Падение в бездну

Темнота стала моим другом в последнее время. Даже редкие светильники не дают достаточно света, чтобы позволить разглядеть меня. Но я не настолько хорош в воровстве. Сердце все ещё нервно дергается, стоит услышать подозрительный шум или увидеть неясную тень. Но и не настолько плох, чтобы позволять этим звукам вогнать себя в ступор. Я крадусь на запах еды. Пахнет паровыми булочками, настолько умопомрачительно, что я забываю об осторожности. Рука хватает сразу три и прячет за пазуху. Грудь обжигает, но я терплю. Ради того, чтобы уединиться, чтобы впиться в них зубами и успокоить вновь начавший ворчать желудок. К счастью, здесь нет собак, и они меня не почуют. Я ведь уже понял. что лучше всего грабить не самые богатые дома. Но и самые бедные не стоит. В бедных взять нечего, а богатые слишком хорошо охраняются. Теперь к выходу. И я медленно возвращаюсь к воротам, тускло освещенным светильниками. За ними слышатся чьи-то шаги. То торопливые, то осторожные, а то и разнузданные. Но все они идут мимо. Мне надо не попасться на глаза посторонним. Я настолько околдован воротами, что не замечаю, как опасность подходит с другой стороны. Какой-то пожилой толстый мужик, от которого разит алкоголем. И он хватает меня за руку. Больно хватает, чуть не до слез. Но я помню, что плакать нельзя. Слезы действуют на других не так, как надо. Они вызывают жажду хищника. Я не хочу быть жертвой, я просто хочу жить спокойно. И любить эту жизнь. – Воруешь, да? Ну ка отдай, что взял. – Не отдам. Спина становится мокрой, булочки все так же жгут грудь, но скоро остынут. Жаль, а я так хотел их съесть горячими. Ничего, холодные тоже вкусно, это лучше, чем остаться голодным. И я пытаюсь вырваться. – Значит, своровал. Что ты украл, поганец? Как только таких щенков вообще расплодилось? Я застыл. Он назвал меня щенком. Как тех самых, которые бродят по улицам, с которыми иногда приходится драться за еду. Но лучше с собаками, чем с людьми. Люди самые жестокие существа в этом городе. Настолько. что я хотел бы иногда быть животным, лишь бы держаться от людей подальше. – Не надо, дяденька. Отпустите меня, пожалуйста. Я не брал деньги. Только кусок хлеба. Все равно его бы выкинули. – Да что ты говоришь такое? Один попросит, другой попросит. Так и разориться можно. На всех денег не хватит, и еды тоже. Отдай! – Не отдам! Я бью его по ноге. Он отпускает меня. И я убегаю встревоженным котом. За ворота, еще открытые, в ночь, пахнущую прохладой и усталыми пьяными людьми. В темноту, которая должна скрыть меня от погони. А погоня есть: этот дядька бежит за мной, шумно дыша и грозя убить меня. Но он бегает медленно, путаясь в своих ногах, ему меня не догнать. Я трезв, я привык к побегам, я знаю это место. Я петляю, прячась между людьми. Они ругаются, когда я налетаю на них, и проверяют свои кошельки. Жаль, что я не настолько ловок, чтобы их брать на бегу. И я останавливаюсь, переводя дух. Потому что бежать мне уже некуда. Передо мной стена. Я случайно завернул не туда, и теперь мне нужно возвращаться. Но сзади уже слышно, как пыхтит мой преследователь. У него одышка, у него злой взгляд, и он уже почти протрезвел. Я отхожу от него, врезавшись в стенку. И гадаю, как проскочить мимо него. Как? – Попался! Теперь ты пойдешь со мной, щенок. – Никуда я с тобой не пойду, старый пень, – огрызаюсь я, холодея от ужаса. Я не знаю, куда он собирается меня отвести. Может быть, меня там убьют как вора. Я не знаю, что делают с ворами. Мне становится страшно, по-настоящему страшно. – Как ты меня назвал, щенок? – взрывается он от злости. Его дыхание забивает мне нос, так омерзительно. Как и он весь сам. – Как ты того заслуживаешь, гребаный извращенный старик. Не тяни ко мне свои лапы, смотреть противно. Он теряет слова и застывает, словно я его ударил снова. И это мой шанс. Удивительно, всего несколько слов, и я могу попытаться сбежать. Я бросаюсь, вильнув в сторону и огибая дядьку. Зря, понимаю я, когда он хватает меня за плечо, и заламывает руку за спину. До боли, такой, что я невольно вскрикиваю. Надо было броситься на него. Чтобы эта тварь шарахнулась, чтобы он испугался так, что весь его жир растопился от страха. Тогда я бы проскочил. Но он увидел, что я от него бегу, и сам схватил меня. – Теперь попался. Так, посмотрим, что ты украл. – Булочки, – ужас накатывает на меня, заставляет горло сжиматься, не пропуская слова. – Я их отдам, господин, только отпустите. Не надо меня вести никуда, пожалуйста. Он смеется. Он сильнее меня и понимает это, он этим упивается. И в моей измученной страхом и жаждой жизни душе просыпается злость. Да как он посмел, как он посмел считать, что он лучше меня. Только потому что я украл несколько булочек, а он получил их даром. Это несправедливо. Так не должно быть. Но он сдавливает мою руку еще сильнее. В этот раз я предпочитаю закусить губу, лишь бы не заорать. Мне больно, но отчаянно хочется, чтобы эта боль исчезла навсегда. Чтобы я вообще перестал чувствовать боль. Насколько легче живется, когда ничего не болит. Ни душа, ни тело. – Поздно, ты мне надерзил. Поэтому мы пойдем туда, где с тобой разберутся, понимаешь? Я не понимал. Я вспомнил одного мальчишку. Его тоже поймали, не помню, на чем именно. Я только помню, что его увели. И он тоже плакал и просил его отпустить. Он готов был даже целовать подол ханьфу этим сволочам. Только им было все равно, они его тащили и даже не грозились ничего сделать. А потом, спустя месяц, я снова увидел этого мальчишку. Он стал красивым, каким мне никогда не стать: длинные прямые волосы, ухоженные и чистые, подведенные глаза, роскошная одежда. И пустой взгляд, не узнающий даже тех, с кем он когда-то знался. Я его спросил, что с ним сделали. Разве от хорошей жизни будут такие пустые глаза и такая хорошая одежда. Я думал, что его там кормят, он не выглядел худым или больным. Только пустым. Я думал, этот мальчик мне не ответит. Ведь в его глазах я стал обычным уличным мальчишкой, с которым лучше не иметь никаких дел. Но он ответил. И лучше бы не отвечал, потому что он сказал : я хочу умереть. Как можно хотеть умереть, когда жизнь так хороша. Когда в ней есть все, ради чего стоит еще жить. А как же вкусная еда, воодушевление после хорошей проделки, как же солнце, небо, звезды и пьянящий ветер. Как же, в конце концов, это чувство, когда живешь, дышишь и смеешься? Отказаться от всего этого? Что же такое с ним сделали, что он пожелал умереть. Я не понимал, и это меня пугало. До сих пор пугает. – Не надо! – я чуть не сломал руку, пытаясь вырваться или ударить его ногой. – Прошу вас, пожалуйста. Я не хочу туда. Я не хочу встречаться с этим. – Умоляешь, да? Тебе это не поможет. Если вас не учить, поганцев, вы так и будете воровать. Я перестал вырываться и просить, даже нарождающиеся слезы испарились. Я понял, что это бессмысленно, как и попытки понять людей. Они говорят, что дети это все, но дети умирают на улице. попадают в странные места. И… Почему я должен им верить после этого? – Что, устал и охрип что ли? Ну ка, попроси еще раз, я тебя отпущу. Я пристально смотрю на него, повернув голову. И как я мог бояться этого жирдяя? Он же совершенно безобидный. Он может пугать лишь тех, кто боится его самого. А если ты не боишься, если ты злее, то ты сильнее. Таков закон улицы. Выживает не самый сильный, отнюдь. И я пячусь к нему, почти падаю. Старая злобная свинья, да он же испугался. Чего? Я же просто упал. Я ничего ему не сделал. Но этот страх окрыляет меня. И дядька разжимает руку. Я свободен. Как же хорошо. Однако я не убегаю. Упав на него я ощущаю рукоятку ножа. Я вытаскиваю его и отхожу в сторону. В моей руке оружие, и я теперь стал не слабее этого господина, которому давно пора на свалку. Он бледнеет еще больше, красавчик. Мне становится смешно. – Тихо, малыш, не трогай эту штуку, положи ее на землю. Хорошо? Я пошутил. Врет. – Можешь забрать свои булочки. Я тебе и конфет дам, хочешь? Врет. – Я никому ничего не скажу, правда! Врет. – Мне нельзя умирать, у меня жена, дети. Скорее всего, правда. – Ну так что? Договорились? Ладно, пусть. Этот страх меня напитал, настолько, что я становлюсь почти благодушным. Я киваю и отворачиваюсь. Пусть этот ошметок грязи проваливает. Мне нет до него никакого дела. Я еще могу поесть булочки, пока они теплые. А потом этот нож мне здорово поможет в разных делах. Я пока не знаю, в каких именно, но он пригодится. Толстяк орет, бросаясь на меня. Я испуганно поворачиваюсь, вся храбрость, все упоение слетает с меня, и я поднимаю нож в попытке защититься. Толстяк орет уже иначе. В его животе дыра, в которую видны сизые внутренности. Меня мутит. И я выдираю нож, распарывая его живот еще больше. Толстяк падает, прижимая руку к животу и начинает скулить беспомощно, словно щенок, которого я утопил когда-то. Толстяк плачет, а эти звуки вгрызаются мне в мозги, не давая успокоиться. И хочется убивать, лишь бы он заткнулся, лишь бы не напоминал о том, каким я был беспомощным в то время. И о том, что сильнее я еще не стал. – Замолчи, – хрипло говорю я. – Заткнись. Все равно ведь сдохнешь. – Помоги… пожалуйста, мне так плохо. – Заткнись! Я замахиваюсь ножом. И кровь брызгает мне в лицо и на руки. Нож с глухим стуком падает на каменистую почву. Я падаю рядом, не в силах справиться с рвотными позывами. Мне становится так плохо, словно меня придавили к земле, выдавливая все, что внутри меня. И оно выдавливается, тяжело, неприятно, с болью в горле. Дышать, надо дышать… дышать… Я поднимаю взгляд больного щенка. И вижу труп. Я его убил. С первого раза? Ничего себе. Я смог это сделать с человеком. И теперь я не принадлежу к тем, кто считает себя хорошими… Я плохой, да? Нет, я не могу быть плохим. Это он виноват .Если бы он меня не схватил, если бы он меня не потащил в страшное место, если бы он не набросился на меня… да стал бы я такое делать? Нет… не стал бы. Я провел ладонью по сухим глазам. Действительно, я ничего не стал бы делать, я был бы хорошим, как и остальные. Я улыбаюсь. Я не плохой… Я себя уже простил. Но простит ли общество? Простит, серьезно? И я смеюсь. Я продолжаю смеяться, давя боль и отвращение к себе и к миру.