Одал

Шел Василий к своей избе и как-то странно ему нынче гляделось на все кругом: и рассвет необычный, и в воздухе пахнет осенним по-особенному, и избушки такие интересные, разномастные. Он как будто прозрел и по-другому все увидал. А может, это после ночи бессонной да Гришкиного огненного приветствия ему все иначе виделось? Тихо отворил он дверь и на цыпочках прошел в спальную, а сам и не знал, что Митрофану скажет, коль тот спросит, где его всю ночь носило. Но в спальной никто его не встретил. Ни царапинки, — вспомнились вдруг ему Ивановы слова. Озадаченно оглядел он себя да свою одежду — даже она не повредилась. Что ж это, Гришка играючись на него дохнул или… или все-таки он тоже получар? какой-нибудь к огню устойчивый?.. Пошел он в баню, чтоб поглядеться там в зеркальце. А как глянул, так и замер: шрама на его шее не было, словно никогда и не бывало. Да и само лицо какое-то не такое: перепуганное, словно на пару лет постаревшее, недельной щетиной заросшее. Может, оттого и кажется другим? Петля будет давить твою шею, покуда не снимешь, — прозвучало голосом Миколки, — покуда не снимешь. Митрофан тебе не друг. Друзья не лгут, а Митрофан лжет. Митрофан говорил, что никак шрам не убрать. Зачем он солгал? Может, по незнанию? А сам? И сам хорош: не собирался ведь правды про ночь сегодняшнюю сказывать. С нахмуренным челом воротился Василий в спальную, скинул с себя одежды, улегся в кровать и одеяло натянул по самый подбородок. Отчего-то неуютно ему было в кровати, словно в чужой. Мрачные мысли одолевали его, в тоске заныло сердце: какие же они тогда друзья, если будут друг друга обманывать? Тут дверца в спальную отворилась. Митрофан вошел совсем неслышно, даже ветерком не повеяло. Василий вздрогнул, едва его увидал: как же он переменился — из приветливого и теплого превратился в холодного и отстраненного! За эту ночь словно все кругом переменилось. — Уже проснулся? — Митрофан с улыбкой поглядел на него. — Проснулся, — Василий тоже улыбнулся, да только дергано. Не укрылось это от Митрофана. Как и то, что вовсе Василий не спал нынче в кровати. Стены шептали ему. Все шептали. Все он услышал, что они увидали, только решил молчать об этом и знания своего не показывать. — Что-то разбудило иль опять весь извелся? — с улыбкой сел он на кровать рядом с Василием. Тот еще выше натянул одеяло. — Замерз? — Н-нет… да… Митя… — Василий сглотнул и немного от него отодвинулся. — Что? — Я тебе сейчас покажу кое-что, — Василий осторожно опустил одеяло, открывая шею. — Я ничего не вижу, — нахмурившись, тихо проговорил Митрофан. — То-то и оно: шрама нет, — Василий снова сглотнул. Реакции Митрофановой отчего-то он боялся, да только понять не мог, отчего и что здесь такого страшного. Но нынче все было не так: не так, как вчера и все дни и ночи до этого утра. — Сам прошел? — удивился Митрофан. Да только наиграно было его удивление, и не ускользнули от него ни тревога в глазах Василия, ни учащенно бьющаяся жилка на его шее. — Нет… мы-ы с Иваном Гришку ночью ездили смотреть. То есть не совсем смотреть… — Василий запнулся, не зная, можно ли Митрофану доверить Иванов секрет. — Я все равно узнаю, — проговорил Митрофан расстроенно, видя его недоверчивость и нерешительность. Василий и сам понял: спросит у Марьи, и та расскажет про Гришку, спросит у Павла — тот расскажет про Ивана. А там не составит труда сложить одно с другим и понять, что к чему. — В общем… — неуверенно начал Василий, — Иван на самом деле не в отпуске: он решил охотникам доказать, что мы ему не привиделись той ночью, и пошел на гору в лес доказательства искать вместе Дмитрием Петровичем, а это же Павел. А он не знал. И вот Павел его теперь не выпускает отсюда. — Почему? — Митрофан в искреннем изумлении изогнул брови. — Он вроде как церквушку ту заснять успел, хотя сказал, что Павел у него потом забрал камеру. — И что? — Как и что? — не понял Василий. — Зачем Павлу держать его здесь? — не понимал и Митрофан. — Как зачем? Чтоб он в деревне не стал про Одал рассказывать. А тебе он не признался, потому что боялся, что ты с Павлом заодно. — Уж за одно-то, как же, — Митрофан скривил губы в ироничной ухмылке. — Так что там у вас с Гришкой стряслось? — А, это… Иван попросил меня помочь ему сбежать, а я ничего не сообразил, кроме как про Гришку сказать. Подумал, что на нем улететь можно, — Василий неловко улыбнулся. Самому ему эта затея казалась теперь глупой и нелепой. — Только не верхом, а низом, — шутливо заметил Митрофан, изображая, будто за лапы змеевы взялся. — И что же вышло? — Да ничего не вышло: Иван цепь не смог разбить, зато шуму наделал!.. Я думал, он Гришку разбудит, а тому хоть бы что. А потом мы его погладили, и он как откроет глаза, как даст в меня огнем! Ваня быстрее меня тушить и на выход, а на выходе — Марья. Поругала нас и на площадь базарную отправила. — И это вы ночью лесом до пещеры пешком шли? — удивился Митрофан. — Нет, на коне, на Ясене. Иван его у какого-то Панкратия достал. — Пафнутия, — поправил Митрофан. — Да, наверно. Вот… — Василий в волнении замолк. Митрофан испытующе смотрел ему прямо очи. — Значит, Гришка огнем в тебя плюнул и шрам прошел? — спросил он. — И одежда вся цела осталась, — Василий не выдержал его пристального взгляда и отвел взор. — Так это же хорошо, — Митрофан добро улыбнулся, продолжая делать вид, что никаких перемен в Василии не замечал. — Выходит, ты все же получар, как я и думал. И Павлу теперь не отвертеться. — От чего? — Василий снова посмотрел на него. — От расспросов моих, — Митрофан посуровел. — Все у него выведаю и про тебя, и про Ивана. — Может, лучше не надо про Ваню? Давай сами как-нибудь ему поможем? Ты же можешь придумать что-то?.. — понадеялся Василий. — Что я придумаю, если Павел не выпускает? — хмыкнул Митрофан. — Ничего? — беспомощно спросил Василий. — Ничего, — подтвердил Митрофан. — Давай спать? Коли ты всю ночь не спал, то явно уморился. — Уморился, — выдохнул Василий со сдержанным облегчением. Митрофан быстро скинул с себя одежду и тут же полез к нему под одеяло, на другую сторону его подвигая. Ткань холодна, а поцелуи Митрофана горячи. До дрожи. До мурашек по кожи. Заглянул он Василию в глаза, улыбнулся, пристроился рядом, теплом своего тела согревая, и уснул вскоре. А Василий все смотрел в потолок, и сон никак не шел к нему. Он словно только проснулся от колдовского сна, навеянного Митрофаном. А уста его все горели от запечатленного на них поцелуя. Митрофан тебе не друг, — снова прозвучало голосом Миколки. — Друзья не лгут, а Митрофан лжет. Но Митрофан запутался, и отыскать правду сложнее, чем выход из Одала. *** Как рассвело, отвел Иван Ясеня к Пафнутию, а потом Марфой Игнатьевной припахан был к делам, так что отзавтракав и отобедав в перерывах между побегушками, свалился он на койку в своей каморке и проспал до самой ночи. И до утра спал бы, кабы не разбудил его стук в оконце. Колдун, — лениво подумал Иван, не разлепив очей. Не вставая с койки, выпростал он руку из-под одеяла, нащупал крючок на ставне и, опустив его, отворил оконце. В темноте раздался шелест крыльев, скрипнула половица, и задребезжала по деревянному полу ножка деревянного табурета, подвигаемого к койке. Иван не открывал глаз, точно спящим притворялся. — Рассказывай, — тихо проговорил Павел, усаживаясь на табурет подле его койки. — Что рассказывать? — вяло отозвался Иван. — Ты и сам уже все знаешь. — Знаю только, что вы разбудили змея да разозлили Марью. — Больше ничего интересного и не случилось, — Иван повернулся на спину и нехотя разлепил очи. Ночь пробиралась внутрь чрез оконце и окрашивала все в каморке в темно-синие цвета. — Как вы его разбудили? — спросил Павел. — Погладили, — Иван зевнул. — И только? — недоверчиво переспросил Павел. — И только, — Иван снова зевнул, — я все спросить хотел, — он поглядел на Павла, — почему ты то из ниоткуда появляешься, то обязательно вороном в окно стучишься? Что, как нечисть, не можешь в дом войти, пока не пригласят? — Могу, но домовой услышит. — Что-то домового я тут не видел, — фыркнул Иван. — Такое чувство, словно я за него. — Марфа и есть домовой. — А-а-а, — Иван приподнялся на локтях и оглядел Павла, сколько сумерки позволяли. — Ну так… что тебе рассказать-то? Хотел вместе с Васькой на змее летающем свалить отсюда куда подальше, но не вышло. Вот и весь сказ. Разве что змей Ваську огнем ошпарил, а на нем ни царапинки, и шрам сошел. — Шрам сошел? — совсем не удивился Павел. — Сошел, — кивнул Иван и еще выше подтянулся на локтях, пристроил подушку к изголовью койки да прислонился к ней спиной. — Он, верно уже, заметил, — Павел самодовольно поглядел в оконце. — Это же хорошо? — не понял Иван. Ему казалось, будто Павел что-то знал и именно такого исхода и ждал. — Быть может, — Павел перевёл взгляд на Ивана. — Быть может? — скривился Иван. — Давай начистоту: я же услужил тебе! Разве не полагается мне за это какая-нибудь награда? Хотя бы в доме у тебя жить, а не здесь… Я здесь батрачу с утра до ночи, даже дома так не батрачил. — Будет странно, если ты у меня поселишься. — Почему странно? — не уступал Иван. — Митрофан может что-то заподозрить, — Павел пристально смотрел на него. — А, так это для него комната, — Иван лукаво улыбнулся и не отвел взгляд. — Комната для гостей, кои у меня редки. Но Митрофан не должен знать о нашем уговоре, ты помнишь? — Помню, — Иван измученно вздохнул и закатил глаза, — никто не должен знать… Но раз уж мы с тобой сейчас болтаем, могу я кое-что спросить? — Спрашивай, — благосклонно кивнул Павел. — Я леший? Павел тихо засмеялся, не размыкая уст. — Что? — Иван наигранно обиделся. — Я слышу голоса деревьев! — Многие получары слышат голоса деревьев, да немногие понимают. А ты, верно, ничего не понял. — Не понял, а в одном дереве даже и не услышал ничего! — вспомнил Иван свои лесные похождения и заново удивился. — Это потому что Гостомысл тебя тогда заворожил, — объяснил Павел. — Все-то ты знаешь, — фыркнул Иван, свесив ноги с кровати. Получалось теперь, что сидели они друг против друга. — Но если я не леший, то кто тогда? — Ты оборотень, — просто сказал Павел. — Оборотень? — удивился Иван. — Если я оборотень, то почему мне плевать на луну, почему не обращаюсь, как в «Сумерках»? Ты же смотрел «Сумерки»?.. — Ты можешь обратиться кем угодно, если у тебя будет что-то, принадлежащее этому человеку или зверю. — Даже в тебя? — Иван переместил подушку из изголовья к стене и пристроился к ней спиной. — Даже в меня, — Павел тонко улыбнулся. — Научишь? — у Ивана загорелись глаза. — Нужен ты мне, возиться с тобой, — хмыкнул Павел. — Кого-то мне это напоминает… Петрович говорил примерно так же… А получается, никакого Петровича никогда не было? — с грустью спросил Иван. — Когда-то был, — сухо ответил Павел и коротко добавил, — до того, как устроился водителем на скорую. — То есть ты его убил? — тихо спросил Иван, ерзая на своей койке. — Так и есть, Иванушка, — Павел неприятно улыбнулся. Иван дернулся, точно его иголкой кольнули. — Кайф тебе доставляет меня Иванушкой звать, а? — ощетинился он. — Это забавляет, — усмехнулся Павел. — Забавляет его… — скривился Иван — не до забав ему было, но вдруг на ум его пришла одна идея. — Слушай… Павел… Пашенька… если я тебе услужу и выпровожу Ваську из этого вашего Одала… или если не выпровожу и останусь здесь до конца дней своих… сделаешь для меня кое-что? — он состроил собачьи очи. — Что? — ровно спросил Павел, точно не слышал Иванового «Пашеньки» и не видал его молящий взгляд. Иван вдруг заволновался. — В общем, не знаю, как это правильно называется, но чтобы я умер, а ты потом меня оживил, — торопливо и серьезно заговорил он. — Можно так? — Нет. — Почему? — расстроился Иван, уже заранее приготовившийся к смерти. — У всего своя цена, — хмуро прошептал Павел. — Какая еще цена? Васька вон живой и ниче не платил… — Смерть оставляет трещину на душе. А треснутая душа легко поддается злу. — Неужели ты о спасении моей души беспокоишься? — Иван криво улыбнулся. — А ты не беспокоишься? — мрачно усмехнулся Павел. — Как-то рановато мне об этом думать… но очень странно слышать о спасении души от колдуна, — заметил Иван. — Отчего же странно? Моя душа погибшая, — усмешка Павла превратилась в смиренную улыбку, черты лица его смягчились. — Это понятно. Вы все здесь погибшие, — с убеждением сказал Иван. — Отчего же все? Здесь разве что в Природу верует, а не в Бога. Но что есть Природа, коли не проявление Бога? — Да ты философ, — Иван ухмыльнулся и сложил руки на груди. — Но разве колдовство само по себе не грех, как и вера в других богов? — Грешно зло другим делать, — скупо заметил Павел. — Да ты, я погляжу, не философ, а теософ, — Иван улыбнулся. — Такое чувство, словно сейчас с Петровичем разговариваю, даже неловко как-то. Он как-то… ты как-то говорил, что веришь в Бога, который являет собой всех богов одновременно… — Так и есть. — Ну а Дьявол и Ад? — спросил Иван. — Что Дьявол и Ад? — переспросил Павел. — Какие они? — Многолики и изменчивы, — Павел с усмешкой пожал плечами. — Ты не знаешь? Но ты же умирал, я от Васьки слышал! И сам он тоже… — никак не успокаивался Иван. — Мертвые не возвращаются. А те, кто возвратился, не мертвы. Их души знают и ждут, когда их позовут, но когда вновь приходят, не помнят об этом, потому что у души нет разума, а стало быть, нет и памяти, — растолковал ему Павел. — Н-да уж… получается, что вы, колдуны, не боитесь Бога? Поэтому Митька надо мной смеялся тогда? — Только мелкая нечисть, служащая Дьяволу, боится Бога и Его знаков. В Одале такой не водится. — А вообще водится? — Водится: не все получары — нечисть, но вся нечисть — получары. — Тогда чего боитесь вы, колдуны? — У каждого свои страхи. — А у тебя? — Вздумал на страхах моих сыграть, Иванушка? — мрачно усмехнулся Павел. — Ничего такого я не думал! Не хочешь — не говори, — хмыкнул Иван. Павел несколько секунд молчал. — Многого боюсь, — тихо проговорил он, потупив очи. — Смерти, например, — он поднял тяжелый взгляд на Ивана. — Тебе-то че ее бояться? Ты же бессмертный, — возразил Иван. — Любой бессмертный может умереть, только от других смерть его сокрыта. — Типа как у Кощея? — Типа того, — со смешком кивнул Павел и поднялся. — Пора мне, Иванушка, охота нынче. — Это с деревенскими что ли? — Иван нервно хихикнул. — Не хватились они меня или ты их зачаровал? — Не зачаровывал, уговор ведь у нас, помнишь? Неделя почти прошла, не заметишь, как весь октябрь пройдет. А там и зима не за горами, — проговорил Павел, обратился черным вороном и выпорхнул через открытое оконце в черную ночь. Весь Одал уж спал глубоким сном. Один только Иван после сего разговора долго ворочался с боку на бок да никак уснуть не мог. С утреца пораньше отправила Марфа Игнатьевна его в лес за малиной — поздней, октябрьской, с кислинкой, да целебной. Он про себя с недовольством подумал, что так весь окрестный лес вскоре изучит, не только Одал. Но делать нечего — и поплелся он, стаканом молока только позавтракав, в указанном направлении, потряхивая деревянным судочком, с трехлитровую банку размером. Марфа Игнатьевна обещала его пирогами с малиной накормить, но сперва малины насобирать было надобно судочек да с верхом. С травы роса еще не сошла, прохладно было на дворе, сыростью пахло, а в лесу и того холодней, даже птицы примерзли и не пели. Поежился Иван и пожалел, что свою теплую куртку не прихватил с собой — обманчиво теплым было раннее утреннее солнце. Отыскал он тропку из хвои, как велела ему Марфа Игнатьевна, и пошел по ней. Шел, шел и вышел наконец на поляну к малиновым кущам. В одном месте кущи то и дело колыхались: кто-то еще пришел с утра пораньше за малиной. Иван обреченно вздохнул и ступил в малиновые кущи, осторожно тонкие стебли руками раздвигая да малину высматривая. Тут и мошкара и пчелы — все были им разбужены и встречали его раздраженным жужжанием. Морща нос и отворачиваясь от назойливой пчелы, Иван потянулся за первой своей ягодой да так и застыл. Там, где прежде шевелились малиновые кущи, высунул голову и прямо на него глядел медведь. — Мама, — с исказившимся от отчаяния лицом прошептал Иван. — Ванюша! — проговорил вдруг медведь голосом Михаила Егоровича. — Дядь Миш? — не поверил Иван. Медведь скрылся в малиновых кущах, а поднялся уже на двух ногах Михаилом Егоровичем. — Ты чего это тут? — улыбнулся он, пробираясь к племяннику сквозь малину. — Малину собираю, — выдохнул Иван — с сердца у него точно камень упал. — А папка говорил, что медведи у нас не водятся. Это не ты случайно улей на пасеке перевернул? — Тс-с! — Михаил Егорович приложил палец к губам. — Так это был ты! — догадался Иван. — Ванюша! — цыкнул на него Михаил Егорович. — Не говори ему! — Да не скажу, — отмахнулся Иван, а деревянный судочек неприятной пустотой напомнил о себе. — Кстати, в Одале мне никакой зверь не встречался. — Это потому что место зачарованное. Как там слово твое колдуну? — спросил Михаил Егорович, срывая малину и бросая ее в Иванов судочек. — Никак, — Иван вздохнул и тоже принялся малину собирать. — А ты оборотень что ли? — Волхв я, если по-старому, и в оборотничестве смыслю, — лукаво улыбнулся в усы Михаил Егорович. — А меня научишь? — оживился Иван. — Колдун сказал, что я оборотень. — Научу, научу. Ты, гляжу, на короткой ноге с колдуном стал? — снова улыбнулся Михаил Егорович, подбрасывая все малину в судочек. — Какой там короткой!.. Ты знаешь, что это Дмитрий Петрович со скорой? — Панюшкин? Не знал, не знал! — удивился Михаил Егорович. — Но знал, что кто-то — Павел? — Откуда? — Михаил Егорович пожал плечами и снова подбросил в судочек малины. Иван не мог так быстро малину собирать. Не приловчился: не был глаз его наметан. — А что там дома? Ты говорил, что наколдуешь и моего отсутствия не заметят, — напомнил он. — Говорить-то говорил, — Михаил Егорович неловко потоптался на месте и уставился на Ивана искоса из-под лохматых бровей. — Только колдун сильней, — пробормотал он в бороду. — Ты уж сдержи свое слово, да поскорей. Я папке твоему сказал, что встретил тебя на охоте с девицами городскими и что ты с ними в город умотал и не сказал, когда воротишься. — И как он на это? — Сказал, чтоб и не возвращался. — Может, и не вернусь, — криво усмехнулся Иван. — А на работе моей что? — Я скорую отродясь на дом не вызывал. Но ты ж вроде как один фельдшер у нас на деревню остался? — Ну да, пока…. Пока из города не прислали другого… — отчаялся Иван. Михаил Егорович снова подбросил малины ему в судочек. — Не кручинься, Ванюша, не выгонят тебя. Пожурят, но не выгонят, — ласково проговорил он, хлопая племянника по плечу. — Без зарплаты на месяц останусь! На два… Я до зимы слово сдержать должен… он обещал, что… что сделает так, что никто не заметит, будто меня не было. Если я свое слово сдержу. — Так сдержи свое слово, — просто заметил Михаил Егорович и прошел дальше в поисках малины. Иван пошел следом. — Проще сказать, чем сделать, — хмуро заметил он. — Что ж за слово такое? — Дурь, а не слово… я пообещал ему сделать все, что угодно… а то, что он попросил, не от одного меня зависит: он втюхался в кое-кого, и надо ему, чтоб я ему с этим кое-кем все устроить помог, а там еще кое-кто мешается и… еще ему карты типа сказали, что я все разрулю, — Иван закатил глаза. — Все карты врут, Ванюша. — Я сказал тоже самое! А он мне: мои карты не врут, — Иван перекривлял Павла и снова закатил глаза. — А что именно карты ему показали? — Да откуда я знаю?! Я его попросил меня оборотничеству научить, а он такой: нафиг ты мне нужен. Спроси его о чем!.. — Ты тише, Ванюша. Малинку лучше собирай, — предупредил его Михаил Егорович. — А что, он где-то рядом? — прижух Иван. — Не то, чтоб рядом, но я видал охотников на привале неподалеку, а Панюшкин ведь с ними ходит. Коль колдун, то через деревья услыхать может. — Блин, почему ты сразу не сказал? — тихо спросил Иван, поведя плечом, и огляделся с опаскою. Тотчас ему неуютно сделалось, словно отовсюду на него смотрят и слышат. И все припомнят. — Так я от тебя только узнал, что Панюшкин колдун, — отозвался Михаил Егорович, глубже залезая в малиновые кущи. Иван полез следом и примолк. Принялся наконец малину собирать, сперва в ладошку, потом в судочек сбрасывать. И быстро судочек пополняться стал. — Как тебе живется у Марфуши? — спросил Михаил Егорович, немного помолчав. — Еще хуже, чем дома, — буркнул Иван. Михаил Егорович засмеялся, так что плечи его затряслись. — Что-о? — обидчиво протянул Иван. — Чем она тебе нравится? Тут Михаил Егорович сразу сделался одного цвета с малиной и смеяться перестал. — Она же страшная! — не унимался Иван. — А я не страшный? — с грустью спросил Михаил Егорович, глядя на Ивана. — Побрился, подстригся и нашел бы себе нормальную бабу. Вот, тетка Дашка, соседка наша, красавица, и защищала тебя, когда папка на тебя пер! — У Дарьи сыт не будешь, а Марфуша готовит вкусно. — Что вкусно, то да, — согласился Иван, ссыпая малину с ладони в судочек. — Только сегодня на голодный желудок выпроводила меня спозаранку малину собирать. — Знает, что я приду, а я пироги с малиной люблю, — довольно проговорил Михаил Егорович, поглаживая упитанное брюшко. — Может, она тебя и любит, зато мной помыкает, как хочет, — пожаловался Иван. — Ты намекни ей как-нибудь, что я тоже человек как бэ со своими интересами и слово сдержать мне перед колдуном надо, но про слово не говори, ладно? — А ты скажи ей, что ко мне идешь в гости, а сам по делам своим иди, — предложил Михаил Егорович и подбросил малины в судочек. — Но если каждый день ходить к тебе в гости, то это как-то странно, не? — Пару раз на недельке можно сказать, — улыбнулся Михаил Егорович. Судочек уж на две трети малиной полнился. — Да, можно… можно было и самому до этого додуматься, — вздохнул с досадой Иван, вспоминая зря потраченную пятницу: мог бы к Ваське сходить, что да как у него узнать, а потом перед колдуном получше выслужиться, но Марфуша как всегда нашла ему занятие. — Я думал, у нее там всегда гостей полон дом, трактир же, а там редко кто бывает. В основном пожрать приходят. — Так если крыша своя над головой есть, зачем чужая нужна? — спросил Михаил Егорович. — И то верно, — согласился Иван, — но тогда это не трактир, а столовка, — он не удержался и вместо судочка отправил малину с ладошки в рот. И следующую жменю туда же отправил. Спелая да крупная малина, вкусная да сочная. А пирог с малиной да с медовухой в прихлебку… и сок малиновый по бороде течет, а в голову хмель бьет. С утра сокрушался Иван по своим несделанным делам, а за пирогами с малиной в компании Михаила Егоровича и других получаров совсем позабыл о том, кто он и где он. Стал Михаил Еговорович оборотничеству его учить, клочок лисьей шерсти вручив — ничего у Ивана не получалось, и все кругом хохотали да в один голос горланили: — С первого разу — недалёко до сглазу! А с десятого — подвластно всякому! Ближе к вечеру Иван, совсем пьяный и неудачей своей удрученный, под песни, пляски да бренчанье балалайки проглотил лисий мех с остатками малинового пирога да медовухой запил. Прошептал заклятье про себя, обратился лисом и свалился с лавки в угаре пьяном под стол — никто не заметил. Покуда всем было веселье да раздолье, Марфа Игнатьевна одна у стола хлопотала: прибирала, подавала, а сама в рот ничего брать не успевала.