Кровь под кожей

      Капитолий — одно из заведений Левиафана, которое к ночи получало приставку "Алко", потому что владелец изгалялся по этому поводу как мог. "Алковатиканство" и "Алкомавзолей" — привычные названия для больших заведений. Маленькими были алкосубмарины, алкосклепы и где-то половина всех из них назывались алкобутиками, потому что беспоследственный женский алкоголизм процветал.       Время полдвенадцатого, отбой был в десять, но все им неизменно пренебрегали, однако высовываться из казарм не решались — развлекались внутри корпусов, что в целом не возбранялось, лишь бы оргии не устраивали в рабочее время.       Китти переводит взгляд на часы над дверью кабинета, и понимает, что слишком долго смотрела в одну точку — в направлении документов на столе. Глаза будто механически заклинивало и это отдавало болью куда-то вглубь. Чешир откидывается на спинку рабочего кресла, прикрывая веки, и чуть ссутулившись съезжает к краю сидушки. Спину ломило.       Спать на удивление не хотелось впервые за день. Странная полуночная бодрость кормится сквозняком, тянущимся по полу из открытых окон. Ночь прохладная, сна не было смысла ждать ещё пару часов. Портупея заперта в выдвижном ящике, китель снят ещё в восемь вечера, рубашка выправлена, сапоги оставлены в углу под столом.       Китти поднимается из кресла, откладывая стопку списков. Разумным было бы запереть кабинет, вызвать лифт, и попасть домой, но командующая надевает нерабочие туфли, зашнурованные так, чтобы можно было надеть не расшнуровывая их, и вызывает лифт на перекресток в двух кварталах от Капитолия.       Было то самое идиотское настроение шляться до утра просто ради пары часов свежего воздуха и глухого света улиц.       Мраморные лестницы Капитолия были вытертыми от времени и количества заблудших душ, толпами рвущихся сюда в роскошных костюмах и платьях.       Чешир прослеживает взглядом за маршрутом пары женщин в тёмно-синем и кремовом платьях. Китти сожалеет, что не наряжается, всякий раз, приходя сюда. Странное спонтанное чувство необходимости сделать это, казалось бы похоронненое на дне кофра с военным мундиром.       Девушка стоит у изножья лестницы с заложенными в карманы руками, и не может ступить выше. Её там могут ждать.       Но передумать Чешир не дают. Под лопатки ложится мужская рука, и с справа от командующей встаёт Хартли. Его ладонь была бы невесомой на её талии, не будь она его ладонью, потому что даже в этом жесте был приказ подниматься наверх. А он даже не касается её почти.       Но Китти не двигается с места, и не смотрит на него. По запаху узнала. По силуэту сбоку от неё. По тому дребезжанию где-то за ребрами, не то от страха, не то от туповатого солдатского поклонения.       Тогда мужчина предлагает взять его под локоть. Чешир это не по душе, но руку она принимает, кладя ладонь на сгиб его локтя, поднимаясь вслед за ним, смотря себе под ноги. — Отбой был..., - хочет начать девушка, но Хартли её перебивает. — Я знаю, можете сделать выговор утром. Время не рабочее.       К тому, что Китти не по душе был сам факт того, что приходится командовать людьми, сложнее оказалось приказывать тем, кто приказывал когда-то ей. Но сто сорок третий был прав — время не рабочее. На ней нет даже формы. Можно притвориться никем.       Кем она при нём и была, впрочем. — Командующая Китти Чешир, - добродушно окликает её мужчина за закольцованной многоэтажной барной стойкой-спиралью в центре светлого зала с потолками до небес.       Ну, конечно же. Ходи почаще с генералами, попробуй потом сделаться невидимкой.       Артуром того мужчину звали или Николой Китти не помнила, но кивает ему, несмело приподнимая руку в знак приветствия.       Хартли хочет провести её туда, но Чешир усиливает хватку на его руке, и тянет мужчину к дальнему ряду столиков. Она просто что-нибудь съест, чтобы впасть в углеводную кому ещё до утра, и больше никогда не появляться на службе. — Ты никогда не пил, - замечает она, садясь спиной к залу. Тёплый свет огромных люстр рассеивался к углам Капитолия до медового полумрака, и те столики, что стояли вдоль стен были ограждены друг от друга высокими спинками диванов. Повезет, и никто даже не заметит Чешир. — Ты не наблюдала за мной круглыми сутками, - парирует мужчина, - Позволю себе напомнить, я тебя пережил, кто знает как жизнь складывалась в последние лет пятнадцать? — Пятнадцать? - с деланным удивлением переспрашивает Китти, - По виду все двадцать пять, ты постарел. — А ты стала язвой, но это скорее преимущество, раз уж ты теперь — я, - с мягкой, насколько его лицо вообще может быть мягким, улыбкой отвечает он.       Девчонке кажется, что её начинает тошнить. Сравнивать себя со своими прежними командирами было удручающим, и теперь самый гнусный из них говорил о том, что Чешир стала им. — Не правда, под твоим командованием я тебя не жалела. А ты меня пощадил, - слова даются тяжело, как будто мозгу придётся силком развязывать язык ради каждого слова, только бы не молчать, - Вот и зачем? — Я всегда щадил, - возражает мужчина, - Ты это знаешь. Потому что иначе, я бы тебя убил намного раньше, но посмотри-ка — я сразу отпустил тебя, даже коленки не прострелил, хотя за то, что ты сделала полагалось отдать тебя на демонстративную казнь.       Китти знает, что вжимается в спинку дивана. Знает, что ей даже дышать рядом со сто сорок третьим больно, потому что всё, что было в том мире — огромная неправда. Он не был исключительно плохим человеком. Просто неправильным. В итоге Чешир умерла за его правление, а не потому что смерть была единственным побегом от главнокомандующего.       Её бы вывернуло наизнанку от того, что из всех зол сто сорок третий был наименьшим, почти близким к нижней границе человечности. От того, что Китти надо кому-то подчиняться не в извращённом понимании, а потому что она знает насколько неправа бывает, и насколько более здравым был тогда Хартли. Он знал что важно, а что нет.       Так вот внутренности Чешир, её детские эгоистичные пожелания присвоить себе человека были бестолковыми. И Китти была бестолковой. Сто сорок третий дал ей самый важный урок в жизни — большинство важнее меньшинства, всегда важнее тебя самого, и значит нужно затолкать свои "Я люблю", "Я хочу", "Мне нужно" обратно в глотку, и решать проблемы по мере их поступления.       И глобальных проблем им тогда хватало, а Китти... Она просто была ребенком. Ей нужно было быть особенной и чьей-то. Она так стара сейчас, что иногда кажется даже лицо не скрывает того, что под ним. Чешир понимает, что за ребенка её держат только потому что она несуразна в роли взрослого. — Вы долго, - недовольно замечает мужчина, когда им подают меню. — Вы незаметны, - в тон ему отвечает официант.       Загробный мир был хорош тем, что обслуживающий персонал был вежлив только если вежлив был ты сам. Китти с усмешкой смотрит на мальчишку в тёмно-сливовом жилете. — Вы правы, нужно было садиться поближе, глаза устали от света настольных ламп, - говорит она. — Командор, - благосклонно кивает он, - Я слышал зачисления не заканчиваются, скоро всю бумагу изведут на канцелярию. — Изведут, - кивает Чешир, - Может на кухне найдутся очень жирные сливки и чай? — Не ужинали? Нам велено кормить вас насильно, если приходите к вечеру за напитками посытнее. — Это для грубого господина, - командующая кивает в сторону Хартли.       Юноша согласно кивает, ухмыляясь под идиотскими усами, и уходит. — Что ты забыла в армии, Китти? - отвлеченно тянет он, не встречаясь взглядом с девчонкой, - В первый раз это было большой глупостью — тебя взяли, потому что надеялись, что прибьют где-то в первые полторы недели. Теперь это — огромная глупость, раз уж во второй раз ломанулась. — Я думала накануне — с чего это ты такой юный и здесь, - начинает она, - Обычно сюда попадают в том теле и возрасте, в котором себя ощущали полнее всего. Но ты ощутимо старше, чем я тебя запомнила, значит ложной погоней за юностью ты не страдал. Так вот едва ли тебе больше пятидесяти.       Паузу Хартли выносит с хладнокровием, хищно склоняя голову в сторону. — Тебя же убили, да? - продолжает девчонка, - Имперские значит. Всегда надеялась, что гражданские соберутся у тебя под дверью, порвут метал, а затем тебя. — Нет.       Голос сто сорок третьего был рокотом внутри твоего черепа. Он открывал рот, и звенел в твоих ушах. Ты не смог бы его не услышать. И не почувствовать дрожь собственных костей нельзя. — Что "нет"? — Не надеялась. Ты же умница. Идиотка до кончиков своих изящных, девичьих, слабых пальчиков белоручки, но не необучаемая. Не научи я тебя тогда тому, что тебя пережуёт государство, если не прекратишь свои детские глупости, не научись ты этому, твои останки лежали бы в крематории за три года до смерти в итоге. Но дошло же.       Его голос обрывают тихим звоном ложек на подносе, оставленном на столе. Мужчина кивает, и дождавшись ухода официанта, наливает в чашку бледный-бледный чай, то были сливки с чаем, а не чай со сливками. Китти ужаснулась бы, заметь она, что он и об этом знал — о том, как она питалась ещё со времен служения в его частях. Но она не заметит этого. Не разорвёт их зрительного контакта. — Ты знала, что мне служить полезнее. Вот на это ты надеялась — на подчинение моему командованию, - он пододвигает блюдце к девушке, - И теперь, вся трясущаяся от ненависти к тому, что тебя замечают, к тому, что приходится приказы отдавать, ты сидишь в звании Командора тридцать девятого-сорокового легионов, что звучит значительнее, чем тебе хотелось бы. Так какого ты вообще забыла в армии, если боишься даже намёка на ответственность за большинство?       Чешир думала, что боится его. Она практически ощущала страх, как вбитый — вбитый буквально — рефлекс. Что она поняла сейчас, так это то, что может сказать ему перерезать себе горло, и он не сможет не подчиниться, потому что его так или иначе убьют за неподчинение.       Конечно же Китти боялась командовать — следующий её приказ может стоить около пятнадцати тысячам душ жизни. — Потому что ты человек, ещё и индивидуалистка, - продолжает он, - А значит эгоизм я из тебя так и не выпотрошил. — Выпотрошил, - лицо Чешир перекосилось бы от протеста, не потрать она четыре века на дрессировку себя самой, как непослушного животного. — Правда? - усмехается он, ставя под сомнение всё, что Китти сказала, одним своим видом. — Я здесь. Я не должна была идти в легионеры, но у меня есть обязательства, и... — Какие обязательства? - перебивает её мужчина, - Кому ты должна? Кому из тех языческих божков и демонов, которые вьются вокруг тебя, ты обязана? - он говорит тем тоном, которым приказывал высылать людей из страны на необитаемые, опасные, не пригодные для жизни дальние рубежи, - Что ты им должна? За что ты им обязана? — В отличие от тебя, я всё ещё жива, - цедит Китти, и сто сорок третий смеётся уже даже не скрывая этого своего красноречивого "Кажется мозги я тебе всё таки отшиб". — Я тоже в загробную жизнь не верил. — По твоему, почему меня приказывают кормить силком и при том количестве сражений, которые я прошла не в роли наблюдающего командира, а в роли солдата, меня всё ещё не стёрло в порошок? Оружием, царапины от которого может разъесть твою душонку в пену? — О, потому что ты жива? - смеётся над ней Хартли, пока злорадство с отчаянием на лице бывшей подопечной не заставляет его усомниться в том, что эту язву действительно можно убить.       Он видел её труп. Поддел носком сапога землю, чтобы припорошить её обескровленную щёку. Надругался над трупом тем, что в списках на сожжение вписал её имя, а не число. Чтобы продолжить издеваться над её воинскими заслугами, лишая её чести — носить номер, а не позорное имя безоружных гражданских.       Кем она никогда не была.       Кем он, кто-либо до и после сто сорок третьего её не воспитывали. — Даже так? Живая значит, - мужчина откидывается на спинку дивана, - Значит ты ещё глупее, чем я тебя запомнил.       Девушка уже даже не поджимает губы, устало вздыхая. — Ты вступила не просто в армию, не будучи воином. Ты в Аду, даже не мёртвая. — Вот такая недоделанная. — Недобитая, - поправляет сто сорок третий.       Теперь Китти коротко смеётся над ним, как над безнадёжно упрямым учеником, который знает, что делает ошибки, и знает как нужно на самом деле, но продолжает просто потому что ему очень нравится смотреть, как по капле из Чешир иссякает всякое терпение. Даже если ей уже не пятнадцать и даже не сто пятьдесят лет, и такие вещи её разве что утомляют. — Сделайте одолжение, Хартли, идите спать, иначе я заверну вам пакет рекомендаций для путешествия в котельные, - сквозь насмешку просит командующая. — Котельные? - переспрашивает мужчина. — Да. Огромные котлы с кипячённой жидкостью. Вы уже мертвы, и технически умереть от этого не сможете, но вариться, считай заживо, пару дней или недель — всё ещё опыт не желательный, - поясняет Чешир. — Венец жестокости. — Краеугольный камень воспитания в Геенне Огненной, - Китти осушает чашку одним глотком, вкус сливок и запах тёплого масла сметают привкус смерти, преследующий тебя ежесекундно, если ты по плечи в крови, и умирал раз двести.       Тень улыбки на лице сто сорок третьего до того старческая, что Чешир почудилось, что у неё тяжелеет нижнее веко от кожи, опускающейся всё ниже, челюсть от брылей, которые должны были бы появиться, состарься она.       Он смотрит на неё, как на пропащую, потому что, собственно именно безнадёжной девчонка и была. Тогда и сейчас.       Мужчина переводит взгляд куда-то за спинку её дивана, будто присматривается, а затем заговаривает: — После зачисления в казармы, я познакомился с человеком. Обратил на него внимание ещё во время отбора — дёрганный брюнет у окна. Холмс, - Хартли переводит взгляд на Чешир, - Он обеспокоен.       Дальше никто из них не заговаривает. Китти надеется, что так продолжится до самой смерти сто сорок третьего, а он непременно умрёт. Не потому что командующая приложит к этому руку, а потому что Чешир всегда их переживает — живых и мёртвых.