Немного солнца в холодной воде

Рука Твардовского подрагивала, когда он в третий раз пытался закурить. Спички ломались. Огонь не зажигался. В какой-то момент Сергею захотелось просто ударить кулаком по столу: слишком уж много раздражения и злости скопилось в душе. Всё это медленно, но верно вело его к полной апатии. Спасала только любимая работа, которой Твардовский был отдан денно и нощно. Банальная история. Муж изменяет. Сергею было омерзительно. Мало того, что всё это банально, так ещё и до отвращения пошло. Демидов всегда отличался максимально скрытным характером, поэтому то, что он закрутил роман на стороне, не просочилось бы наружу, если бы Твардовский не решил сам провести небольшое расследование. Когда правда вскрылась, Сергей испытал холодную ненависть. Боли на тот момент не было и не могло быть. Тот факт, что Дмитрий не рассказал мужу о своём увлечении, тоже можно было понять: Демидов был жутким собственником, и едва ли был готов отпустить Сергея. Из принципа, что называется. По крайней мере, Твардовский сделал именно такие выводы. Это длилось уже две недели. Две недели энкавэдэшник пытался делать вид, что всё в порядке, всё, как прежде, вот только это был самообман. Неверность негласно развела их в разные стороны, а Дмитрий — Сергей был в этом уверен — даже понятия не имел, что супруг в курсе его интрижки. Да и вряд ли он боялся разоблачения. Твардовский, прожив с Демидовым пятнадцать лет, укрепился во мнении, что мужчина просто биологически не может испытывать страх. Он был воистину бесстрашным, поэтому делал такие потрясающие успехи в НКВД. Не жалеть никого и никогда. Не бояться никого и никогда. Это могли бы быть девизы Дмитрия. Сергей закурил-таки. Лениво выдыхая горький сизый дым, он посмотрел на газету, лежащую на столе. Зачем-то начал читать статью об успехах пищевой промышленности СССР в прошедшем пятидесятом году. Мысли блуждали далеко. Рука всё так же предательски дрожала. В коридоре скрипнули сапоги, и через мгновение на кухню вошёл Демидов. Расстёгивая китель, он скользнул рентгеновским взглядом по залитому солнцем помещению, а после остановил его на лице Сергея. — Как день? — спросил он ничего не выражающим голосом. — Прекрасно. Читаю вот об успехах пищевой промышленности. «В пятидесятом году в СССР было произведено восемьсот девятнадцать тонн растительного масла и два с половиной миллиона сахарного песка». Слыхал? О как, — и ухмыльнулся, бросив на брюнета беглый взгляд. — Изумительно. Окончательно расстегнув китель, Демидов взял турку и начал варить кофе. Твардовский пытался читать, но то и дело переводил буравящий взгляд на спину мужа. Хотелось сказать: «Я всё знаю», но что было бы после? Развод? Сергей не чувствовал, что готов к нему, хоть происходящее и очень било по самолюбию. Слишком уж они породнились душами за эти пятнадцать лет. Слишком уж стали важны друг другу. Ближе никого нет и никогда не было. Как от такого отказаться? Твардовский понимал, что рвать будет больно, но разве можно не рвать? Жить дальше, делая вид, что всё в порядке? Сигарета начала поджигать пальцы, пепел падал на стол, а севший напротив Сергея с чашкой крепкого кофе Демидов многозначительно посмотрел на папиросу, эффектно изогнув чёрную бровь. Слегка встрепенувшись, Твардовский потушил окурок в пепельнице и дунул на пальцы, потирая их между собой. — На дачу надо съездить, — сказал он. — Съездим. Аромат кофе пробуждал в душе что-то ностальгичное. Демидов пил по две, а то и три чашки в день. Очень крепкий, раскалённый, без сахара или молока — Сергей не раз думал, что этот напиток точно такой же, как и характер мужчины. Твардовский перелистнул страницу газеты и посмотрел в глаза Дмитрия, которые были двумя горячими угольками. Демидов будто бы сканировал сидящего напротив мужа. Молча. Как всегда. Он почти всегда молчал. А однажды, после одной крупной ссоры, не разговаривал с Сергеем шестнадцать дней. И мог бы ещё дольше — в этом Твардовский был убеждён больше, чем в том, что дважды два — это всегда четыре. Майор замедленно натянул подтяжки на плечи. Никогда бы он не подумал, что ещё способен чувствовать душевную боль, связанную с любовными делами. Как оказалось, мог. Пусть это было, как у классика: «Мне ни к лицу, и не по летам», но из песни ведь слов не выкинешь. Твардовский вдруг подумал, что расставание с Демидовым, коли таковое случится, будет очень болезненным. Пятнадцать лет — это не пятнадцать дней. Это огромный пласт жизни, который они наполняли друг другом. И пусть бывало очень тяжело и откровенно плохо — это жизнь. А жизнь, как известно, состоит не только из солнечных дней. И Сергей не хотел отказываться даже от всего плохого, что когда-то было с ними, потому, что это было. — О чём ты думаешь? — спросил Демидов, ставя чашку в блюдце. — О том, что если бы мы не имели возможности познать отчаяние и горести, печали и боль, мы бы не знали, что такое счастье. Потому, что без всего этого оно невозможно. Как считаешь? — в голосе Сергея звучал определённый вызов. Он чуть ухмыльнулся, всматриваясь в тёмные глаза. — Пожалуй, — после паузы бесстрастно ответил Дмитрий. — Ты часто испытываешь счастье? Вопрос явно поставил Демидова в тупик. Тот посмотрел на Твардовского так, будто негласно спрашивал: «Ты действительно спрашиваешь это у меня?». Подушечка указательного пальца брюнета скользнула по каёмке чашки, то ли узор вырисовывая на тонком фарфоре, то ли просто так. Дмитрий никогда не отвечал на вопросы подобного толка. Сергей прекрасно это знал, но сейчас словно кто-то потянул его за язык. Демидов не распространялся ни о чём, что касалось бы его чувств. И обычно казалось, что у него их и вовсе нет. Из коридора донёсся гул телефонного звонка. Твардовский был даже рад этому, ибо поблёскивающий огненный взгляд и тяжёлое молчание Дмитрия были трудно перевариваемы. Встав, мужчина вышел из кухни и поднял трубку. — Алло? — Товарищ Твардовский? Добрый день! Это секретарь Ситников. — Слушаю. — Здесь ЧП. Доставили на допрос Бурковского. Степан Степанович срочно вызывает вас и Дмитрия Николаевича для его проведения… — Скоро будем. Сергей положил трубку и вернулся на кухню. Новость была, конечно, сногсшибательной. Бурковского разыскивали уже достаточно давно, около года. Этот тип организовал большую антисоветскую компанию и подготавливал покушение на товарища Сталина. Подобных ублюдков обычно раскалывали самые лучшие энкавэдэшники. Демидов относился именно к таковым. — Арестовали Бурковского, ждут нас для проведения допроса, — сказал Сергей, всматриваясь в тёмную макушку супруга. Тот медленно встал и повернулся к Твардовскому. Взгляд стал ещё тяжелее, чем был несколько минут назад. Отвернувшись, майор прошёл в гостиную. Нужно было надеть китель и фуражку, прежде, чем отправляться на «охоту». Думать о том, почему Демидов так странно на него смотрит, не было никаких ресурсов. Куда больше Твардовского занимал любовник Дмитрия. Ему тридцать три, он весьма симпатичен, пусть и простоват. Играет в театре. «Надо же, с каких пор тебя потянуло на служителей муз, Дима?», — иронично думал Сергей, поглядывая на сидящего рядом Демидова, когда они спустя несколько минут ехали в сторону КГБ. Твардовский старался не думать о том, почему вообще Дмитрия потянуло на кого-то ещё. И так было… больно. Майор запрещал себе думать о боли, притворялся, что её нет, потому, что признание означало бы поражение. А так он заглушал её, не позволяя себе утопать в неконструктивных эмоциях. Сердце будто бы жёг осколок того самого высокого летнего солнца, что ярким потоком било в окно чёрного «автомобиля смерти» — одного из символов отгремевших кровавых тридцатых.