Без месяца заря

      Корбан Яксли.       Габриэль дёрнулась в полусне-полубреду.       Корбан Яксли… Яксли. Она видела, как он сидел на софе, а её мать была у него на коленях, обнимала его за шею, целовала совсем нескромно и не стесняясь. Габриэль кривилась. Аполлин цепкими пальцами погружалась в его золотые кудри, тянула их и иногда шумно вздыхала, прерывая на несколько мгновений их поцелуи.       Габриэль следила. Она подсматривала за всеми с раннего детства, как только смело ходила и не падала навзничь.       Ей было интересно знать всё обо всех, особенно она интересовалась развлечениями матери. Та любила шарады и фанты, в которые играла со своими поклонниками в мятной гостиной раз неделю. Обычно её фаворит удостаивался поцелуя.       Фаворит был счастлив — мать сияла весь остаток вечера, то и дело напевая себе под нос какую-нибудь приставучую мелодию.       Когда Габриэль стала старше и в ней вдруг стала просыпаться женственность, она с замиранием сердца смотрела на то, как мать касались мужчины. Она стояла всегда за дверью и наблюдала за всем в дверную щель. Мать была помешана на зеркалах, а те ловили её и отражение любовника повсюду. Габриэль видела всё в зеркалах, кусочками, мельчайшими подробностями, которые врезались в память.       Вот Корбан Яксли вытаскивает из волос матери шпильки, и те водопадом струятся по её плечам. Вот Корбан Яксли целует её в шею, поддевая кончиками пальцев тонкие бретельки нижнего белья, и те послушно слетают с её плеч. Вот Корбан Яксли смело оглаживает бедро матери, а она привстаёт на цыпочки, и Габриэль слышит сладостный, но отрезвляющий стон.       Габриэль и сама стонет, но по ночам, зажимая рукой губы, отчаянно сгорая от перевозбуждения. В её жизни чистокровной благовоспитанной девочки, воспитывающейся в школе для таких же девочек, мальчиков не было. Они были где-то там, и когда жизненные обстоятельства сталкивают с ними лицом к лицу, Габриэль мягко улыбается, подавляя в груди внутреннюю тревогу.       Однажды, на зимних каникулах, Габриэль застаёт Корбана Яксли, мать и русского князя. Они играют в карты на раздевание, и оба мужчин безбожно проигрывают. Мать же сняла только серьги.       Габриэль подмечает разницу зрелых мужских тел: князь Долохов статный, мускулисто-поджаристый, его мышцы тверды, словно налиты свинцом, и на шее отчётливо проступают крупные сосуды; мистер Яксли совсем другой — он более изящен, гибок и его кожа намного светлее и нежнее, но, глядя на него, не возникает сомнений в том, что он силён.       Габриэль тянется к перламутровым пуговкам на своём платье, когда мужчины начинают раздевать её мать — лениво и неторопливо, смакуя каждый открывшейся их взору кусочек её обнажённой кожи, как вдруг в комнату с другой стороны заходит сонная Флёр, и все резко друг от друга отпрядывают. Выглядят все растрёпанными и раскрасневшимися, Габриэль же быстро выскальзывает из смежной комнаты, скрывается за поворотом длинного коридора, слыша отчаянное биение собственного сердца.       Она почти попалась!       Когда-то давно, кажется, в иной жизни (хотя какая же это глупость!), в её эротических подростковых снах ей виделись именно руки мистера Яксли. Большие ладони, длинные пальцы, аккуратные ногти. Ей нравились мужские руки, потому что они были больше, горячее, сильнее. Они умели и могли доставить удовольствие. Уж она-то видела! И не раз, не два, и даже не десять.       Тихая Габриэль с подружками по очереди читала в общей спальне в школе запрещённые романы, которые доставала Мари — её мать была их большой любительницей. У них в доме была целая библиотека разных эротических (пошлых) романов от бесцензурной Тысячи и одной ночи до всяких разных бульварных дешёвых книжонок.       Там было описано многое, если не всё. И то, как у мужчин всё устроено; как заниматься любовью: разные позы, способы, части тела… Оказывается, не только вагина в этом может участвовать! И не обязательно терять девственность… А ещё там было про разного рода извращения, вроде, связывания или контроля, удушения или причинение боли.       Габриэль, прочитав одну из таких книг, в кромешной тьме ночи представляла себе, как Корбан стоял в самой неудобной из возможных поз, а мать тыкала ему в лицо красными лакированными туфлями на огромной шпильке и приказывала их вылизывать. Лицо Габриэль раскраснелось, и она задохнулась от внезапного приступа смеха. Ей по-настоящему было смешно от нелепости этой ситуации, ведь, скорее её мать будет стоять на коленях перед ним и доставлять удовольствие влажным от слюны ртом, её глаза будут завязаны шёлковым платком, а его руки будут управлять её головой, держа за волосы.       Ну или… пристегнёт Аполлин к стене, пристегнёт к её большим розовым соскам зажимы, заткнёт рот кляпом, и будет доводить её до потери сознания от множественных оргазмов.       Ну или…       Габриэль вспоминала, что у Корбана была, своего рода, тяга и к мужчинам. Она представляла, что на огромной материнской кровати у них явно было и похлеще, чем описано в этих книжках. Может быть, именно этот Яксли был посередине в итоге, а не её мать, и стонал от самых ярких ощущений, входя в Аполлин и задыхаясь от фрикций Антонина в его (как это место называется правильно и возбуждающе? ах, не важно!) заднем проходе.       А, может быть, они вдвоём проникали в её мать, и их члены тёрлись друг от друга, болезненно растягивая влагалище?       Может быть, но Габриэль подобное никогда не видела. Вероятно, Аполлин, подозревая о тайной страсти младшей дочери, специально отлично замыкала свою спальню на ключ и накладывала заглушающие чары. Габриэль оставалось только представлять. Её живое воображение рисовало множество картинок за очередным завтраком, а когда мистер Яксли улыбался ей, она ему только корчила рожицу. Когда Корбан Яксли тянул к её голове руку, чтобы растрепать её волосы, Габриэль, словно самый настоящий чертёнок, порывалась укусить его за пальцы или ударить по руке.       «Не прикасайтесь ко мне!» — кричала она каждое утро и каждый вечер.       Он не был даже её отчимом. Он был любовником её матери, возможно, самым любимым из всех, но всё же. Она ненавидела, как Флёр доверчиво обнимала его и целовала в щёку, разрешая ему коснуться губами своего лба. Если бы Флёр только знала, что он делает своими губами обычно, она бы брезгливо (Габриэль верила в это всем своим существом) поморщилась и больше никогда бы не позволила себя трогать. Он ласково оглаживал её ладони, когда расспрашивал Флёр об учёбе, и его улыбка была наигранно-привлекательной, будто специально он делал из себя заботливого мужчину, хотя на самом деле…       На самом деле, ему было на всех плевать, но не так категорично, как её родному отцу.       Однажды Флёр пошла с Корбаном по магазинам, оставив угрюмую Габриэль дома, которая из вредности и неприязни пылко отказалась. Флёр вернулась поздно вечером — в другом новеньком платье, с маленькой сумочкой и аккуратным бумажным пакетиком из ювелирного дома. В бархатной коробочке оказалось колье с сапфирами и бриллиантами.       Такое не дарят дочери любовницы.       По крайней мере, Габриэль так думала.       «А как же Билл?» — спросила она.       «Это он и подарил!» — ответила сестра, но та лгать не умела.       Габриэль знала, что у Билла на подобное украшение не было денег. Не так! Билл не мог себе позволить даже подумать о подобных тратах.       Больше Габриэль ни за кем не подсматривала, и после проигрыша в войне образ мистера Яксли перестал преследовать её во снах.       После войны её преследуют только кошмары по пятам. Она сухо улыбается, а меж бровей пролегает тонкая морщинка, но, удивительно, парни к ней тянутся. Габриэль их имена не помнит. Самый первый дарил ей цветы, второй угощал конфетами, третий предложил ночлег и сытый ужин. Она переспала только с четвёртым: у того были красивые черты лица и крепкое тело. Габриэль даже не тошнило, но она заметила в этом особое значение: секс — это способ выгодного обмена. Для Габриэль он ничего не значил, она стёрла с бёдер кровь бумажной салфеткой и бросила её прямо на пол его гостиной. Секс не приносил ничего, кроме мгновения расслабления, которое совершенно ничего не стоило.       Габриэль поняла: секс переоценён. И она стала использовать его, как способ выжить и добраться до первой цели.       Этот Пожиратель любил школьниц и вещества, он часто бывал в одном баре, и Габриэль поджидала его возле двери — в школьной форме, которая сохранилась у неё даже спустя полгода сплошного бега от беззакония новой британской власти. Он клюнул на неё. Поверил байке, что она потерялась и не может найти дорогу домой. Она позволила себя задобрить, сделала вид, что верит его заверениям, а когда оказалась у него в квартире — позволила ему поцеловать её, потрогать её ноги, прикоснуться к груди. В последний раз в жизни можно всё.       А потом она его убила. Убила очень просто и эффективно, вырвав кадык с помощью заклинания. Кровь залила кожаный диван и мягкий ковёр. Габриэль понравилось.       Только потом его образ не выходил из её головы.       Габриэль повторяла про себя: «Смерть — это всего лишь смерть». Убитые ею отступали. Габриэль убила пятерых, шестого — того самого Долохова, не получилось, а очень хотелось. Руки так и чесались.       Он тоже виноват в смерти её сестры и матери. Они все виноваты.       Габриэль воровала, Габриэль скрывалась, Габриэль убивала, Габриэль лгала, Габриэль себе прежней хребет сломала и выбросила.       И всё ради чего?       Чтобы умереть в лапах Корбана Яксли.       А он, он пришёл, видимо, к завершению недели отчуждения без воды и еды. Он пришёл, опустился перед ней на колени, протянул руки, ощутимо сжимая её плечи, и Габриэль открыла глаза. Его взгляд ничего не выражал, и Габриэль, всё это время державшая рядом с собой деревянный брусок, вдруг приободрилась.       Ничего не кончено. Она может забрать его с собой.       Нет, она должна.       Обязана.       Габриэль нашарила брусок, стиснула в руке, понимая, что он стал слишком тяжёлым, почти неподъёмным. Но она медленно его подняла, всё так же глядя на Яксли.       — К твоему несчастью, — Корбан пах невозможно знакомо, от него исходило поглощающее холод тепло, — у тебя ничего не выйдет.       Он не разжал пальцы, не отпустил Габриэль, а брусок сам выпал из её руки и задел его плечо. Корбан даже не поморщился.       — Я ненавижу тебя, — хрипло еле выговорила Габриэль. — Гори в Аду.       — А я люблю тебя, Габи.       Его губы коснулись её виска. Он подхватил Габриэль на руки и вынес из подвала.