нырни – и не всплывай

Олег кулон этот таскает не снимая, с того самого дня, как в детдоме оказался. Даже спит с ним. Сначала в свитер заправляет – то ли стесняется другим демонстрировать, то ли личное слишком – бычится в ответ на любые расспросы. А потом показывает Сереже – они успевают подружиться, успевают ввязаться в пару драк с пацанами, успевают на пару в изоляторе посидеть – даже потрогать разрешает. Кулон – плотный черный шнурок, продетый сквозь желтый изогнутый клык. Клык шершавый на ощупь, и у Сережи что-то внутри сжимается щекотно от суеверного страха. – Оборотня? – спрашивает он дрогнувшим голосом, поднимает на Олега глаза – скажи, что ты его победил, скажи, что он не бегает в лесу за детдомом. – Это оборотня клык, Олеж? Олег смеется весело – не над Сережиными страхами смеется, нет. Он не такой. – Нет, – говорит он со всей своей восьмилетней серьезностью. Сережа двигается ближе, сует ладонь в руку Олега доверительно – так надежнее. – Это собачий клык. Сережа холодеет всем телом. Он собак любит – они лучше многих людей – и если Олег вырывает у них зубы ради украшений, значит, он ничем не лучше остальных, значит, с ним нельзя дружить, значит… – У меня пес был, – продолжает Олег – руку чужую сжимает в ответ с готовностью, не знает, не знает о том, как Сереже больно думать, что придется им не дружить больше, наверное. Совсем. – Мне… подарили на день рождения. Большой такой, добрый. – Ты его любил? – спрашивает Сережа тихо. Если любил, значит, точно не мог больно сделать. Это ведь Олег, хороший, замечательный, совсем не такой, как злые мальчишки. – Очень, – отзывается друг. У него голос несчастный становится – Сережа бы расплакался давно на его месте, а Олег вот держится. Он сильный. – А он меня. Однажды сосед на меня с палкой кинулся – пьяный был, наверное, а пес мой бросился защищать. Я его не учил такому, он сам все решил. – Он вас ударил? – Сережа пугается – за Олега и за его пса. Даже осматривает быстро, незаметно, будто могли сохраниться следы от ударов такой давности. – Сделал больно? Олег мотает головой, улыбается щербато – одного зуба не хватает: – Не успел. Пес его палку перекусил, как щепку, а самого прогнал. Клык только сломал, я потом уже обнаружил. Дома у отца попросил – он просверлил дырочку и шнурок продел. Не трогал он собаку, не обижал. Дурак ты, Разумовский, настоящий дурак, что мог подумать так! Сережа тянется к кулону снова, гладит с новой нежностью шершавый клык: – Ты теперь на удачу носишь, да? – Для защиты. Но и на удачу тоже, – соглашается Олег тихо. – Помогает же. С тобой вон подружился. Сережа вовсе не считает, что дружить с ним – идея такая уж удачная. Были уже у него друзья – ни один не продержался дольше недели. Сдались – нападок Белякова и компании не выдержали, Сережиной привычки с самим собой тихо советоваться испугались. И ушли. Бросили. Олег держится уже месяц. Не боится, не уходит, не начинает насмехаться. Сережа позволяет себе надеяться робко, что новый друг останется с ним навсегда. – Как пса твоего звали? – спрашивает. Хочется спросить совсем другое – не уйдешь? не бросишь? останешься? Нельзя. Олег чешет растрепанную голову смущенно: – Да так и звали. Пес. Я придумать долго не мог, а потом его... отец так называть стал, ну оно и сохранилось… Глупо, да? – Не глупо, – отзывается Сережа с жаром. Олег смотрит на него благодарно. – Совсем не глупо, Олеж. Олег появляется в дверях чердака, заспанный и взъерошенный – и где футболку вообще забыл? Сережа отворачивается обратно к столу, прячет зардевшиеся щеки под отросшими волосами. Ему четырнадцать – дурацкие подростковые гормоны играют вовсю, будь они неладны. Как вообще на Олега – на повзрослевшего, подтянувшегося на своих вечных соревнованиях Олега – можно смотреть и не краснеть? Невозможно, правильно. – Ты мой кулон не видел, Серый? – спрашивает Олег хмуро. Проходит к столу, плюхается на стул, подбородок на спинку кладет. – С утра не могу найти. У него на щеке отпечатывается узор подушки, волосы всклокочены в настоящее воронье гнездо – и Сережа малодушно не может взгляд отвести. Олег улыбается ему в ответ – без всякой задней мысли, конечно же, Сереже даже тошно от самого себя становится. – Чего так смотришь? У меня на лице что-то? О да. Все, что у Сережи есть в этой жизни, – в одном лице. Вот черт. – И ты чего вскочил так рано-то? Опять носом клевать весь день будешь ведь. Вместо ответа – на неприкрытую заботу Олега у него все равно ответов никогда нет – Сережа протягивает раскрытую ладонь. Олег моргает непонимающе, тянется рукой – забрать: – Мой кулон. А ты… вау, это цепочка? – Она простенькая, – Сережа смущается вдруг страшно. Вдруг он ошибся? Никто не просил ведь, а он взял и влез. – Я шнурок твой тоже сохранил, он ведь от отца, вот, держи. Можем обратно вернуть, если не понравится. Олег принимает молча, смотрит на кулон в своих руках сосредоточенно. – Я его еще акриловым лаком покрыл, – добавляет Сережа совсем несчастно. – Чтобы не портился. И блестел, – Олег поднимает на него глаза – выражение не разобрать. – Прости, Олеж, я… К тому, что Олег решительно сгребет его в объятия, Сережа оказывается совсем не готов. Ну, врежет – еще ладно. Но обнимать-то за что? За то, что влез не в свое дело? – Очень красиво, – говорит Олег хрипло. Его голая теплая спина обжигает Сереже пальцы – куда девать руки, неясно совсем. – И цепочка, и лак, и вообще… Ох, Серый. Серый мой, Серенький. Сережа не хочет провожать Олега на соревнования. – В комнате попрощаемся, – говорит он хмуро – а потом идет все же следом на площадку перед школой. Старенький автобус, собирающийся увезти Олега далеко-далеко – слишком далеко от Сережи – шумит сердито, выпускает плотные клубы синего дыма, пока Олег быстро обещает что-то почти неразличимое в гомоне толпы. Сережа кивает, не вслушиваясь, не отрывая взгляд от собственных разбитых кроссовок. Слушать и не надо – что бы Олег ни обещал, он выполнит. Обязательно. А потом Олег вдруг ни с того, ни с сего щелкает замочком за его затылком и отходит, любуясь: – Он тебя защитит, пока меня нет рядом. Сережа касается несмело цепочки, обвивающей его шею, – кулон Олега, удача Олега, сила Олега теперь у него. В его руках, на его груди. У его сердца. – А как же ты? Олег машет рукой, улыбается весело – будто и не собирается вовсе уезжать на целую неделю: – А что я? Мне главное знать, что ты в безопасности. А соревнования я и без кулона выиграю, не сомневайся. Да и вон как ты вцепился, разве отдашь теперь? Сережа вместо кулона в руки Олега вцепился бы – и не отпускал – но нельзя, нельзя, не поймут, столько людей вокруг. И Олег. Не поймет тоже. – Возвращайся, – говорит Сережа несчастно вместо этого. Водитель автобуса нажимает на гудок рассерженно, тренер спешит к ним – а Олег торопливо хватает обе Сережины руки в свои. Сам. – Возвращайся ко мне скорее, Олеж.

***

Олег не идет на ужин. Просто ложится на свою кровать, едва они возвращаются в детдом – подавленные и молчаливые – заворачивается в тонкое одеяло и не реагирует ни на что вокруг. Сережа не знает, что ему делать. Он всеми правдами и неправдами выпрашивает у Демидовны разрешение принести Олегу ужин из столовой – да, плохо что-то, нет, не заболел. Перегрелся, наверное, на солнце, не переживайте. Забирается на кровать Олега в спальне, трясет за плечо осторожно: – Олеж, поешь, пожалуйста. Олег молчит так долго, что Сережа уже думает потерянно, что ему не ответят, наверное, никогда. – Не хочу, – говорит наконец Олег глухо. Не оборачивается, не улыбается, развеивая тревогу. – Съешь мою порцию, Серый, ладно? Тебе надо. – Не ладно, – сердится Сережа беспомощно. Олега с места сдвигать, если он рогом уперся – дело дохлое, можно даже не пытаться. Упрямый. – Откинешься от голода – и что мне тогда делать? Отвечает ему не Олег. И лучше бы не отвечали совсем. – Не переживай ты так, Разумовский. С тобой – придумаем что делать, обязательно. Тимошин стоит в проходе, опираясь на спинку своей кровати – ухмылка на все лицо, ни капли раскаяния во взгляде: – А по Волчаре уж точно никто не заплачет. Сережа опрокидывает тарелку с едой на пол, когда соскакивает с кровати в бешенстве. Густое пюре вываливается неприглядной желтой массой на паркет, бледная сосиска укатывается куда-то под кровать Белякова. И осколки – чертовы осколки везде. – А кто заплачет, если сдохнешь ты? Это не он. Кто-то другой говорит его, Сережиным, голосом. Кто-то яростный и жестокий. Тимошин вскидывает брови. Ему-то невдомек. Он видит здесь только Сережу – не Сережиных демонов. – И кто же меня убьет? Ты, что ли, Разумовский? Старцев вклинивается между ними внезапно – вплывает лениво, распихивает в разные стороны: – Разошлись живенько. Володь, ты че, угомонись уже, а? И так херни натворил. – Не Разумовский, – говорит вдруг Олег из-за Сережиной спины. Садится на кровати, мрачный, потемневшие глаза горят яростным пламенем. – Я. Меня берегись лучше. Тимошин морщится, но через каменное плечо Старцева высунуться благоразумно не пытается: – За висюльку эту, что ли, Волков? Да нафиг она тебе, серьезно? – Не за висюльку, – отрезает Олег с пугающей, мрачной решимостью. Он как человек, идущий на эшафот, выглядит – уже ничего не страшно. Как будто бы когда-то раньше было. – До Серого еще раз докопаешься – на месте убью и не посмотрю, что росли вместе. Ясно тебе? У Олега на коже синий след – даже в темноте июльской ночи видно – тонкая змейка через всю шею, звенья цепочки, отпечатавшиеся, въевшиеся глубоко, легко рассмотреть можно. Сереже хочется этого синяка пальцами коснуться – попытаться забрать себе чужую боль через прикосновение, всю, полностью, без остатка. Или губами – нежно-нежно – но об этом лучше совсем не думать. Иначе – больно. Сережа утыкается лбом в подушку Олега, стонет тихо. Тупик. Сущий тупик. Ладонь Олега появляется из ниоткуда, выплывает из непроглядной темноты – светлая, широкая, теплая. Цепляет подбородок Сережи, гладит с осторожной нежностью. – Ты чего? Он ударил тебя? Юдин. Я видел, вы дрались. Только на помощь прийти не смог вовремя, прости. – Не успел, – отзывается Сережа тихо. Олег улыбается ему – глаза все еще печальные. О кулоне думает, точно. – Это ты прости меня. Я ничего не сделал, я не смог остановить Тимошина, и… Олег улыбаться перестает, руку убирает, будто и не было этих касаний, – а что ты хотел, чтобы он поцеловал тебя, чтобы дружбу вашу позволил разрушить? «Этого хотел?» – Если бы ты решил его остановить, он сделал бы больно тебе, – говорит Олег серьезно. – Это хуже, чем потерянный кулон. Я… не знаю, что бы я с ним сделал тогда. За тебя. Сережа качает головой – зубы мне не заговаривай, Олег, не о том же речь, ты… Олег прижимает его к себе рывком. Сжимает, стискивает в руках почти до боли – так крепко, как никогда не позволял себе обнимать. Так хорошо. Хорошо, хорошо. – Я когда сегодня увидел, – шепчет он несчастно. – Что Беляков к тебе идет, я чуть голову не потерял. Думал, если тронет тебя, если больно сделает – это все. И ему конец, и мне. Веришь, Сереж? Сережа верит. Нельзя, нельзя ему в такое верить – не с его чувствами, нет, это же в никуда путь, опомнись, дурак ты, нельзя. «Замолчи, – думает Сережа отчаянно, заглушить пытается подвывающий, заливающийся предупреждениями внутренний голос. – Замолчи». Подается глубже в руки Олега – ближе к груди, ближе к бьющемуся бешено сердцу – только там чужой голос в голове слабеет, только там страхи отпускают. – Я тебя защищу, – говорит он тихо. «Глупо, глупо, глупо – кого ты там защитишь, тряпка, ты и себя-то не можешь». – Вместо кулона, – «вместо Пса его, говори уж прямо». – Теперь я, хорошо, Олеж? – Хорошо, – отзывается Олег эхом – и это звучит так доверчиво и без колебаний, что у Сережи разбивается сердце. – Хорошо, Серый. Теперь ты.