРУСТНО.       Но ГНВ — это история очень большой бесчеловечности, в которой нет вообще ничего весёлого.       Продолжаем?       «— Или вы меня презираете, или очень любите! — сказала она наконец голосом, в котором были слезы. — Может быть, вы хотите посмеяться надо мной, возмутить мою душу и потом оставить… Это было бы так подло, так низко, что одно предположение… о нет! Не правда ли, — прибавила она голосом нежной доверенности, — не правда ли, во мне нет ничего такого, что бы исключало уважение? Ваш дерзкий поступок… я должна, я должна вам его простить, потому что позволила… Отвечайте, говорите же, я хочу слышать ваш голос!.. — В последних словах было такое женское нетерпение, что я невольно улыбнулся; к счастию, начинало смеркаться. Я ничего не отвечал».       Мери, Мери, твоя здоровая часть орёт от ужаса, пытаясь тебя спасти. Твоя часть, состоящая из социальной штамповки, радостно воспроизводит культуру изнасилования так, что свист стоит во все стороны. Гришенька, мне напомнить, кто из вас взрослый мужчина и офицер? А нет его. Печорин — это вечный мальчик, который не взрослеет никогда. Потому что взрослость начинается со взятия ответственности на себя за свои чувства и поступки. Печорин этого не сделает, как никогда не делают этого типичные инфантилы и насильники. Но не могу не отметить, что соблазнение несётся полным ходом. Успешно несётся.       Мери думает, что Печорин — благородный рыцарь, а на деле он просто браконьер.       «А у дочки просто нервический припадок: она проведет ночь без сна и будет плакать. Эта мысль мне доставляет необъятное наслаждение: есть минуты, когда я понимаю Вампира… А еще слыву добрым малым и добиваюсь этого названия!»       Ну не сукин ли сын?! Разве можно так подло мучить человека, и человека очень юного, неопытного и доверчивого?!       Но слава Ктулху, дело поворачивает к кульминации и развязке. Драгунский капитан — ещё один двойник Печорина и не меньшая, чем он, сволочь — не дремлет. Вот эта сцена очень напоминает по своему устройству «мышеловку» в «Гамлете» Шекспира.       Драгунский капитан очень хочет развлечься за чужой счёт и пощекотать себе нервишки, ему скучно и вдобавок он даме пообещал… Что мы видим из этой сцены: что Печорин всецело плоть от плоти светского общества скучающих привилегированных мудаков, которым царская власть дует в попу. Они избавлены от необходимости добыть себе хлеб, а потому свои когти и социальный интеллект точат об других людей. Вспомните, что я говорила в первой части. Вспомнили?       А теперь давайте припадём к длиннющей цитате.              «Драгунский капитан, разгоряченный вином, ударил по столу кулаком, требуя внимания.       — Господа! — сказал он, — это ни на что не похоже. Печорина надо проучить! Эти петербургские слетки всегда зазнаются, пока их не ударишь по носу! Он думает, что он только один и жил в свете, оттого что носит всегда чистые перчатки и вычищенные сапоги.       — И что за надменная улыбка! А я уверен между тем, что он трус, — да, трус!       — Я думаю тоже, — сказал Грушницкий. — Он любит отшучиваться. Я раз ему таких вещей наговорил, что другой бы меня изрубил на месте, а Печорин все обратил в смешную сторону. Я, разумеется, его не вызвал, потому что это было его дело; да не хотел и связываться…       — Грушницкий на него зол за то, что он отбил у него княжну, — сказал кто-то.       — Вот еще что вздумали! Я, правда, немножко волочился за княжной, да и тотчас отстал, потому что не хочу жениться, а компрометировать девушку не в моих правилах.       — Да я вас уверяю, что он первейший трус, то есть Печорин, а не Грушницкий, — о, Грушницкий молодец, и притом он мой истинный друг! — сказал опять драгунский капитан. — Господа! никто здесь его не защищает? Никто? тем лучше! Хотите испытать его храбрость? Это нас позабавит...       — Хотим; только как?       — А вот слушайте: Грушницкий на него особенно сердит — ему первая роль! Он придерется к какой-нибудь глупости и вызовет Печорина на дуэль… Погодите; вот в этом-то и штука… Вызовет на дуэль: хорошо! Все это — вызов, приготовления, условия — будет как можно торжественнее и ужаснее, — я за это берусь; я буду твоим секундантом, мой бедный друг! Хорошо! Только вот где закорючка: в пистолеты мы не положим пуль. Уж я вам отвечаю, что Печорин струсит — на шести шагах их поставлю, черт возьми! Согласны ли, господа?       — Славно придумано! Согласны! Почему же нет? — раздалось со всех сторон.       — А ты, Грушницкий?       Я с трепетом ждал ответ Грушницкого; холодная злость овладела мною при мысли, что если б не случай, то я мог бы сделаться посмешищем этих дураков. Если б Грушницкий не согласился, я бросился б ему на шею. Но после некоторого молчания он встал с своего места, протянул руку капитану и сказал очень важно: «Хорошо, я согласен»       Трудно описать восторг всей честной компании.       Я вернулся домой, волнуемый двумя различными чувствами. Первое было грусть. «За что они все меня ненавидят? — думал я. — За что? Обидел ли я кого-нибудь? Нет. Неужели я принадлежу к числу тех людей, которых один вид уже порождает недоброжелательство?» И я чувствовал, что ядовитая злость мало-помалу наполняла мою душу. «Берегись, господин Грушницкий! — говорил я, прохаживаясь взад и вперед по комнате. — Со мной этак не шутят. Вы дорого можете заплатить за одобрение ваших глупых товарищей. Я вам не игрушка!..»              И… мы видим феерическую работу двойных стандартов!       В мире Печорина, в мире этого страдающего кукловода есть только один действующий субъект: он сам. Одно дело разыгрывать спектакль перед молоденькой и доверчивой девочкой, перед той же Верой, и совсем иное — стать жертвой спектакля самому, да ещё и риском для жизни.       Если так можно выразиться, то Печорин в прочитанном тексте разыгрывает аж три представления.       «Влюбленный и отчаянный мужчина» — для Бэлы.       «Трагический и благородный герой со сложным прошлым» — для Мери.       «Воспоминания о былой любви» — для Веры. Для неё, что характерно, он старается не больше, чем для старых изношенных туфель, ну старая и привычная любовница, к которой он входит вкусно пожрать.       При мысли, что разыгрывать могут его, Печорин приходит в бешенство.       И вот уже пущена сплетня о нём и Мэри, и пофиг, что он лазил в окна к Вере. Водяному обществу, почуявшему скандальчик, на это наплевать, и вот здесь Печорин один единственный раз ведёт себя как порядочный человек, даром, что он затеял всю эту кашу: он вступается за честь Мери. Потому что репутацию Мери после этой мерзкой истории можно либо закапывать, либо варить бульон из тухлятины. Вони будет на всю южную и центральную Россию.       Вот, правда, старенький муж Веры, Мери и её мать — единственные люди, которых жаль во всей этой истории. Вернера не жаль, он умный и чертовски вовремя свалил с этого военного корабля.       Грушницкий сам наплясал свой конец и позволил себя использовать, Печорин — ну это Печорин. Сцена дуэли взаимно безобразная вся.       Грушницкого используют в хвост и в гриву обе стороны.       Но прежде чем мы посмотрим на неё, давайте взглянем на гимн вот этому самооправданию и вранью, здесь что ни слово, то перл!       «Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? Для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные… Но я не угадал этого назначения, я увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных; из горнила их я вышел тверд и холоден, как железо, но утратил навеки пыл благородных стремлений — лучший свет жизни. И с той поры сколько раз уже я играл роль топора в руках судьбы! Как орудие казни, я упадал на голову обреченных жертв, часто без злобы, всегда без сожаления… Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия: я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их радости и страданья — и никогда не мог насытиться. Так, томимый голодом в изнеможении засыпает и видит перед собой роскошные кушанья и шипучие вина; он пожирает с восторгом воздушные дары воображения, и ему кажется легче; но только проснулся — мечта исчезает… остается удвоенный голод и отчаяние!       И, может быть, я завтра умру!.. и не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня хуже, другие лучше, чем я в самом деле… Одни скажут: он был добрый малый, другие — мерзавец. И то и другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? А все живешь — из любопытства: ожидаешь чего-то нового… Смешно и досадно!»       То есть опять бедняжка, как тот Рафик, ни в чём не виноват, а тортик сам взял и съелся! Это злое общество сотворило с ним, бедным, несчастным и обделённым!       Знаете, что здесь отдельно прекрасно: полное отсутствие конкретики о прошлом. Все сплошь общие рассуждения.       Сцену дуэли я все же никак комментировать не буду. Она, зараза, длинная, и единственный более или менее нормальный человек в ней Вернер, который только что не стоит, клацая челюстью от уровня всеобщего мудачизма, и который, умница, в конце шлёт Печорина лесом.       Грушницкий, конечно, дурак и обиженка, но даже он не заслужил смерти под издевательства Печорина, и того, что из него сделали орудие мести.       А нет, один показательный пассаж все же процитирую.       «Между тем доктор зарядил пистолет и подал мне. Увидев это, капитан плюнул и топнул ногой.       — Дурак же ты, братец, — сказал он, — пошлый дурак!.. Уж положился на меня, так слушайся во всем… Поделом же тебе! Околевай себе, как муха… — Он отвернулся и, отходя, пробормотал: — А все-таки это совершенно против правил.       — Грушницкий! — сказал я, — еще есть время; откажись от своей клеветы, и я тебе прощу все. Тебе не удалось меня подурачить, и мое самолюбие удовлетворено; — вспомни — мы были когда-то друзьями…       Лицо у него вспыхнуло, глаза засверкали.       — Стреляйте! — отвечал он, — я себя презираю, а вас ненавижу. Если вы меня не убьете, я вас зарежу ночью из-за угла. Нам на земле вдвоем нет места…       Я выстрелил…»       Обратите внимание, как много эмоций и накала до выстрела, в этой сцене плохие актеры играют друг друга.       «Когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке не было. Только прах легким столбом еще вился на краю обрыва.       Все в один голос вскрикнули.       — Finita la comedia! — сказал я доктору.       Он не отвечал и с ужасом отвернулся».       А теперь реплика на полях: Вернер мизогин, мизантроп и циник, но здесь и его пробрало чужое днище.       Отдельно прекрасно, конечно, письмо Веры и особенно вот этот пассаж, здесь просто токсическая жертвенность во всей её сомнительной красе.       « Я не стану обвинять тебя — ты поступил со мною, как поступил бы всякий другой мужчина: ты любил меня как собственность, как источник радостей, тревог и печалей, сменявшихся взаимно, без которых жизнь скучна и однообразна. Я это поняла сначала… Но ты был несчастлив, и я пожертвовала собою, надеясь, что когда-нибудь ты оценишь мою жертву, что когда-нибудь ты поймешь мою глубокую нежность, не зависящую ни от каких условий. Прошло с тех пор много времени: я проникла во все тайны души твоей… и убедилась, что то была надежда напрасная. Горько мне было! Но моя любовь срослась с душой моей: она потемнела, но не угасла».       То есть оцени, как страдающая и умирающая я восползла на алтарь ради тебя, как принесла себя в жертву, как убилась. Женщина, жертва всегда развращает того, кому жертвуют, и он принимает это, как должное!       «Все было бы спасено, если б у моего коня достало сил еще на десять минут! Но вдруг поднимаясь из небольшого оврага, при выезде из гор, на крутом повороте, он грянулся о землю. Я проворно соскочил, хочу поднять его, дергаю за повод — напрасно: едва слышный стон вырвался сквозь стиснутые его зубы; через несколько минут он издох; я остался в степи один, потеряв последнюю надежду; попробовал идти пешком — ноги мои подкосились; изнуренный тревогами дня и бессонницей, я упал на мокрую траву и как ребенок заплакал».       И вот эта сцена предшествует разговору с Вернером, где Печорин чувствует себя самым пострадавшим, и объяснением с Мери.       Запомните этот образ загнанной, заезженной лошади, именно так Печорин обращается с людьми.       И заметим, что у Мери при всех тараканах очень хорошая мать. Пруфы:       «Печаль тайная ее убивает; она не признается, но я уверена, что вы этому причиной… Послушайте: вы, может быть, думаете, что я ищу чинов, огромного богатства, — разуверьтесь! Я хочу только счастья дочери. Ваше теперешнее положение незавидно, но оно может поправиться: вы имеете состояние; вас любит дочь моя, она воспитана так, что составит счастие мужа, — я богата, она у меня одна… Говорите, что вас удерживает?.. Видите, я не должна бы была вам всего этого говорить, но я полагаюсь на ваше сердце, на вашу честь; вспомните, у меня одна дочь… одна».       На счастье княгини и Мери Печорин ведёт себя как Печорин. Плевать он хотел на чужую боль и на свои поступки.       Ну и последняя сцена, где видно, что у Мери золотая основа и очень, вот просто очень здоровая кукуха.       «Я стоял против нее. Мы долго молчали; ее большие глаза, исполненные неизъяснимой грусти, казалось, искали в моих что-нибудь похожее на надежду; ее бледные губы напрасно старались улыбнуться; ее нежные руки, сложенные на коленах, были так худы и прозрачны, что мне стало жаль ее.       — Княжна, — сказал я, — вы знаете, что я над вами смеялся?.. Вы должны презирать меня.       На ее щеках показался болезненный румянец.       Я продолжал:       — Следственно, вы меня любить не можете…       Она отвернулась, облокотилась на стол, закрыла глаза рукою, и мне показалось, что в них блеснули слезы.       — Боже мой! — произнесла она едва внятно.       Это становилось невыносимо: еще минута, и я бы упал к ногам ее.       — Итак, вы сами видите, — сказал я сколько мог твердым голосом и с принужденной усмешкой, — вы сами видите, что я не могу на вас жениться, если б вы даже этого теперь хотели, то скоро бы раскаялись. Мой разговор с вашей матушкой принудил меня объясниться с вами так откровенно и так грубо; я надеюсь, что она в заблуждении: вам легко ее разуверить. Вы видите, я играю в ваших глазах самую жалкую и гадкую роль, и даже в этом признаюсь; вот все, что я могу для вас сделать. Какое бы вы дурное мнение обо мне ни имели, я ему покоряюсь… Видите ли, я перед вами низок. Не правда ли, если даже вы меня и любили, то с этой минуты презираете?       Она обернулась ко мне бледная, как мрамор, только глаза ее чудесно сверкали.       — Я вас ненавижу… — сказала она».       Ненависть — это наименьшее из того, что заслуживает этот профессиональный страдалец, кукловод, вечно непонятный казанский сирота.       Заканчивается всё очень показательно: страдалец вообще никаких выводов не сделал и всячески оправдывает себя:       «И теперь, здесь, в этой скучной крепости, я часто, пробегая мыслию прошедшее, спрашиваю себя: отчего я не хотел ступить на этот путь, открытый мне судьбою, где меня ожидали тихие радости и спокойствие душевное?.. Нет, я бы не ужился с этой долею! Я, как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце; он ходит себе целый день по прибрежному песку, прислушивается к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается в туманную даль: не мелькнет ли там на бледной черте, отделяющей синюю пучину от серых тучек, желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-помалу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной пристани».       И не могу не отметить, что здесь Лермонтов почти цитирует свой Парус и чуть ли не прямым текстом Кольриджа, идём дальше.