Общие голоса

Рутина есть рутина. Делай что-либо каждый день, вечер, месяц, год — тебя либо начнёт мутить, либо клонить в сон. Депрессивно-агрессивный. Для Игоря Грома рутины не было, кажется, мучительно долго. Всё-таки когда после сотни дел с маньяками и насильниками всех сортов приходит суперзлодей и кладёт друзей пачками, хочется обратно в рутину. Всё-таки когда вместо грабителей, наркоманов и шарлатанов появляется древнее божество с армией вурдалаков, а с ним заодно и кроссовер из пачки разношёрстных супергероев, хочется в кабинете за бумажками посидеть, потрёпывая Мухтара по холке. Майор Гром сам в себе и во всех путается, он теперь спаситель мира, а глотает таблетки пачками и видит чёрно-белый ворох перьев каждый новый сон. Посреди — заплаканный, убитый какой-то даже, Разумовский, у которого словно часть души взяли и выдернули. Может, так и есть. Разумовского разомкнули. Видение за видением Игоря заваливает образами мокрых щёк, помутневших синих глаз и рыжих спутанных волос. Видимо, чтобы раз за разом он чувствовал всё большую горечь меж рёбрами. И всё меньшую злобу. И, вроде бы, Кутх умер, всё закончилось, можно отпустить. Но их обоих, как Чёрного и Белого Кутха, видимо, вселенная решила под финал истории объединить и связать. Поэтому в один прекрасный сон они с Разумовским начинают разговаривать. Это нечеловеческая беседа, скорее обмен мыслями, но оба друг друга понимают более чем. Сергею практически постоянно больно, совестно, раздражительно, злостно, хаотично. За той разницей только, что теперь вся какофония чувств у него происходит одновременно. Гром только слушает, иногда думает, что действительно простил. До того простил, что уже всё равно, что с ними обоими будет дальше. Однажды, когда Рубинштейн садит его на новые «пока ещё не до конца протестированные» таблетки, сны прекращаются. Игорь уже настолько привык к ощущению перьев между пальцами, что даже хочет спросить, какой именно эффект на его психику эти препараты оказали в этот раз. Планирует поинтересоваться на следующем же приёме, но буквально за полчаса до него получает сообщение: «Сегодня без консультации, Игорь. Срочный вызов». Гром гасит телефон и думает пораньше выйти с Мухтаром на прогулку. Или вернуться пересиживать какое-нибудь очередное дело в отделе. В итоге проваливается в беспокойный сон. Там нет ни Разумовского, ни перьев, только какие-то римские развалины как с картинок учебника истории и распростёртый на земле человек. А ещё яркое-яркое солнце. Приходится изрядно проморгаться, чтобы понять: в глаза светило не солнце, а экран мобильника. На нём вежливое напоминание написать отзыв о самочувствии и прошедшем приёме — автоматическая рассылка с рабочего компьютера Рубинштейна. Беда лишь в том, что отправляется она, только если приём действительно состоялся. Гром чертыхается — чуйка начинает работать моментально. Тяжело поднимается с дивана, хватая с собой только кепку и табельный пистолет. С боем и воем медсестёр пробивает себе путь к кабинету психиатра, почти сразу же натыкаясь на предусмотрительно оставленную на столе записку с адресом и временем. «Предприимчивый сукин сын» — думает Гром, подхватывая клочок бумаги и торопясь на выход. На назначенную витиеватым почерком встречу опаздывает на десять минут. К счастью, нужное место находится буквально в паре кварталов. Адрес с записки — заброшенная стройка. Вроде к какому-то мероприятию её готовили, а потом всё накрылось медным тазом. В лучах закатного солнца, которое маячит прямиком за полуразрушенными опорами, все каменные блоки как бы утончаются и принимают вид античных колонн. На бегу Гром хмурится от подобных ассоциаций. Здание, в которое он влетает, кажется почти что храмом, оплотом спокойствия посреди прогнивших беззаконием и заплывших грязью остальных домов. Игорь тяжело опирается на какую-то балку под рукой, прежде чем полезть на этаж выше. Это всё мысли из его головы, но они не его. Тут же исчезновение доктора приобретает новый смысл. Добираясь до самого верха через завалы, Игорь слышит не только приглушённые голоса над головой, но ещё и сотню голосов в голове. По мере приближения к источнику диалога, шепотки становятся только громче и всё сильнее давят на виски. Мысли Разумовского практически перекрывают собственные. Хочется достать таблетки, но, шаря рукой по карманам, майор понимает: забыл дома в куртке. Преодолевая последний пролёт, Игорь выхватывает пистолет и шагает в пустой дверной проём, выглядывая из-за угла. Перед ним Рубинштейн, спиной к Грому, и Разумовский собственной персоной, максимально близко стоящий у края комнаты. Позади него быстрый спуск вниз — дыра от обвалившейся стены. Сергей держит руки в примирительном жесте перед собой, но улыбается криво и уверенно. Сделав ещё шаг в сторону, Гром подмечает у Рубинштейна револьвер. Игорь не видел Разумовского с момента их последнего рандеву в апокалипсисе, если забыть про сны. Хотя Сергей из видений и Сергей настоящий мало чем друг от друга отличаются. Правда, садящееся солнце светило рыжему в спину и разглядеть его детально не представлялось возможным. Лишь характерные обречённость в сгорбленной спине и истеричность в поведении подмечались моментально. — Ну что же вы заговариваете мне зубы, мы уже не на приёме — можем себе позволить честный и открытый диалог, — плотнее сжимая рукоять оружия, воркует психиатр. — А вам положено любого меня выслушивать, доктор, хоть честного, хоть нечестного, — парирует Разумовский. — Данное право распространяется, увы, лишь на моих клиентов, но никак не на беглых преступников. По самоуверенной улыбке словно проходит судорога. Гром думает, что не одному ему приходится привыкать к новым ощущениям после единения с Кутхом. Разумовский выглядит так, как будто ему стёрли все границы его привычных поведенческих потоков, и сейчас они слились в один общий, из которого приходится собирать единичную личность по осколкам. Словно ему снова нужно проходить подростковый кризис. — Ну же, ну кто сказал вам, что я настолько плохой? — Сергей нервно дёргает выставленными вперёд руками, начиная терять контроль над ситуацией и заодно над лицом. — Я сказал. Вначале из тёмного угла появляется новенький блестящий пистолет, ловя на себе отблески красного солнца. За ним из тени выныривает Игорь Гром. Не новенький и не блестящий, но очень и очень злой. — Твою мать, — обречённо хихикает Разумовский, закусывая губу до крови. Маниакальная улыбка дрожит по швам, а руки судорожно вцепляются в мешковатую рубашку на плечах, обнимая. Спина рыжего упирается в единственную за ним балку полуобвалившегося здания. «Нам конец!» — кричит за гранью души Серёжа, всё ещё надеясь, что ему привычно ответят с той стороны. — Игорь! — обрадовано, но не удивлённо тянет Рубинштейн, слегка поворачивая голову в сторону прибывшего. — Вот мы с вами вместе сейчас и совершим праведный суд. Сергей на этой фразе весь как-то разом подбирается, уже без намёка на улыбку смотрит на врача — рассерженно, обижено, прямо. Поджимает губы и едва слышно шипит: — Праведный суд нужно вершить над вами, Вениамин Самуилович. За то, что ставите эксперименты над пациентами и стравливаете их в подвале, как бешеных псов. Голоса, во время торжественного появления Игоря затихшие, с новой силой налетают на Грома. Он слышит каждый вопль пациента, каждый презрительный комментарий Птицы, каждый жалобный стон Тряпки и каждый едкий ответ Рубинштейна. Перед глазами только цветные обрывки воспоминаний о каких-то поэтах, огне и бабочках. Все тошнотворные и до одури плохие. Игорь привык к тому, что во снах Сергей порой решался показывать ему своё прошлое и настоящее, но видеть и слышать каждый поток чужой мысли наяву — дело другое. Майора разрывает от посторонней ненависти к Рубинштейну, от желания всех субличностей Разумовского выпытать у врача подробности и мотивы пытки каждого пациента в камере. Грома даже слегка ведёт, пока Сергей, стоящий напротив, смотрит глаза в глаза жалобно и разбито. Уже зная, в кого на этот раз ударит молния громовской ярости. — Игорь, чего вы ждёте? — раздражённо прорывается голос психиатра в реальном времени. — Сделайте уже свою работу. Покончим с тем, кто вас так надломил и лишил всего, что вы любили. Все потусторонние мысли в голове замолкают. Все, кроме одной, собственной. Звенящая тишина разбавляется лишь тремя сбившимися дыханиями, пока заброшенную комнату не заполняет хохот. Разумовский в истерике обхватывает голову руками, раскачивается из стороны в сторону. На долю секунды Грому кажется, что он видит в солнечных бликах его предзакатные слёзы. — Да, — тянет гласную Игорь и взводит курок. — Покончим. Гром делает полразворота корпусом и мгновенно, не задумавшись, стреляет. Выстрел оглушающе гремит по ушам после секунды полной тишины, кажущейся непомерно долгой. Сергей смотрит ошарашено и словно бы пусто, неверяще. Невидяще. Радужка пульсирует то голубым, то золотым, то два цвета одновременно заполняют глаз целиком, смешиваясь в какой-то грязный болотный. Его руки из позы защиты, дрожа, неконтролируемо тянутся к губам. Сергей Разумовский тихонько всхлипывает. Всхлип перерастает в фырканье. Как в замедленной съёмке где-то на фоне падает простреленное тело Рубинштейна с глухим стуком. Сергей больше давится, чем смеётся, аристократические длинные пальцы зарываются в медные волосы, скользнув по щекам. Его глаза широко распахнуты, но закатное солнце, опустившееся на уровень его головы, уже не позволяет майору различить цвет глаз серийного убийцы. Игорь угрюмо натягивает кепку пониже на глаза. Лишь бы не видеть ни того, что внизу в луже крови, ни того, что вверху, в ореоле увядающего солнца. — Игорь… — зовёт на выдохе Сергей. Растягивает губы в мученической нежной улыбке, а руки в приглашении. И Гром идёт, спотыкаясь, и он не может позволить себе думать, обо-что-об-кого он конкретно спотыкается. Он утыкается носом в чужую шею, яремная вена которой пульсирует нечеловечески быстро. Руки Разумовского скользят по широким плечам, с которых с позором упали все майорские «звёзды», и прижимают ближе то ли Игоря, то ли самого себя. Горячее дыхание опаляет щёку, когда Сергей поворачивает голову, чтобы утянуть Грома в жадный поцелуй. Поначалу Игорь только вяло размыкает губы под напором чужого языка, а затем срывается, хватается пальцами за локти, за шею, вмазываясь в тело напротив и сталкиваясь зубами с Разумовским. Гром ведёт ладонью выше, вплетая фаланги в рыжую копну волос и слегка оттягивая их, вызывая глухой стон, тонущий в собственных губах. Сергей не отстаёт: ластится и льнёт к теплу Игоря, при любой возможности стараясь прикусить язык или нижнюю губу. Поцелуй разрывают одновременно, с шумными вдохами отстраняясь, как захлебнувшиеся друг другом. Приоткрыв глаза, Игорь видит перед собой ясную синеву. За собой — кровавое марево. — Серёж… Что ж мы натворили? — шепчут закусанные губы. На лице ладони, пальцы гладят кожу успокаивающе нежно. Благодарно. — Правосудие. Два переплетённых силуэта растворяются в густеющей темноте, когда догорающее солнце заходит за горизонт. В безумии грядущей ночи. Гром оледеневшими пальцами нащупывает пистолет, спешно сунутый за ремень после выстрела. Принимает решение. Понимает, что все чужие голоса у них в головах стихли у обоих.