Биполярное аффективное расстройство

Больничное крыло пропахло формальдегидом, забивающим запах чего-то гниющего и до отвращения мерзкого, того, что щекотало ноздри Бакуго у регистрационной стойки. Молодая медсестра у регистратуры на его возмущение лишь пожала плечами, сказав, что специфичный аромат появился лишь недавно и администрация пока что не может справиться с проблемой. Кацуки раздражен от безразличия персонала, но в конфронтацию и словесный спор не вступает, терять время в бессмысленных диалогах он не намерен. Он узнает номер реабилитационной палаты, сразу же направляясь в нужную сторону. Ладони дрожат, во рту сухо, как в пустыни, уверенный шаг превращается в путанную поступь. Кацуки Бакуго, стоя перед белыми дверьми нужной палаты, непривычно взволнован и тосклив. Он никогда не был близок с Инко, у них были формальные неглубокие отношения, работающие по типичному паттерну “взрослый — ребенок”. Отчего же подростку сейчас так тревожно и болезненно жалобно, будто бы глубоко внутри поселилась густеющая боль? Бакуго чувствует себя повинным в ее болезненном состоянии, в ее нескончаемой печали. Он не может перестать думать о том, что все могло быть иначе, будь на его месте кто-то иной. Другой человек мог бы подружиться с Изуку, принять его таким, какой он есть: беспричудный, слегка нелепый, но очень откровенный. Другой человек мог бы спасти его, доказать, что все достойны иметь близких людей, несмотря на особенности. Но Кацуки — это Кацуки, а не кто-то еще, поэтому они были обречены. Бакуго горько усмехается, думая, что он оказался причастен к личной боли каждого члена семейства Мидории. Дверь, открываясь, протяжно, натужно скрипит, будто бы подвывая сжимающему нутру Бакуго, которое болезненно сокращается от взгляда на пациентку. В помещении трещит потолочная лампа, она погружает комнату в тусклый желтый свет, помогает получше рассмотреть лежащую на больничной койке женщину. Инко бела настолько, что Кацуки видит синеющие капиллярные вены на ее лице. Она кажется прозрачной, почти неживой в окружении громоздких капельниц и аппарата ИВЛ. Бакуго нерешительно проходит внутрь комнаты, и только тогда Инко переводит пустой взгляд на него. — Кацуки, — ласково улыбается Мидория, голос у нее посаженный, хриплый, тихий, слегка искаженный толстой лицевой маской, протянутой от дыхательного аппарата. Смотреть на нее физически больно, образ изувеченной печалью и болезнью женщины не вяжется с повседневным состоянием Инко, которое так запомнилось Бакуго. От ее добродушного веселья осталась лишь натянутая кривая улыбка, такая вымученная, но нежная. Слегка погодя, Кацуки проходит глубже, усаживается на стоящее рядом с постелью кресло. Он горбится, связывает ладони в тугой замок, от волнения и безысходности кусает внутреннюю сторону щеки, смотрит исключительно вперед, но никак не на Инко. — Скажи пожалуйста, Кацуки, — вновь звучит слабый женский голос, — О Изуку что-то слышно? От очевидного, но такого нежеланного вопроса спина покрывается мурашками, а ладони дрожат. Бакуго опускает голову ниже, отрешенно машет ей из стороны в сторону. — После того раза ни единой новости, его никто не видел. Герои сошлись на мнение, что, скорее всего, Злодейская Организация использует эфемерные порталы для перемещения Изуку по городу, но, несмотря на такой вывод, патрули не ослабили — прямое распоряжение Всемогущего. В помещении замирает тишина, разбавленная лишь тяжелым дыханием Инко и треском электрических приборов. Кацуки неловко молчит, потому что не знает, как вложить в простые слова все свои мысли, эмоции, чувства; потому что не знает способны ли искупить его вину все эти чертовы простые слова. Бакуго раскрывает ладони, вытягивает их перед собой, скользит взглядом по старым шрамам на запястьях, которые когда-то давно оставил Мидория — привычный жест, напоминание о том, что он нескончаемо виноват. — Я спасу его, — безумно тоскливо шепчет Кацуки, он жмурится от внутренней боли с такой силой, что под веками вспыхивают яркие белесые взрывы, порождённые нервными окончаниями. Мокрые от волнения ладони неосознанно сжимаются в кулаки, кисти дрожат от напряжения. Бакуго чувствует, как его руки накрывают теплые шершавые ладони. Раскрыв глаза, он по-глупому, с приоткрытым ртом смотрит на Инко, которая, слегка привстав, цепляется своими холодными пальцами за его пальцы — простой, но искренний материнский жест, успокаивающий и возвращающий спокойствие. — Я знаю, Кацуки. Я верю тебе. Шмыгнув носом, Бакуго впервые в жизни срывается, наклоняется, утыкается носом в мягкие женские колени, скрытые тонким больничным одеялом, позволяя себе беззвучно разреветься. С момента пропажи Изуку он копил в себе эту боль, сгущал ее до невозможно болезненной консистенции, заставлял себя держать лицо и быть напыщенно спокойным. Он должен быть сильным, бесчувственным, рассудительным, опытным и серьезным не по годам. Только в плену ласковых ладоней Инко, поглаживающих его по непослушным волосам, Бакуго срывается, размазывает слезы по лицу, цепляется ладонями за край больничной постели. В этот момент он понимает, что она его прощает, прощает за всю ту боль, что он причинил их семье; прощает за всю ту боль, что он причинил Изуку. Но от этого не легче, Кацуки Бакуго не прощает сам себе и никогда, наверное, уже не простит. Посещение городской больницы быстро становится каждодневной привычкой, рутиной. Ровно в семь вечера буднего или выходного дня Кацуки Бакуго, как по таймеру, заходит в палату Инко Мидории, приносит с собой фрукты и свежие цветы, развлекает ее рассказами о геройском факультете или новыми новостями из Акакдемии. Они больше не говорят о Изуку, знают, что каждому от этого будет только больнее, хуже, но каждый думает о нем всякую секунду, проведенную вместе. Их связала общая печаль, а люди, объединённые горем, обречены сблизиться до теплых, душевных отношений. Кацуки старается быть внимательным, учтивым, компенсировать своим присутствием отсутствие Изуку, но для любящей матери никто не сможет заменить пропавшего ребенка. С каждым днем Инко все хуже и хуже, она медленно чахнет, постоянно задыхается в кровавом кашле, цепляясь холодными пальцами за саднящее горло. Доктора не могут выявить причину, поэтому лишь разводят руками, повышая дозу седативных и имуноукрепляющих препаратов. Это не помогает. В разгар болезни Инко Мидории около палаты начинают крутиться заинтересованные журналисты, выискивая темы для статей желтей прессы. Кацуки разгоняет их, злится и кричит, но каждым новым днем обнаруживает все больше заголовков о “болезни матери нового злодея”. Обнаруживает их и Изуку, случайной замечая всплывающее уведомление на экране заблокированного смартфона Шигараки Томуры. Этот день они проводили в приятном, но пустующем помещении бара, привычно пахнувшем алкоголем, табаком и деревом. Сегодня не было ни Даби, ни Тоги, на очевидный вопрос о отсутствие членов организации Томура пожал плечами, а Курогири учтиво ответил: — Химико Тога, будучи школьницей, занята учебой. Даби... Местонахождение Даби нам неизвестно, как и его социальный статус. Поэтому это время они проводят втроем, перекидываются случайными фразами и разделяют сладкие слабоалкогольные напитки, от которых голова у Изуку становится ватной, а разум слегка туманным. Его легко ведет от выпивки, сейчас Изуку, прижавшись щекой к подставленному плечу Томуры, ощущает лишь тихий покой, он спокоен и умиротворен. По крайней мере был спокоен и умиротворен, пока тонкое стекло безмятежности не было разбито новостной лентой, вспыхнувшей на экране телефона. Опьянение резко сходит на “нет”, Мидория, с шумом опрокидывая тяжелый барный стул, вскакивает на ноги, дрожащими пальцами выхватывает смартфон из рук Шигараки, случайно роняя его на пол, отчего на экране остается длинный, толстый скол. Ладони поднимают телефон, немигающие глаза читают текст свежей статьи. — Что там? — Томура удивительно безэмоционален, ему безразлична судьба пострадавшей электроники, материальные вещи — это просто материальные вещи: бездушные, холодные, заменяемые. Состояние Изуку важнее состояния телефона. Шигараки смотрит на него вполоборота, его нервозность выдают лишь пальцы, комкающие пластиковую трубочку, торчащую из глубокого, фигуристого стакана. — Маме плохо, — надрывно шепчет Мидория, — Мне нужно в больницу. Сейчас. Телефон вновь выскальзывает из пальцев, но теперь это происходит преднамеренно, сложная электроника, состоящая из плат и микросхем, падает на пол, трещит и гаснет теперь уже навсегда. Шигараки оставляет на барной стойке пустой бокал, поднимается на ноги в тот момент, когда Изуку начинает сопеть, жмуриться и тихо плакать, скрывая лицо в ладонях. Ухватив Мидорию за плечо, Томура не дает ему сорваться на импульсивный побег, знает, что когда в юной голове происходит круговорот ярких эмоций — Изуку Мидория совершает множество необдуманных действий. Поэтому Шигараки держит его, сжимает мягкую ткань толстовки четырьмя пальцами, позволяет в поисках малейшего тепла и поддержки прижаться ближе. Изуку, ослепленный потоком крупных слез, тычется носом в чужую грудную клетку, чувствует, как собственное сердце сжимается, обливается кровью, когда в мыслях вспыхивает образ страдающей, умирающей мамы. И все из-за него, ей плохо из-за него. — Мне нужно-нужно-нужно, — Изуку повторяет это слово так много раз, что сам сбивается со счета. Он твердит это простое “нужно” как мантру, единственное, что сейчас важно для него — это мама с ее тихим голосом и заботливыми ладонями, который способны подарить чувство защищенности. — Пожалуйста, Тенко, — давно забытое имя режет слух, звучит почти незнакомо, как нечто забытое, давно прошедшее. Сейчас Изуку Мидория просит не Шигараки Томуру, а молит у Тенко Шимуры, вытягивая старый образ из густого омута минувших дней. Он мало знал о прошлом Томуры, но имя запомнил хорошо, чтобы наконец, спустя несколько недель, оживить его, произнеся вслух. У Мидории взгляд побитой собаки, дрожащее тело, сутулые плечи, мокрое от нескончаемого плача лицо — театрально болезненный образ, которому трудно отказать. Он будто сочится болью, печалью и нескончаемой тоской. Вздохнув, Шигараки поглаживает длинными пальцами чужое предплечье. — Курогири, — эфемерная тень кивает, — Нам нужен портал до... Изуку, всхлипнув, перебивает: — До городской больницы. Спасибо Вам большое. Томура согласно молчит, слегка кивает в правую сторону — знакомый жест, означающий, что забрать их нужно будет через полчаса, не больше. Знакомые фиолетовые частицы окутывают два тесно стоящих тела, унося куда-то далеко от скрытого среди многоэтажный зданий бара. Мидория дышит рвано, непослушные пальцы натягивают капюшон на лохматые волосы. Ночная улица окутывает холодным ветреным потоком, пробирающим до костей морозностью и влагой, но Изуку дрожит по другой причине. Стоя перед высоким больничным зданием, он не может избавиться от мысли, что уже слишком поздно, что он опоздал. Хочется сорваться на бег, на дрожащих ногах влететь в регистратуру, найти палату Инко, упасть перед материнской постелью на колени и разреветься, извиняясь за всю ту боль, которую он ей причинил. Но тяжелая ладонь Шигараки Томуры мешается, виснет тяжелым грузом на плече. Они медленно, преодолевая потоки встречного ветра, пробираются к центральному входу. Сейчас Мидория думает, что чужая рука — это проклятье, мешающее сделать все быстро, без лишних раздумий, но после, очнувшись от горестного помутнения он поймет, что это спасло его. Спасло, ведь когда расстояние до желанных дверей сокращается до трехсот метров, из массивного дверного проема сутулой фигурой вываливается Кацуки Бакуго. Он непонимающе смотрит сначала на Изуку, после, с задержкой и зарождающейся ненавистью, на Шигараки. — Так и знал, что этот урод замешан. Изуку, отойди-ка в сторону, — сквозь зубы рычит Бакуго. Он торопливо спускается по лестнице, на ходу закатывая рукава свободной кофты. Нужно действовать быстро, иначе Деку опять сбежит, а этому случиться он не может позволить. Мидория, поддавшись панике, отступает на шаг назад, думает, что в этот раз вновь выйдет уйти, скрыться, избежать контакта с Бакуго, но глядя на разгневанное, напряженное лицо Кацуки, понимает, что в этот раз конфликта не избежать. Но больше пугает не сама вероятность драки, а то, что Каччан не выйдет победителем — бойцы ближнего боя в битве с Шигараки Томурой обречены на смерть. Покосившись на Тенко, Изуку видит кривую улыбку, подтверждающую то, что в случае открытого конфликта все пройдет быстро, завершаясь трагично и до боли печально. Кацуки стремительно приближается, его ладони блестят от стекающего нитроглицерина. Бакуго скалится. Шигараки улыбается все шире. Стоящего между ними Изуку начинает мутить от волнения. Секунда. Две. И... — Ну что за дети, нашли время отношения выяснять, так еще и перед муниципальным зданием! — пухленькая медсестра с регистратуры, выглядывая через распахнутую входную дверь, смотрит осуждающе и отчего-то сострадающе. Для нее потенциально опасная потасовка не более, чем игра перенервничавших подростков, которые наверняка что-то не поделили. Сейчас есть вещи важнее. Только услышав знакомый голос девушки, которую Кацуки встречал каждый божий вечер уже более двух недель, Бакуго замирает. Он не поворачивается к ней, смотрит в глаза Шигараки Томуры, которого, кажется, эта ситуация только веселит. Как же Кацуки хочет стереть с его лица эту самодовольную улыбку победителя; как же Кацуки хочет выдернуть из его ладоней перепуганного Изуку, который жмется узкой спиной к груди этого отвратительного злодея. Они так и стоят, играя в гляделки, где по правилам проигравшим будет тот, кто первый сорвется и бросится в битву. Только Изуку думает о том, что в любом случае проигравший — это он, человек, который при любом раскладе событий останется с волоком страданий и мешком сомнений, которые каждодневно приумножаются. — Кацуки Бакуго, ты, кстати, нужен для заполнения бумаг, — вновь подает голос медсестра, понимая, что на нее принципиально не обращают внимание. — Что случилось, женщина? — юноша нервно огрызается, не сводя взгляд с опасного оппонента. — Та женщина, к которой ты ходил, — девушка громко выдыхает, — Мне так жаль, Кацуки... Дальше Изуку и не слышит, но чувствует, как все органы единоразово сжимаются, вяжутся узлом, а его собственный неузнаваемый, истеричный смех затмевает все иные звуки. Натужно смеясь, Изуку Мидория сгибается пополам, оступается, падает на колени, сжимает ладони в области дико бьющегося сердца. Что-то внутри ломается. Ломается теперь уже навсегда.