Через реки, горы и долины

Мой дом — это кладбище, Мертвецы в гробах — мои товарищи, А друзья мои — темнота и мрак, И никто из них вам, живым, не враг. Владимир Муханкин 2020 год, март Над Ленинской областью сгущалась ночная хмарь. Стремительно чернела безлюдная лесополоса, разделяющая три областных города: некогда развивающийся, но теперь стагнирующий Ленинск, Павлозаводск, окруженный рентабельными заводами, и Красные Шахты – скромный городок, который обзавелся инфраструктурой из-за наличия двух исправительных колоний. Промышленно-угольный регион, живущий за счет Ленбасса – Ленинского бассейна, располагался в глубинах Сибири, и плотный снежный покров с каждым днем всё сильнее подтаивал в лучах теплеющего мартовского солнца, покрываясь шершавой ледяной коркой. Оба угольных разреза располагались к югу от Павлозаводска, герб которого был весьма красноречивым: схематичные волны реки Ертыс и такая же схематичная белая чайка на фоне шестеренки. Вокруг разрезов рельефными наростами возвышались терриконы, а угольная пыль черными спорами оседала на подоконниках жилых домов, находящихся на южной окраине. Когда с юга дул особенно сильный ветер, темная пыль ложилась на деревья небольшого парка, в центре которого поглощал солнечный свет памятник из черного гранита – улыбающийся шахтер в мятой робе, протягивающий пустоте обломок угольной породы. Восточная часть Павлозаводска ничем примечательным похвастать не могла. Там спокойно и неторопливо доживал частный сектор, за которым начинался болотистый лесной массив, пронизываемый в теплое время года звонкими трелями певчих птиц. Извилистой змеей пересекала лес асфальтированная трасса, ведущая к Красным Шахтам, а в непролазных дебрях сонливо гнил от сырости заброшенный колхоз "Красный труженик" , до которого редко доходили живые люди. Север города представлял собой лоскутное одеяло промзон, на горизонте которого из бездонных градирен медленно вываливался отравленный дым металлургического комбината, консервной фабрики и вереницы заводов химической промышленности. Тугие комья тускло-серого дыма рассеивались в воздухе, повисая над жилыми кварталами прозрачной вуалью смога. Западную часть Павлозаводска, где начиналась ухоженная набережная, занимали государственные учреждения и арендованные офисы. Шагая вниз по течению, сложно было не заметить, как набережная становится всё более непрезентабельной, а серовато-желтые пляжи приобретают крапчатый мусорный окрас: бутылочно-зеленые блики, белые пятна бумажных стаканчиков и пестрые комки сигаретных пачек. Строгий бетон набережной заканчивался там, где от широкого русла Ертыса отделялся мелеющий свинцово-сизый приток, река Смородина. Там же начинался Смородинский микрорайон - скопище панельных домов, постоянно обдуваемых ветром. Свистя над далеким песчаным карьером, непогода приносила с собой бледно-желтый песок, вихри которого спиралями закручивались между серыми девятиэтажками, моргом и психиатрической больницей. Старый корпус психбольницы построили еще до революции, когда город был совсем небольшим и носил купеческое наименование Коряков. Бурое полотно дикого пляжа, который сейчас скрывался под слякотными сугробами и холодной песчаной грязью, пологим склоном спускалось к реке, где незаметно сливалось с потрескавшимся льдом. В его мутном зеркале отражалась полная луна, а над частоколом голых осин, которые в изобилии росли на другом берегу Смородины, протяжно свистел ветер. В бархатной синеве ночи остро сверкали иллюминаторы прибрежного кафе, изображающего пароход. Бледно отсвечивал гололедом пешеходный мост. Чуть поодаль от моста, на сыром берегу Смородины располагался осколок частного сектора. Из труб вырывался печной дым, скользящий над железом и шифером, в заснеженных огородах чернели остовы деревьев, отбрасывающие на синеватые сугробы длинные тени, а из будок вырывалось горячее дыхание сторожевых собак. В третьем доме по улице Каляева проживала Алина Емельяновна Масодова – коренастая женщина сорока двух лет, учительница музыки и одинокая вдова. Алина Емельяновна держала старого пса по кличке Персик, в скромных масштабах разводила кроликов и любила ухаживать за цветами. Персик, дворняга бледно-рыжего окраса с длинным хвостом и висячими ушами, спал в будке, не желая высовывать на улицу даже нос, и хрипло сопел. Толстые кролики, не менее толстые крольчихи и их пушистый приплод были защищены от мороза утепленными стенами сарая. В теплое время года участок Алины Емельяновны утопал в цветах. Лучи полуденного солнца обрушивались на аккуратные клумбы, в которых горели тигровые лилии, бархатцы и пионы, астры и розы… Деревянное крыльцо и одну сторону дома тесно обступали золотисто-желтые подсолнухи в человеческий рост и горшки с фиолетовыми ирисами. Стены из белого кирпича, вдоль которых росли цветы, придавали лепесткам особенную яркость, а дальний угол дома скрывался в шелестящей кукурузе. Однако зимний холод всякий раз гасил цветущее великолепие, а огород покрывался толстым слоем колючего снега. Снег лежал и сейчас. Сквозь стеклянные окна проникал на утепленную веранду лунный свет, выхватывая из темноты керамические горшки с геранью. Среди бесформенных ноздреватых сугробов выделялись геометрические силуэты гаража, недостроенной теплицы и длинного сарая, где хранились запасы дров и дешевого угля. За гаражом тянулся к мелким звездам пока еще мертвый каркас осины, а на деревянных перекладинах теплицы колыхались полупрозрачные лохмотья зеленой пленки. Летом теплицу оплетали вьюнок и хмель, осенью за ней вспыхивали огненными ягодами облепиха и клюква. Но сейчас ничего этого не было, была лишь призрачная дымка ушедших недель. Подходил к концу Международный женский день. В сернисто-желтом свете торшера спальня казалась размытой, а задернутые шторы с васильками не пропускали внутрь лунное сияние и ночную темноту. Откинувшись назад и запрокинув голову, в кресле сидела с закрытыми глазами Алина Емельяновна. Руки спокойно лежали на деревянных подлокотниках, однако кончики пальцев нервно подергивались. Длинные ногти сухо поблескивали жемчужно-серым лаком. Свернувшись в пушистый клубок, спала возле кресла полосатая кошка Мурка, которая по человеческим меркам была старше своей хозяйки. Вытянутое лицо Алины Емельяновны, на котором выделялись широкие скулы и длинный нос, покрывала невесомая пленка возрастных морщин, приобретающая в полумраке дополнительную глубину. Распущенные вьющиеся волосы темными потеками сползали на мягкую обивку кресла и едва касались плеч. Сегодня на лице Алины Емельяновны совсем не было косметики, а от волос не пахло парфюмом. Она не шевелилась, продолжала сидеть с закрытыми глазами и размеренно дышала. Весь её вид говорил о том, что она собралась на улицу – из-под штанин свободных брюк выглядывали вязаные носки, а под распахнутым плащом из синей болоньи сминалась складками темная рубашка. Вокруг Алины Емельяновны подрагивало в тусклом освещении её многолетнее убежище. На двуспальной кровати с деревянной спинкой гладко, без единого излома лежало полосатое покрывало. Железный сейф, где хранилось охотничье ружье, был накрыт вязаной салфеткой, а поверх неё стояли в ряд горшочки с кактусами. Возле шкафа располагалась ножная швейная машинка. Опирался стол с машинкой на резные металлические ножки, крашенные черным, а между ними располагался механизм - тяжелая решетчатая педаль, соединенная с большим колесом, всё черное и металлическое. Электронные часы на швейном столе, которые несколько не вписывались в устаревший интерьер, крупно показывали время и дату – 22:00, 8 марта. Алина Емельяновна открыла глаза и выпрямила спину. Тихо скрипнули пружины кресла. Немигающий взгляд слегка выпуклых серо-голубых глаз проскользнул мимо часов и увяз в углу, где стояла кровать. Даже в самые солнечные дни этот угол оставался погруженным в темноту. На стене с бледно-розовыми обоями висела тяжелая рамка для фотографий, а за её стеклом виднелся носовой платок с фиолетовой кромкой. На белой ткани, украшенной фабричными оттисками анютиных глазок, виднелись бледно-бурые пятна засохшей крови, которая впиталась в жесткий хлопок не пять и даже не семь лет назад. Алина Емельяновна встала на ноги, уверенно прошла через зал в кухню и потянула на себя тяжелую дверь. В темноте веранды неживыми пятнами проступили медно-красные и грязно-розовые соцветия герани. Алина Емельяновна замерла на пороге и нахмурилась. С самого детства у неё было малоподвижное лицо. Улыбалась она нечасто, а если тонкие губы растягивались в улыбке, то выражение лица оставалось прежним. Она даже шутила с серьезным видом, будто не совсем понимала, как обращаться с мимикой. Росла Алина с родителями, которые жили в двухкомнатной квартире, полученной от государства. Отец был директором краеведческого музея, мать преподавала русский язык, а вместе они убежденно верили в наступающий коммунизм. В первый класс нелюдимая Алина пошла при генсеке Черненко. Уже через год Черненко преставился, напоследок отпечатавшись в советской истории телетрансляцией похорон. По кремлевской брусчатке медленно продвигался бронетранспортер, волоча за собой лафет с кроваво-красным гробом. За траурным кортежем стройными рядами следовали высокопоставленные лица с пышными венками, государственными наградами, которые Черненко получил при жизни, и огромными портретами почившего генсека. С багрово-черного зиккурата, где покоился в стеклянном саркофаге мумифицированный Ленин, произносили прощальные речи партийцы высшего эшелона. Отыграл стройной медью похоронный марш Шопена, прозвучал гимн СССР, а в финале под другой марш, уже военный и воодушевляющий, площадь пересекли колонны офицеров. Сочтя восьмилетнюю Алину достаточно взрослой, родители решили, что она должна смотреть трансляцию похорон вместе с ними. Ни скучно, ни противно Алине не было, даже наоборот: она представляла, что находится на Красной площади среди скорбящей толпы, а когда в воображении особенно ярко вырисовывался гроб с умершим стариком внутри, у неё перехватывало дыхание. Новым генеральным секретарем стал Михаил Горбачев, а через год взорвалась чернобыльская АЭС и официально началась перестройка. Где-то далеко шла и никак не заканчивалась афганская война, а в коллективном сознании до сих пор маячила угроза ядерного удара со стороны Запада. Супруги Володины воспитывали Алину в строгости и заставляли ходить в музыкальную школу по классу фортепиано. Когда Алина вступила в подростковый возраст, на неё наложили новые ограничения, превентивно запретив краситься, носить открытую одежду и слушать западную музыку. По вечерам Алина играла на пианино и дожидалась окончания школы, чтобы съехать от родителей в какое угодно общежитие. Они же хотели отдать Алину в консерваторию и воспитать из неё работницу культуры, но после девяносто первого года их планам уже не суждено было сбыться. Развал Советского Союза супруги Володины восприняли очень тяжело и в моральном плане резко сдали. Краеведческий музей перестал быть нужным, а рентабельным так и не стал. Отцу пришлось уйти в сторожа капиталистической собственности. У матери с работой тоже не заладилось, и она начала с переменным успехом торговать в рыночной палатке. И к бедам родителей, и к развалу СССР молодая Алина отнеслась равнодушно. У неё были свои планы на жизнь. После девятого класса она поступила в музучилище и переехала в общежитие. Вредные привычки обошли её стороной, однако внешне она сильно преобразилась. Когда Алина изредка навещала родителей, те с неодобрением косились на её завитую челку, яркий макияж и обтягивающее платье, но претензий не предъявляли – их радовало, что дочь хотя бы приспособилась к рыночной экономике. Новые ценности тем временем стремительно девальвировались. В год развала пользовалась популярностью песня об американском женихе и счастливой эмиграции, а спустя несколько лет такой же популярной стала песня о голоде, двух кусочках колбасы и вытекающей из них свадьбе. Дела в юной России явно не шли на лад. Учебу в музучилище Алина совмещала с подработкой - она устроилась продавщицей в киоск. Алина отпускала покупателям алкоголь, марок которого вдруг стало слишком много, импортные сигареты и жвачку ядовитых расцветок. Железный киоск, крупица свободного рынка, был защищен решеткой, и за окошком прилавка иногда возникали юные, но откровенно бандитские физиономии, с которыми водил теплую дружбу владелец киоска. Брать с них деньги было нельзя. Страха Алина не испытывала, считая, что такие визиты вносят разнообразие в рабочую рутину. Придя однажды на смену, Алина обнаружила, что киоск сгорел. Вокруг бродили недоумевающие милиционеры. Владелец киоска с простреленной головой лежал неподалеку, приминая тяжестью мертвого тела пыльный пырей. Кровь красными потеками засыхала на щеках и затылке, темными пятнами впитывалась в сухую землю. Трещали милицейские рации. Стало ясно, что надо искать новое место работы. Получив образование и просидев в киосках еще два года, Алина Емельяновна устроилась в школу №24, где стала учительницей музыки и получила в распоряжение начальные классы. В том же году она вышла замуж за инженера Виталия Масодова, работающего на металлургическом комбинате, который несколько лет назад приватизировали. Хаос десятилетия пошел на спад - насильственной смертью погибли те, кто воплощал его в жизнь, а наиболее хитрые выжили, сохранили накопленный капитал и легализовались. Алине Емельяновне не нравились дети любого возраста: она считала их слишком тупыми, потому что вежливую речь они не понимали, зато прекрасно понимали грубую силу и психологическое давление. Хулиганов она недолюбливала, а к хулиганкам, по которым, как считала Алина Емельяновна, «плачет колония», она испытывала наиболее сильное отвращение. Дети с таким характером обнаруживались даже в начальных классах. На совсем маленьких нарушителей Алина Емельяновна грубо кричала, не скупясь на унизительные эпитеты, а нарушителя постарше могла даже ударить указкой. Если она не кричала, то говорила сухо, но веско. Дети, понимающие язык силы, не без причины её побаивались. В начале нулевых у Алины Емельяновны умерла мать. Об этом сообщил отец, который позвонил ей по телефону и спросил, придет ли она на похороны. Алина Емельяновна на похороны не пришла. Проработав в школе №24 целых девятнадцать лет, она с облегчением уволилась и перешла в вокально-хоровую секцию «Гармония», которая базировалась в бывшем Дворце пионеров. Внешне Дворец пионеров не изменился – он так и остался конгломератом песочно-серых конструктивистских блоков, дополненных масштабными витражами на советскую тематику и железным куполом обсерватории. Однако социалистическая форма обзавелась совершенно новым содержанием. Оправившись от экономических потрясений, новая власть переименовала его во Дворец школьников, оплатила косметический ремонт здания, а секции окончательно сделала платными – все без исключения. На новом месте Алине Емельяновне нравилось, потому что работа в секции не требовала такого массива бумажной волокиты, как в школе, времени отнимала гораздо меньше, а денег приносила больше. С понедельника по субботу Алина Емельяновна аккомпанировала на пианино детям младшего школьного возраста, которые были разбиты на четыре группы. Кабинет «Гармонии» располагался на втором этаже, а широкий коридор оканчивался гранатово-красным витражом. В солнечные дни рубиновая звезда, багровое знамя и буденновец с суровым лицом наливались светом, и на мраморной крошке пола отпечатывались кумачовые пятна. Солнце неспешно закатывалось, а пятна медленно уползали в чернеющую тень, пока не растворялись в ней без следа. К детям из секции Алина Емельяновна питала отвращение, но успешно это скрывала. К сожалению, родители стали подкованными в юридических вопросах, а детям начали уделять больше внимания, считая их чуть ли не пупом земли. В конце девяностых, когда Алина Емельяновна только начинала работать в сфере образования, на её любовь к легкому рукоприкладству смотрели сквозь пальцы. К тому же, она поступала так только с педагогически запущенными детьми. Однако времена в очередной раз изменились, и теперь детям нельзя было даже грубого слова сказать. Был еще один немаловажный фактор: будучи потребителями, родители тщательно следили за тем, как оказывают оплаченные ими услуги, и вмешивались, если их что-то не устраивало. Так что с детьми Алина Емельяновна держалась строго и немного прохладно, не выходя за рамки вежливости. Не включая на веранде свет, Алина Емельяновна обулась в сапоги на низком каблуке и надела вязаный берет. Надежно обмотав горло шарфом, она застегнулась на все пуговицы и нащупала в кармане плаща детский калейдоскоп. Теперь можно было выходить. Алина Емельяновна сжала губы, толкнула железную дверь, и в теплое помещение ворвался морозный воздух. Утробно подвывал ветер. Под иссиня-черным небом, усеянным острой пылью звезд, мерцали крохотными искрами сизые сугробы, в которых темными пятнами вырисовывался обледенелый асфальт двора. Лунный свет очерчивал жирными тенями деревянные ступени крыльца, гараж из серых шлакоблоков и гофрированное железо высоких ворот. В будке шевельнулась войлочная занавеска. Наружу, поблескивая глазами, высунулась собачья голова. Алина Емельяновна прошла к гаражу, отперла дверь с тяжелым замком и нашарила пальцами выключатель. Вспыхнули мертвенно-белым лампы, вырвав из темноты железные стеллажи, полку с шинами и верстак, на котором стоял раскладывающийся чемоданчик с инструментами. По черной «ладе» шестой модели бледными мазками растекся свет. Автомобиль Алина Емельяновна унаследовала от мужа, который погиб пять лет назад. Вместе с автомобилем ей перешли участок с домом, где она сейчас жила, и одноствольное охотничье ружье. Меткостью Алина Емельяновна похвастать не могла, поэтому ружье вместе с коробкой патронов хранилось в сейфе. Иногда она чистила ружье, чтобы оно не пришло в негодность. Виталий Масодов утонул во время купания. Труп унесло течением, и выловили его только через неделю, когда от тела осталось лишь слизкое разбухшее месиво. Как шутила Алина Емельяновна, мысленно разговаривая сама с собой: «При жизни был размазня и после смерти стал размазней». Утонувший инженер Масодов любил ходить на охоту, однако в быту был мямлей, а в сексуальной жизни – совершенно инертным. У Алины Емельяновны не возникало сложностей с тем, чтобы представлять мужа покойником, лежащим в гробу, и получать удовольствие, не оповещая супруга о своих фантазиях. Перед похоронами ей выпала возможность остаться с гробом один на один и открыть его, но покойник выглядел настолько бесформенно, что ей стало противно. Алине Емельяновне нравились только молодые мужчины, которые выглядели так, будто умерли совсем недавно. Мужа похоронили на Коряковском кладбище, которое располагалось посреди жилого района. Из окон панельных домов открывался скорбный вид на ровные ряды блеклых надгробий из пыльно-серого камня. На похоронах Алина Емельяновна присутствовала, но вела себя сдержанно. Пожалуй, даже слишком сдержанно. Родственники со стороны мужа косились на неё, ожидая плача или хотя бы тихой скорби, но так и не дождались. Алина Емельяновна лишь отстраненно глядела на гладкую крышку гроба. Теперь муж покоился рядом с их годовалым сыном Юрием, а окружала их крашеная серебрянкой оградка. Юрий родился в двухтысячном году и не оправдал ожиданий Алины Емельяновны. Она хотела воспитать ребенка под себя. Из мальчика она планировала вырастить карьериста, чтобы он смог оплачивать её лечение и жизнь. Из девочки она планировала вырастить невротически-преданную дочь, которая смогла бы жить с ней до самого конца – или смерти матери, или собственной смерти. Тут уж как повезет. Но тяжкая практика родительства вскрылась слишком рано. От ребенка тошнотворно пахло смесью пота и прокисшего молока. Алину Емельяновну раздражали недосып и нарастающая нервозность. Когда она оставалась с грудным сыном одна, то подолгу не реагировала на его надрывный плач, а в редкие моменты, когда говорила с ним, называла его «маленькой мерзостью». Продержавшись год, она решила исправить ошибку и положила Юрию на лицо подушку. Когда приехала скорая, Алина Емельяновна убедительно изобразила истерику скорбящей матери. В процессе она даже немного охрипла. Итог оказался замечательным: произошедшее списали на синдром внезапной детской смерти. Рожать новых детей Алина Емельяновна не планировала, поэтому не беспокоилась. Она знала, что врачи начинают что-то подозревать, если груднички у матери умирают один за другим. А это явно был не её случай. Муж убивался весь следующий год. Больше детей у них не было. Спустя три года после смерти сына у Алины Емельяновны произошел сильный перелом в сфере влечения. Хоть она и не любила сына, время от времени она садилась в черную «ладу» мужа, приезжала на кладбище и приводила в порядок могилу. Похоронная атрибутика производила на Алину Емельяновну умиротворяющий эффект. Одно из таких посещений закончилось не совсем тривиально. Припарковав машину в самом темном закутке аллеи, с которой начиналось Коряковское кладбище, Алина Емельяновна заметила приближающуюся похоронную процессию. Глухо стуча каблуками по асфальту, мужчины в черном несли на плечах открытый гроб, а за ними нестройной толпой следовали скорбящие родственники. Кто-то держал венки, увитые траурными лентами, кто-то сжимал в руках четное количество пластмассовых гвоздик, которые издалека казались красными брызгами на черной одежде. Летняя духота проникала под траурные костюмы, жесткий асфальт нагревался солнцем, которое смотрело с ярко-голубого неба бесчувственным глазом, а кладбищенские аллеи и тропы заливало желтой глазурью. Машина Алины Емельяновны была припаркована чуть выше, поэтому ей удалось заглянуть в гроб. В аккуратных складках темно-красного атласа покоился совсем юный мужчина. Загримированная голова с крючковатым носом, очками поверх сомкнутых век и темными волосами, расчесанными на косой пробор, казалась практически живой. Черный костюм, состоящий из отутюженных брюк и пиджака, резко контрастировал с белоснежной рубашкой, воротник которой туго обхватывал шею с выступающим кадыком. Галстук рассекал грудь покойника на симметричные половины. В черных лакированных ботинках переливался бледный огонь солнца. Неожиданно один из мужчин, которые несли гроб, сделал неудачный шаг. Гроб резко накренился вправо. Мужчины успели отреагировать и не дали ему упасть на асфальт аллеи. Мертвый юноша не вывалился, однако через бортик гроба перекинулась его левая нога. Алина Емельяновна тяжело выдохнула. Нога покачивалась, а на закругленном мыске ботинка нестерпимо играл солнечный свет. Настолько нестерпимо, что даже жег глаза. Ярко-голубое небо, блестящий на солнце лакированный ботинок и холодный юношеский труп с неестественно румяным лицом сложились в цельную картину, жгуче отпечатались в воображении Алины Емельяновны. Торопливо уехав в самую отдаленную и наиболее безлюдную аллею кладбища, Алина Емельяновна запустила руку под пояс длинной юбки, расправила палантин, чтобы скрыть свое недвусмысленное занятие, и начала мастурбировать. Покойный юноша, чуть не выпавший из гроба, оказался настолько привлекательным, что по завершении у Алины Емельяновны еще несколько минут подрагивали ноги. С тех пор она ездила на кладбище регулярно. Прибравшись на могиле сына, она прогуливалась среди надгробий и находила свежие кресты, плотно обставленные венками. Иногда ей везло, и на крестах обнаруживались фотографии красивых молодых мужчин. Впрочем, до мертвеца, с которым она столкнулась в тот душный летний полдень, им было далеко. Изредка удавалось увидеть похоронную процессию, но далеко не всегда скорбящие хоронили молодых. Спустя год частых поездок и методичного осмотра всех аллей Алина Емельяновна отыскала могилу юноши, к которому так прикипела. Судя по надгробью из серого мрамора, при жизни покойного звали Максим Федорович Пряников, а в общей сумме он прожил двадцать один год. О причине смерти можно было лишь догадываться. Для себя Алина Емельяновна решила, что Максим Пряников или погиб от передозировки, или покончил с собой. Одним краем его надгробье окуналось в шуршащие ветви сирени, которая каждый май набухала мягкими фиолетовыми гроздьями, и могилу окутывал удушающий, приторно-сладкий запах. Живые люди в принципе не привлекали Алину Емельяновну. В детском саду она так и не смогла влиться в коллектив, потому что не понимала, как себя вести. В школе дело обстояло точно так же, хотя правила поведения в обществе стали немного понятнее. Даже в музучилище у Алины Емельяновны не появилось близких подруг, а после смерти мужа она и вовсе стала вести жизнь отшельницы. Коллеги и соседи жалели Алину Емельяновну, считая, что она до сих пор скорбит по мужу, желает снова забеременеть и тратит нереализованные материнские чувства на чужих детей. Естественно, по мужу Алина Емельяновна не скучала, а одна лишь мысль о беременности и вид новорожденных вызывали у неё отвращение. Но окружающим об этом знать не следовало. Усевшись за руль, Алина Емельяновна вдохнула полной грудью. Весь день ей хотелось на ком-нибудь сорваться, пусть даже у неё не было для этого повода. У неё чесались руки отвесить какому-нибудь неприятному ребенку особенно тяжелый подзатыльник, чтобы тот упал лицом на обледенелый асфальт и в кровь разбил нос. Достав из бардачка голубые резиновые перчатки, которыми обычно пользуются на кухне хозяйки, Алина Емельяновна натянула их на кисти. Запястья скрылись под длинными раструбами манжет. Перчатки успели промерзнуть и теперь неприятно холодили кожу. Алина Емельяновна улыбнулась и вытащила из кармана плаща детский калейдоскоп советских времен – белый, потертый, длиной с указательный палец. Приложив калейдоскоп к правому глазу, она пристально заглянула в его зеркальное нутро и медленно повернула цилиндр по часовой стрелке. На тусклом, как беленая стена, фоне мелко задергались крохотные осколки: клубнично-красные, темно-оранжевые, медово-желтые, яблочно-зеленые… Пересыпаясь из одного отражения в другое, осколки образовывали ломаный орнамент. Напоминая то бутоны мака, то бесплотных бабочек-крапивниц, то клопов-солдатиков, узоры перетекали друг в друга, а прежняя форма рассыпалась где-то на размытой кромке обзора. Висок пронзило болью. Поморщившись, Алина Емельяновна бережно спрятала калейдоскоп. Улица Каляева представляла собой грязную заснеженную дорогу с глубокими рытвинами колеи. Вокруг не было ни единого человека. Еще никогда Смородинский микрорайон не становился таким безлюдным. Алина Емельяновна включила музыку. Тишину разорвали торопливые переливы аккордов и звонкий девичий голос, в котором еще слышалась непосредственность детства. Юная вокалистка пела о крылатых качелях, и играть эта песня должна была весь сегодняшний вечер – пока дело, первое в жизни Алины Емельяновны дело подойдет к концу. Издав недобрый смешок, она положила ладонь на прозрачный набалдашник рычага. Под голубой перчаткой скрылся черный паук с вздувшимся брюшком и тонкими, как спицы, лапами. Алина Емельяновна выехала на асфальтированную дорогу. С зеркала заднего вида свисала пахучая «елочка». Под лобовым стеклом тряс головой, словно дементный старик, игрушечный далматинец. Сегодня Алина Емельяновна уже никого не могла встретить – если только ей очень этого захотелось бы. Черная «лада» медленно двигалась в сторону пустыря. Бледно светило звездами тусклое ночное небо, из размытого городского пейзажа, измазанного бурым зернистым снегом, темными провалами глаз смотрели светофоры. Справа, скрываясь за мельтешением пленочных помех, сменяли друг друга панельные дома, окна которых тоже были черными и безжизненными, а слева шероховатым диафильмом разворачивался дикий пляж. Алина Емельяновна разглядывала пологий берег Смородины. В темноте салона горели неоново-синие искры глаз. Нечеловеческий взгляд скользил по грязному снегу, туманному льду и голым осинам. На противоположном берегу под землисто-белым лунным светом подрагивала в невесомой пелене лесополоса. - Позабыто всё на свете, - высоким голосом выводила девочка, которая наверняка уже скончалась, - сердце замерло в груди… Удача улыбнулась буквально сразу, не прошло и пяти минут. Пристально всмотревшись в береговую линию, Алина Емельяновна заметила девочку лет пятнадцати. Скрестив ноги, та сидела на железной трубе, которая ржавым хребтом выступала из-под пляжного песка, смешанного со снегом, и окуналась жерлом в заледеневшую Смородину. Прямо под колесами «лады» хрустнуло ноздреватое крошево пляжа. Алина Емельяновна остановила машину, но глушить двигатель не стала. Посмотрев на дымчатый силуэт девочки синими огнями глаз, Алина Емельяновна заметила распущенные рыжие волосы, спадающие на пуховик, дымящуюся сигарету и мертвенный блеск тяжелых лакированных ботинок. «Славно-то как, - удовлетворенно подумала она,- наверное, даже не придется переобувать». Алина Емельяновна исподлобья глядела на девочку, которая пока находилась слишком далеко. Алина Емельяновна ждала, затаившись в утробе черной «лады», словно каракурт. Губы растягивались в плотоядной улыбке, ярко-синие глаза сверкали, как бенгальские огни. Выпрямившись во весь рост, девочка швырнула окурок на речной лед. В мутной темноте мелькнула и потухла алая искра. Девочка развернулась, шумно протопала по трубе и спрыгнула в слякотный сугроб. Она побрела наверх, к дороге – прямо в направлении Алины Емельяновны. И хотя девочка пока не замечала ни черный автомобиль, ни пронзительно-синие огни в его темном окне, Алина Емельяновна девочку прекрасно видела. Теперь убийцу и жертву разделяли лишь несколько метров дикого пляжа. Обретали четкость щеки с анемично-розовым румянцем и мешки под глазами, наводящие на мысль о раннем алкоголизме. У Алины Емельяновны пересохло во рту. Сделав музыку громче, она выскочила из машины и обеими руками схватила жертву за шею. Синие глаза ярко вспыхнули и погасли. Очутившись перед Алиной Емельяновной, девочка сначала ощутила у себя на горле холодные пальцы, машинально дернулась, а уже потом заметила берет крупной вязки, длинные спирали темных волос и женское лицо с темными провалами глазниц. Она удивленно вскинула брови – обычно такое поведение исходило от мужчин. Секунда промедления оказалась для девочки фатальной. Алина Емельяновна толкнула её в снег, а сама навалилась сверху. Черной ямой на лице проступил открытый для крика рот. Алина Емельяновна сдавила тонкую шею. Наружу вырвались лишь надсадный хрип и морозное облачко дыхания. Подростковое туловище дергалось и боролось за жизнь. Девочка пыталась ударить Алину Емельяновну по лицу, однако ничего не вышло. Лишь берет упал в грязь. Алина Емельяновна усилила нажим и перенесла вес тела на руки, которые сжимали разгоряченное горло. Асфиксия понемногу брала свое. Полудетское лицо багровело от удушья, а пальцы скребли по колючему снегу и холодному песку. Восприятие Алины Емельяновны помутнело, налившись торжеством таежного хищника, однако натруженные руки знали свое дело и механически выполняли задуманное. - Только небо, только ветер, - доносился из «лады» звонкий детский голос, - только радость впереди… Лакированные ботинки девочки били по сугробам, превращая их в снежное месиво. Попытки сопротивления плавно перешли в длительные судороги. Алина Емельяновна не ослабляла хватку, ощущая сквозь перчатки ускользающее тепло девичьего горла и слабеющую пульсацию кровотока. Широкая улыбка тонких губ достигла предела. В мутном лунном свете влажно и вещественно обнажились зубы Алины Емельяновны. Умерла девочка далеко не сразу – душить её пришлось почти пять минут. Когда на посеревшем лице закатились глаза, оставив снаружи болезненно-яркие полумесяцы белков, а язык вывалился из разинутого рта, как жирный слизень, Алина Емельяновна выпрямилась. Стряхнув с колен грязь и подобрав берет, она оглядела свежий, обмякший, пока еще теплый труп, который лежал в весеннем снегу, угловато раскинув конечности. Алина Емельяновна шумно выдохнула и издала смешок. Глаза, которые обычно ничего не выражали, сузились в самодовольном прищуре, подчеркнув «гусиные лапки». Взгляд Алины Емельяновны наполнился сумрачной негой. Её больше не мучила злоба прошедшей недели. Досаждающие заботы и переживания уступили место безразличию, облегчению и невесомой пустоте мыслей. После совершенного убийства навалилось чувство усталости, но это была приятная усталость. Для первого раза всё прошло очень даже неплохо. Алина Емельяновна еще раз посмотрела на задушенную девочку и испытала лишь самодовольство. Возбуждали её исключительно взрослые мертвецы мужского пола – да и то не все. Мертвые дети её совсем не интересовали. Но убивать тех, кто был обречен на женскую колонию для малолеток, это отнюдь не мешало. Немного придя в себя, Алина Емельяновна выключила музыку. Повисла шуршащая тишина. Алина Емельяновна обыскала труп. Найдя смартфон, она с размаху отбросила его в сторону облезлой осиновой рощи. При возможностях, которые теперь у неё были, большего не требовалось. Расстелив на снегу рулон плотной полиэтиленовой пленки, Алина Емельяновна не без труда уложила на край белесого полотна труп, из которого уходило остаточное тепло. Наверняка девочку и при жизни трудно было носить на руках, а после смерти мышцы расслабились, и девочка стала ещё тяжелее. Замотав труп так, чтобы наружу не торчали ботинки и голова, Алина Емельяновна уложила получившийся кокон в багажник. Теперь нужно было вернуться домой, пока труп не окоченел. Невыполненными оставались еще две части плана: культурная и декоративная. На обратную дорогу ушло минут семь. Загнав «ладу» в гараж, Алина Емельяновна вытащила из багажника труп и схватилась за многослойный край рулона, под которым прощупывалась холодная голова. Пока Алина Емельяновна, хмуря брови, волокла труп к дому, пленка сползла, обнажив ботинки с капельками застывшей влаги, и теперь они с глухим скрипом волочились по деревянному полу веранды. На широких досках оставался грязный след, который вел в освещенную кухню. Летом за кухонным окном покачивались желтые цветки подсолнуха размером с человеческую голову, однако сейчас там недвижимо лежали снежные завалы. Подобно остальным комнатам, кухня выглядела старомодно, и всё в ней напоминало о прошлом. Добротный деревянный сервант, на полках которого стояли тяжелые салатницы, тарелки с росписью и чашки в горошек, помнил Хрущева, а газовая плита относилась к перестроечному периоду. И на серванте, и на плите виднелись темные пятна - то ли запылившийся жир, то ли печная сажа, то ли всё вместе. Сглаживали неопрятное впечатление обеденный стол с клетчатой клеенкой, войлочный палас и изразцовая печь, облицованная гжелью. В пустом углу располагались кошачьи миски. Алина Емельяновна скинула верхнюю одежду и надела серый резиновый фартук. Расширяясь книзу трапецией, он доходил ей почти до щиколоток. Уязвимыми для брызг оставались только рукава рубашки, но это не было проблемой. На днях Алина Емельяновна купила недорогую и удобную одежду, которую не жалко было замарать. Под скатанным паласом обнаружились пыльные доски и вход в подпол - деревянная крышка с железным кольцом. Алина Емельяновна подняла крышку и спустилась по деревянным ступеням в обволакивающую, как колючая шаль, темноту. Бетонированный подпол затопило белесым светом. Алина Емельяновна криво улыбнулась, оглядывая результат кропотливой работы. Помещение было просторным, четыре на четыре метра. В центре подпола располагался штатив с видеокамерой, которая была меньше ладони, однако снимала в высоком разрешении: не искажая сочные цвета, не лишая их глубины и живости, как это делали советские кинокамеры шестидесятых годов. Бетонная стена перед камерой была усеяна шурупами, а между ними, перекрещиваясь и образуя подобие новогодних гирлянд, тянулись тяжелые дуги бечевы. Бечева прогибалась под тяжестью самодельных мешочков из нейлоновых колготочных лоскутов. Мешочки были туго набиты смесью поваренной соли и пищевой соды. Перемежались они засушенными букетами луговых цветов, украшенных ржавыми бубенчиками, и тонкими желтыми лентами. От букетов исходил еле уловимый смрад цветочного гниения. Однако эта замысловатая декорация была всего лишь фоном. Центром кадра должна была стать пеньковая петля со скользящим узлом, которая свисала с потолочного крюка между стеной и штативом. Пол Алина Емельяновна предусмотрительно застелила дешевой голубой клеенкой с ромашками. По левую стену подпола располагался платяной шкаф без дверей, но с крепким пантографом. На пантографе болтались десять петель. Под лестницей стоял ненужный стол, поверхность которого уже давно вздулась от влаги и рельефно засохла. На нем был аккуратно разложен реквизит: белая рубашка с короткими рукавами, темно-синяя юбка и кумачовый треугольник пионерского галстука. На паре черных лакированных ботинок покоился ролик белых гольф, а под столом виднелось оцинкованное ведро на двенадцать литров. Комплект пионерской формы Алина Емельяновна сшила на прошлой неделе, но, к сожалению, без конкретной мерки. Пришлось ориентироваться на среднее телосложение девочек-подростков, а к юбке пришивать липучки, чтобы можно было регулировать размер талии. Легче всего вышло с обувью: Алина Емельяновна нашла на базаре дешевую пару ботинок, которая, судя по цене, грозила развалиться при первой же носке. Однако ходить в этих ботинках никто не собирался, да и не смог бы, а от пребывания на ногах трупа они вряд ли могли прийти в негодность. С размером проблем не было вообще – покойникам обычно всё равно, во что их обувают. У правой стены помещался старый кухонный буфет, где загодя были разложены необходимые инструменты: громоздкий «полароид», остро заточенный поварской нож и не менее острый топор. На верхних полках ожидали своего часа искусственная гвоздика и пластиковое ведерко с ярко-желтой краской. Слева от буфета висела на стене медная чеканка: Юдифь, вооруженная ятаганом, и отрубленная голова Олоферна, которая валялась на земле и выдыхала языки огня. Алина Емельяновна вернулась в кухню за трупом. Размотав влажный от снега полиэтилен, она выгрузила труп на пол. Наклонившись к телу, Алина Емельяновна всмотрелась в лицо, которое уже поддалось трупным явлениям и понемногу темнело. Через несколько часов оно вполне могло стать темно-синим, как юбка пионерки. На шее голубоватыми кляксами проступили трупные пятна – в тех местах, где кожу сдавливали, перекрывая доступ воздуха, сильные пальцы. Тихо стуча каблуками и волоча по ступеням труп, Алина Емельяновна спустилась в подпол. Она бережно уложила мертвую девочку на клеенку, а затем захлопнула крышку. Теперь замкнутое пространство напоминало угодья паучихи, отделенные от внешнего мира надежной преградой. Перед съемкой тело нужно было переодеть. Это оказалось не так уж и просто: конечности болтались, как у тряпичной куклы, а голова, запрокидывая лицо к лампе, стукалась затылком об пол. Да и пальцы в резиновых перчатках двигались не слишком-то ловко. Поморщившись, Алина Емельяновна решила, что для следующего преступления лучше купить медицинские перчатки, а не кухонные. Первое убийство всё сильнее отдалялось от совершенства. В частности, не удалось шитье – убить девочку оказалось гораздо проще, чем подготовить её для съемок. Хотя туловище у покойницы оказалось слишком зрелым для её возраста, рубашка с короткими рукавами всё равно мешком повисла на торсе. Сквозь белую ткань просвечивала цветная татуировка на правом плече – пышная алая роза. Юбка тоже норовила сползти, но Алина Емельяновна зафиксировала её липучками. Переобувать девочку она не стала. Всё было готово. Включив камеру, Алина Емельяновна степенно вошла в кадр. На голубой клеенке лежала мертвая девочка в пионерской форме и лаковых ботинках. Алина Емельяновна подхватила труп на руки и продела его голову в петлю, а затем поправила рыжие волосы, чтобы они естественно свисали вдоль лица, наливающегося синевой. Скользнул по веревке узел, фиксируя тело над полом, и оно повисло – покачиваясь из стороны в сторону, медленно кружась вокруг своей оси. Когда амплитуда угасла, Алина Емельяновна подтолкнула тело кулаком. Оно вновь закачалось, описывая над клеенкой небольшие круги. Алина Емельяновна с любопытством разглядывала детали наступившей смерти. Оттянув веко, она всмотрелась в расширенный зрачок, который чернильной каплей застыл в закатившемся глазу. Роговица стала сухой, как промокашка, а слизистая приобрела мутно-желтый оттенок, да и тело было уже весьма прохладным. Судя по жесткости мышц, понемногу начиналось трупное окоченение, и теперь тело следовало оставить в покое – чтобы потом не пришлось с хрустом ломать руки и ноги, приводя его в нужную позу. Не прекращая запись, Алина Емельяновна взяла в руки «полароид» и вернулась к трупу, который в очередной раз достиг угасающей инерции. Яркое освещение подчеркивало все детали. И обжигающе-красный галстук на шее, которую туго сдавливала петля, и лакированные ботинки, тихо стучащие друг об друга, когда труп раскачивался особенно сильно, и темнеющие пальцы, в которых под воздействием силы тяжести неспешно сгущались фиолетово-синие трупные пятна. Сделав для коллекции несколько снимков общего плана, Алина Емельяновна подошла ближе. Скрипя резиновым фартуком, она расхаживала вокруг трупа и крупным планом снимала признаки смерти. Стараясь не упускать потенциально удачные ракурсы, она то присаживалась, то становилась на цыпочки. Сухо, как ломающаяся под ногами солома, щелкал затвор фотоаппарата. Сразу же распечатывая фотографии, Алина Емельяновна раскладывала их на столе. Цианозное лицо, насыщенное всеми оттенками синего, сочная игра искусственного света на лаковых ботинках, контраст молочно-белой рубашки и фиолетовой шеи, разделенных алой границей галстука… Особенно сбалансированная композиция, которая понравилась Алине Емельяновне больше остальных, состояла из двух узлов, находящихся на одной диагонали: пионерского, которым был завязан галстук, и эшафотного, который застрял под левым ухом девичьего трупа и теперь выпирал из-под спутанных рыжих прядей. Пришлось истратить несколько пачек фотобумаги. Теперь свидетельства преступления нужно было сохранить на память. Алина Емельяновна сняла с гвоздя чеканку, на которой сжимала ятаган Юдифь, и заглянула в пустую бетонированную нишу. После чего положила туда снимки и повесила чеканку на место. Вернувшись в кадр, Алина Емельяновна вытащила труп девочки из петли. Вышагивая перед включенной камерой и стараясь не выходить за пределы кадра, она неуклюже таскала по полу коченеющий труп, а иногда заглядывала в мертвые глаза, лукаво при этом усмехаясь. Нарушать законы девочка уже не могла. И ничего плохого в этом, конечно, не было. Алина Емельяновна искренне считала, что мертвые уголовницы уж точно не причинят никому вреда. Теперь она даже ненавидела убитую девочку чуть меньше. Вооружившись топором, который лежал в буфете, Алина Емельяновна раздела труп, с третьего удара отсекла правую руку и выключила камеру. Через разрез в животе вытащила из трупа органокомплекс, сложила потроха в ведро и зашила разрез сапожной дратвой. Далее последовала процедура монотонная, но простая: сняв с бечевы нейлоновые мешочки, набитые содой и солью, Алина Емельяновна стала фиксировать их на трупе, плотно обматывая его тонким полиэтиленом. На мумификацию ушло полчаса и четыре рулона пленки. Алина Емельяновна выпрямилась, раздался коленный хруст. На лбу блестели крупинки пота, выступившего из-за тяжелого труда. Теперь оставалось лишь ждать и раз в неделю менять на трупе мешочки с впитывающим составом. Повесить на пантографе мумию рыжей девочки, одетую в пионерскую форму, можно было не раньше, чем через полгода. Маркер размашисто оставил на бугрящемся полиэтиленовом коконе римскую цифру «I», и будущая мумия отправилась на дно шкафа. Скрывать от Павлозаводска факт своей деятельности Алина Емельяновна не собиралась. Конечно, работникам Следственного комитета, которым предстояло расследовать это дело, не следовало знать подробности, зато им можно было подбросить красноречивый намек. На прошлой неделе Алина Емельяновна приметила подходящий пустырь – просторное и пустое заснеженное пространство, отделяющее Смородинский микрорайон от автобусной остановки. За остановкой не было ничего, кроме уходящих за горизонт лугов, а маршрут там ходил только один. Когда Алина Емельяновна вернулась домой, в спальне всё было по старому – за исключением лишь нескольких деталей. Электронные часы показывали двадцать минут четвертого. Нигде не было видно полосатой кошки Мурки. На швейном столе лежали лоскуты синей ткани, оставшиеся после кройки. Смыв под душем вязкую кровь и сырой душок мертвечины, Алина Емельяновна переоделась в длинную ночнушку, после чего вновь заглянула в калейдоскоп. Огненно-зеленым вихрем закружились в череде отражений пестрые осколки, с каждым поворотом рассыпаясь, чтобы образовать новую мозаику. Алина Емельяновна ощутила боль в виске. Опустив руку с калейдоскопом, она оглядела потрескавшийся голубой кафель, оранжевую занавеску, за которой сухо мерцала эмалью чугунная ванна с щербатым дном, и огненно-рыжий плафон под потолком. Пахло ароматизатором воздуха и совсем немного хлоркой. Алина Емельяновна была дома, а в подполе сейчас невозможно было ничего найти. Заснула Алина Емельяновна быстро и благостно, но её захватило удушливое сновидение о детстве. Сложно было сказать, что именно происходило в этом сне. В черном небе висела желтушная точка солнца, а худые ноги в лаковых ботинках дергались над осыпающимся краем могилы, обрушивая на дно мокрые комья земли. Под вкрадчивый шелест кукурузных полей кружились хороводом землистые лица девочек-чертенят, а в сдавленном горле копошились черные пауки и жужжали жирные помоечные мухи. Алина Емельяновна ворочалась под одеялом и тихо мычала сквозь сон, но не могла проснуться. Теплое тело сминало выглаженные простыни. По одеялу кралась кошка Мурка. Электронные часы на швейном столе крупно показывали время и дату – 22:30, 8 марта. *** Утренний свет подчеркивал расходящиеся солнечные лучи оконной решетки, отпечатывая их тени на задернутых шторах из желтого льна. Зыбкими контурами покачивались голые ветви березы, которая росла в палисаднике. Спальню наполнял легкий, будто припорошенный пылью сумрак. В нем явственно проступали ковер с оленями, сейф для огнестрельного оружия, над которым висела репродукция Васнецова – «Иван-Царевич на Сером Волке», и старый платяной шкаф. В широкой створке шкафа надежно держалось тяжелое зеркало, а меньшая створка была черной, расписанной под хохлому. Обычно самая темная часть спальни, где спал в латунной кровати хозяин дома, скрывалась за желтой льняной занавеской, кольца которой скользили по гардине с едва слышным скрежетом, однако сейчас занавеска была отдернута. На прикроватной тумбочке лежал обложкой вверх раскрытый Уголовный кодекс. В пепельнице догорала сигарета из початой пачки «Marlboro», а серые изгибы дыма отражались в толстых линзах очков, обрамленных прямоугольной черной оправой. Фишер лежал на кровати и близоруко щурился. Запястья сдавливало холодом, который тягуче отдавался в мозгу. Из-под закатанных рукавов свежей, чуть ли не хрустящей белой рубашки тянулись жилистые руки, прикованные стальными наручниками к решетчатой спинке кровати. На правой ладони виднелись застарелые обрывки ожога, полученного в раннем детстве. Два косых шрама на левой руке, оставшиеся после некачественной работы врача, перечеркивали синеватый рельеф вен и черную татуировку от запястья до локтя, изображающую поварской нож. Хоть Фишеру тогда и удалась попытка членовредительства, медперсонал отнесся к этому отнюдь не благосклонно. Сухощавый торс среди складок расстегнутой рубашки тоже намекал на прежнее неблагополучие. На животе белела вмятина шрама, который в середине десятых был свежим ножевым ранением, а кожу над ребрами покрывали отметины сигаретных ожогов и порезов. Одни уже зарубцевались, а другим это лишь предстояло. Эти шрамы были получены уже добровольно. Их наносила Неля – молодая женщина двадцати пяти лет, которая сейчас сидела поверх бедер Фишера, одетая во всё черное: узкие штаны со змеиным узором и свободную блузку, под которой скрывалась небольшая грудь. Пергидрольно-желтые волосы густой челкой спускались к бровям, а над плечами завивались крупными кольцами, как древесная стружка. Время от времени Неля выдыхала дым Фишеру в лицо и стряхивала пепел прямо на старый клетчатый плед. Вопреки хрупкой конституции, невысокая и тонкокостная Неля выглядела иногда весьма угрожающе – её в такие моменты переполняло злое веселье, которое не могли сгладить ни мелкие, как у куницы, черты заостренного лица, ни румяные щеки, ни кокетливые родинки на правой щеке, образующие ромб. Фишер пока не мог видеть Нелю. Всё, что выходило за пределы пятнадцати сантиметров обзора, было для него скоплением цветных пятен, в которых, впрочем, угадывался женский силуэт. Очень размытый. Без очков Фишер становился беспомощным. Однако внешность Нели он помнил и при желании мог её воспроизвести. Сквозь брючный твид и узорчатый бархат Фишер слабо ощущал теплую близость чужого тела. От нетерпения он невольно вздрогнул. Тихо хрустнула панцирная сетка. - Не нервничай так, мудила, - веско произнесла Неля и дала ему хлесткую пощечину, - тебя что-то не устраивает? - Нет, я просто… - неуверенно попытался оправдаться Фишер, однако не договорил и поежился. Ищущий взгляд, плохо воспринимающий пространство, придавал ему беззащитный вид. Угольно-карие глаза смотрели сквозь Нелю, спутанные черные волосы липли ко лбу, а резковатые черты лица с чуть ввалившимся щеками и синеватыми подглазьями делали Фишера похожим на мученика. Впечатление портил только крючковатый нос с легкой горбинкой, напоминающий клюв плотоядной птицы. - Для кредитного мошенника ты слишком тупой. Если не прекратишь дергаться, я сверну тебе шею. - Всё не так плохо, мы могли бы договориться… - забормотал Фишер. Угроза мнимой смерти и невозможность заглушить нарастающее возбуждение пробуждали в кишках странное чувство – нечто размытое, отдаленно напоминающее страх, который Фишер крайне редко испытывал. - Ага-ага, - брезгливо перебила Неля, не глядя на него. Она закуривала новую сигарету, - ебало завали. Я тебя пока еще ни о чем не спрашивала, а ты вьешься, как уж на сковородке. На воре шапка горит? Он нервно сглотнул. Шевельнулся острый выступ кадыка. - Жить хочешь, гондон? – спросила Неля и стряхнула пепел ему на рубашку. - Хочу, - пробормотал Фишер. - А не получится! – хохотнула она, качнув светлыми буклями. Фишер подавленно отвернулся туда, где маячил неясный просвет зашторенного окна. - Кто ж тебе виноват? Не надо было с такими куриными мозгами в аферы лезть. Лучше бы ты просто в банке сидел и бумажки подписывал, другому тебя в шараге всё равно не учили. Неля положила дымящуюся сигарету на край пепельницы, где было уже два потухших окурка. Запустив пальцы с острыми ногтями Фишеру в волосы, она силой повернула его лицо к себе: - В глаза мне смотри, гнида! Сделать этого он не мог при всем своем желании. Требование было заведомо невыполнимым. Впрочем, в этом его смысл и заключался. - Ты не только тупой, ты еще и слепой! – со злостью процедила Неля. – Как вообще можно было родиться таким ущербным? Из-за низкой самооценки людей кидал? А, сволочь? - Перестань, пожалуйста… Закончить фразу Фишер не успел. Еще сильнее вцепившись ему в волосы, Неля принялась методично лупить его ладонью по щекам. Фишер тяжело дышал сквозь стиснутые зубы. Щеки краснели от ударов, а темные глаза наливались тяжелым, как смола, блеском. Что-то внутри мешало Фишеру издавать звуки, входя в противоречие с желанием это делать. Изучающе вглядевшись в его лицо, которое хоть и выражало эмоции, но, как и всегда, скудно, Неля успокоилась. Крадущимся движением её левая кисть переползла на уязвимую шею, и Фишер ощутил, как горло предупреждающе сдавили пальцы. Лукаво покосившись на впадину, подчеркнутую костным изгибом ключицы, Неля улыбнулась и выставила напоказ мелкие зубы. Свободной рукой она потянулась к пепельнице, где из отложенной сигареты до сих пор струился зыбкий дым. - У тебя глотка на нож напрашивается, Евгеша, - с дурной ухмылкой произнесла Неля, издевательски проговаривая каждое слово, - видел когда-нибудь убийц? Живьем? - Нет, - тихо ответил Фишер. Он заметил, что в пелене размытых пятен пляшет крохотная рыжая искра. Он понял, что это такое, и его взгляд подернулся дремотной поволокой. - Какой-то ты глупенький мошенник, - подытожила Неля, снова выдохнув дым ему в лицо, - живешь в ебенях, где тебя вряд ли кто-то услышит, малознакомую женщину домой пустил… С такой-то кредитной историей! - Прекрати!.. – неуверенно прохрипел Фишер, однако сорвался на влажный бронхитный кашель. Чуть ослабив хватку на горле, Неля подождала, пока он прокашляется – хрипло и лающе, как цепной кобель. Когда кашель прекратился, а Фишер молча кивнул, показывая, что всё в порядке, Неля злорадно засмеялась и красноречиво поднесла к его лицу сигарету: - Что ты, сучара такой, возмущаешься? Раньше надо было думать. Сейчас тебе будет очень больно, ты просто охуеешь. Но ты сам напросился. Надо было мозги включать. Снова сдавив шею Фишера пальцами, Неля жадно всмотрелась в его запрокинутое лицо. Фишер дышал часто и поверхностно, как загнанный олень. Немигающий взгляд почерневших глаз бегал, задерживаясь то на смутном силуэте Нели, то на янтарном пятне сигареты, которое вдруг стало чрезмерно различимым. Смолистый запах дыма набивался в ноздри – слишком уж близко находился его источник. Неля широко улыбнулась и склонила голову на бок. Раскаленный конец сигареты зарылся в надключичную впадину. Фишер сдавленно вскрикнул, дернувшись всем телом, но машинально сжал зубы в страдальческом оскале. Вдавив сигарету чуть глубже, Неля медленным поворотом потушила её об кожу. К придушенному шипению примешался болезненный стон. Неля щелчком пальцев отправила окурок на дощатый пол, покрытый не одним слоем охряной краски. У Фишера подрагивала челюсть. Он смотрел куда-то в потолок и чуть слышно подвывал сквозь зубы. Кожу над ключицей въедливо жгло. Вокруг мясисто-красной точки ожога розовел тонкий ободок. - Да хватит уже скулить! – прикрикнула Неля, нехорошо изменившись в лице, и отвесила Фишеру особенно сильную пощечину. Он сразу же утих, замер и перевел взгляд на Нелю. Немигающие глаза влажно заблестели. - Я больше не буду… - тихо произнес он. Обычно безучастный голос прозвучал немного слезливо. - Пиздец, какой ты жалкий. Мне аж противно стало. Что ты разнылся? Сейчас еще хуже сделаю. Вкрадчиво соскользнув на скрипнувший пол, Неля встала возле кровати и вытащила из брюк Фишера толстый ремень с увесистой пряжкой. Фишер закрыл глаза и оказался в утробной темноте. Точно такая же темнота застилала ему обзор в раннем детстве, когда он не мог заснуть, переваривая жестокие ребяческие мысли. Закусив губу, он позволил Неле перекатить себя на живот. Холодные кольца наручников еще сильнее врезались в запястья. Надавив пятерней на затылок Фишера, Неля уткнула его лицом в подушку. Однако возможность дышать оставалась, хоть и неполноценная. - Если опять начнешь орать, зарежу, как свинью, понял? – угрожающе проговорила Неля, наклонившись к его уху. Фишер утвердительно промычал в подушку. Само собой, это требование тоже оказалось невыполнимым. Фишер дергался, невнятно выл и всхлипывал, а на голой спине набухали малиновые полосы. Кое-где пунктиром проступали крохотные капли крови. Иногда Фишер вздрагивал слишком резко, и они багровыми точками отпечатывались на белом сукне сбившейся рубашки. Когда плач начал пробиваться даже сквозь подушку, Неля отложила ремень и грубым движением перекатила Фишера обратно на спину. На мятой наволочке она заметила влажные пятна. Лицо Фишера было мокрым от слез, а заплаканные глаза смотрели осоловело, будто их взгляд был направлен куда-то внутрь, а не вовне. - До тебя же доходит, сука очкастая, что я тебя в любом случае придушу? – ледяным тоном спросила Неля, глядя на Фишера сверху вниз. – За всю эту херню, которой ты занимался последние полгода, пока людей кидал? - Да-а… - гортанно простонал он. - Возражений нет? Фишер молча помотал головой. Если в его лице и читалась осознанность, то была она крайне аморфной. - Славный мальчик, - злорадным тоном произнесла Неля, потрепав Фишера по голове. От прикосновения он напрягся и тяжелым медленным вдохом втянул воздух. Мягко зашуршала ткань, и в черном силуэте Нели обозначилось светлое пятно, которое, судя по конфигурации туловища, было узкими бедрами. Фишер прищурился, пытаясь сфокусировать зрение, но исчез только бледный ореол вокруг светлого пятна. Неля прекрасно знала, насколько плохо видит Фишер, и никогда не подходила достаточно близко, глумливо держась на расстоянии. Снова протяжно скрипнул дощатый пол. По холодеющим от наготы бедрам мягко скользнули приспущенные брюки, а затем и колкие прикосновения пальцев с острыми ногтями. Фишер превратился в обостренный нерв. Въедливо заныла панцирная сетка, и на бедра навалилась теплая тяжесть субтильного туловища. Фишер застонал, но усевшаяся сверху Неля обеими руками сдавила его горло. Стон на полузвуке превратился в жалобный клёкот. Неспешно двигаясь, Неля иногда разжимала пальцы. Фишер хватал воздух ртом, но глотку снова сдавливало. Воздух переставал поступать, Фишер надсадно хрипел, а на покрасневшем лице закатывались глаза. В какой-то момент движения Нели стали набирать темп, а на самом пике ощущений она машинально сжала шею Фишера – гораздо сильнее, чем до этого. Наслоились друг на друга бессилие скованных рук, свинцовая тяжесть чужих пальцев на горле и бледная имитация насильственной смерти. Перед глазами потемнело, зашумела кровь в голове, и Фишер судорожно дернулся - ему наконец удалось кончить. Цепкие пальцы на горле разжались. Фишер тяжело дышал и приходил в себя. Глаза с расширенными зрачками стали совсем черными, а красноватое лицо покрылось испариной. От оргазма и удушья тягуче звенело в ушах. Тема дыхания с рождения была для Фишера болезненной. Родился он со слабыми легкими, а из-за витающей в воздухе угольной пыли еще в детстве обзавелся хроническим бронхитом, который стал неизменным спутником его жизни. С октября по апрель Фишер надрывно кашлял мокротой, стоически терпел нескончаемый насморк и страдал от одышки, если требовалось преодолевать пешком длинные расстояния. Курение лишь усугубляло ситуацию. Когда становилось совсем невмоготу, Фишер выкуривал по одной пачке в день вместо двух. Зрение тоже не радовало. Родившись слегка близоруким, Фишер годами наблюдал, как мир вокруг расплывается, трансформируясь в пестрое месиво, а стекла очков прибавляют в толщине. Выходить без очков на улицу стало рискованно, но в домашней обстановке Фишер по-прежнему ориентировался отлично, хоть и по памяти. С Нелей он познакомился в прошлом году. Близкими друзьями они не стали, зато образовали устойчивую пару. Несколько раз в месяц они встречались в доме Фишера и занимались жестким сексом, а Фишер на короткий период становился эмоциональным. Однако в обыденной жизни он держался совсем иначе, нежели на сессиях. Когда Фишер задумывался, самолюбивый взгляд становился холодным, как у чучела из мастерской таксидермиста. Если же он контролировал себя и отслеживал, какие чувства изображает его лицо, то производил вполне приятное впечатление, однако мимика слегка запаздывала – все-таки это были искусственные чувства, призванные поддерживать маску нормальности. Улыбаться Фишер старался, не размыкая губ, потому что естественная улыбка полностью обнажала верхнюю десну и крупные ровные зубы, плотно пригнанные друг к другу. Опыт показал, что даже скупую ухмылку люди воспринимают лучше, чем такой оскал. Семейное древо Фишера было интернациональным: поволжские немцы и евреи по линии матери, кубанские казаки и украинцы по линии отца. Однако по паспорту он был русским, а национальной идентичности не имел. Эвелина Эммануиловна Фишер родила сына, когда ей было восемнадцать лет. В октябре путчисты обстреляли из танков Белый дом, в ноябре Эвелина разрешилась, а в декабре приняли новую конституцию РФ. Ребенок родился в период тяжелых решений. В официальном браке Эвелина не состояла, зато сожительствовала с Петром Плахотнюком, выпивающим работником металлургического завода и владельцем однушки в Смородинском микрорайоне. Воспоминаний об этом периоде жизни у Фишера почти не осталось, а немногие сохранившиеся были слишком зыбкими и напоминали скорее фантазмы, дорисованные впечатлительным детским воображением. Фишеру отчетливо запомнился длинный балкон, куда выходили окна зала и кухни. На балкон часто залетали голуби, которые потом нервно метались между шероховатыми серыми стенами и стеклами окон. Петру нравилось издеваться над людьми, но лишь над теми, которые были заведомо слабее – чтобы точно не проиграть. Эвелина позволяла себя избивать и терпела унижения с упорством христианской мученицы, однако сына в обиду не давала. Почему-то она считала Женю исключительно своим ребенком и в супружеских ссорах всегда подчеркивала, что Пётр внес в сына только биологический вклад, следовательно, полноценным родителем его считать нельзя. Наличие ребенка, который был воплощением его несостоятельности, выводило Петра из себя. Очередного упрека в плохом отцовстве он не выдержал. Схватив в охапку двухлетнего мальчика, Пётр прижал его правую ладонь к раскаленной конфорке, с которой Эвелина только что сняла сковородку жареной картошки. Золотисто-бледная картошка источала аромат специй и была густо посыпана зелеными колечками свежего лука. Эта сцена тоже стала для взрослого Фишера фантазмом. Однако отчетливые детали в нем все-таки присутствовали: раскаленный поток боли, истошный вопль матери и сладковатый запах горелого мяса. На следующий день Эвелина поспешно собрала вещи и сбежала вместе с сыном, пока Пётр был на смене. Мешкать ей не хотелось. Она боялась сообщать Петру о расставании. Первое время пришлось пожить у Лоры Генриховны, матери Эвелины, с которой последняя уже два года была в ссоре. Лора Генриховна отличалась упрямым характером. С радостью встретив развал СССР, она перешла из государственных нотариусов в частные, чем обеспечила себе приемлемый заработок. С дочерью, которая сбежала от сожителя, она так и не помирилась, однако помогла ей финансово, и Эвелина сняла квартиру в Матросовском микрорайоне, недалеко от промзоны. Женя быстро забыл отца. Какое-то время о нем напоминали лишь заметные рубцы на ладони, но с возрастом кожа растянулась, а рубцы померкли. Фишер смутно помнил, что мать дорожила магнитофоном, который громко играл песни группы «Комбинация», и работала продавщицей на рыбном рынке, который располагался прямо во дворе, под окнами кисельно-розовой пятиэтажки. Уходя на работу, мать запирала Женю в квартире. Поначалу он орал дурниной, а потом привык и стал воспринимать её отсутствие спокойно. Однажды мать вышла в магазин, а обратно почему-то не вернулась. Четырехлетний Женя остался в запертой квартире один. Первые сутки он не тревожился: жевал батон, а воду черпал из тазика, в котором дожидались разделки мертвые окуни. Когда хлеб закончился, Женя осознал, что мать вряд ли вернется, а из еды остался только он сам. Его монотонные вопли привлекли внимание соседей, а потом делом занялась милиция. Ни Эвелину Фишер, ни её труп так и не нашли. Повзрослев, Фишер счел, что мать пропала в лесополосе, став одним из неопознанных подснежников, который в итоге разложился и скелетировался. Из официальных родственников оставалась только бабушка, Лора Генриховна. К внуку она относилась благосклонно и ласково называла его Енюшей. Фишер вернулся в её дом, чтобы прожить там до совершеннолетия. Лора Генриховна, имя которой намекало на Ленина и Октябрьскую революцию, родилась в год смерти Сталина. Она носила пепельно-белое каре и большие очки в роговой оправе, хранила за кроватью заряженное ружье и обожала искусственные цветы, хотя у многих они ассоциировались исключительно с похоронами. Чуть ли не в каждой комнате можно было заметить либо корзинку с искусственным букетом, либо округлый венок, висящий на гвозде. Единственным живым растением на весь дом была пальма в деревянной кадке, которая стояла на железном табурете и экзотически украшала зал. Свободное время Лора Генриховна проводила за телевизором «Sony», наслаждаясь то детективными сериалами канала НТВ, то итальянским сериалом «Спрут», то «Криминальной Россией», которая ей особенно нравилась. Обычно «Криминальную Россию» транслировали в прайм-тайм по выходным. Полутораминутная заставка представляла собой экстракт десятилетия: шесть изувеченных трупов, оперативники, которые винтили братка, а затем укладывали его лицом в капот, ампула морфия в грязной ладони и нож с переливающимся лезвием. Енюша в такие моменты находился возле Лоры Генриховны и строил на полу городки из кубиков. Его детские игры сопровождались замогильным голосом диктора Полянского, который без обиняков описывал останки расчлененных жертв, и не менее замогильной музыкой. Передача была настолько откровенной, что в ней нередко мелькали отрывки из фильмов небезызвестного Анатолия Сливко. Заслуженный учитель РСФСР то убегал из кадра, оставляя перед кинокамерой «Кварц» дергающегося в петле пионера, то деловито вытаскивал из брючной штанины жертвы ногу, которую перед этим отделил от трупа туристическим топориком. Последние сезоны «Криминальной России» стали немного мягче, и в них даже появилась цензура – начали размывать пикселями половые органы трупов. Телевидение того периода в целом отличалось предельной откровенностью и в лице Невзорова не скупилось на откровенно провокационные передачи про лесбиянок в женской колонии или каннибалов. Репортаж, который назывался «Ковырялки», глумливо сопровождался мажорной прелюдией из оперы «Кармен». В другом репортаже съемочная группа посмеивалась над кулинарной книгой «Мужчина на кухне», которая обнаружилась в шкафу питерского каннибала. Невзоров указывал на банку с супом и задавал вопросы в духе «Это Эдик был такой наваристый?», а каннибал скромно улыбался в ответ на его шутки. - Почему он сделал из Эдика суп? – спросил Енюша, не отрываясь от кубиков. Он находился в стадии, когда ребенок начинает интересоваться окружающим миром, и вовсю задавал вопросы. - Потому что он людоед, - коротко ответила Лора Генриховна, но на другой канал не переключила. На экране показывали обглоданные кости буро-коричневого цвета. При жизни эти кости были Эдиком. Доказывая вечное единство Эроса и Танатоса, неприкрытая чернуха удивительным образом сочеталась с линейкой жизнеутверждающих передач: «Сам себе режиссер», «Пока все дома», «Играй, гармонь любимая!» и «Поле чудес» - одной из первых ласточек свободного рынка, бессменным лицом которой являлся Леонид Якубович. Оценить сарказм, скрытый в названии шоу, Фишер смог лишь годы спустя: Поле Чудес находилось в Стране Дураков. Иногда Лора Генриховна смотрела веселые ситкомы про падающий самолет или немецких солдат времен Первой мировой войны. Несмотря на эмоциональную холодность, за здоровьем внука Лора Генриховна следила и быстро заметила, что тот щурится. Окулист подтвердил её предположения насчет миопии и прописал Енюше очки. Лора Генриховна не удивилась: хорошо она видела только в пределах полуметра, да и Эвелина, проживи она дольше, наверняка бы заметила, как ухудшается её зрение. Близорукость в семье Фишеров была наследственной. Участок Лоры Генриховны представлял собой сказочный мир, который непременно нужно было изучить. Дом причудливой планировки был облицован стройной «елочкой» из темных деревянных планок, а опоясывали его дырчатые плиты белого ракушечника. Резное крыльцо вело на застекленную веранду, а между ними запиралась на ключ синяя дверь с мутным окошком. Как и остальные дома на линии, дом Лоры Генриховны был выкрашен синей краской, которую сорок лет назад массово уносили домой рабочие тракторного завода. Именно их потомки проживали теперь на востоке Павлозаводска. Деревянные ворота Лоры Генриховны тоже были синими, а окна с голубыми наличниками, которые выглядывали в палисадник, были забраны решетками в виде солнечных лучей. Между верандой и скромной полосой виноградника, который зеленым пологом наползал на шиферную крышу, тянулась к огороду тропа, выложенная всё тем же ракушечником. По ту сторону виноградника цвели гладиолусы и колыхались на ветру оранжевые брызги календулы. За ними сверкала водяной гладью железная бочка, в дальнем углу огорода утопал в полыни большой сарай с чердаком. К нему прислонялся сарай поменьше, а перед ними одиноко росло деревце красной калины. Другой угол огорода занимали помидоры и кукуруза. Вынырнув из лабиринта шуршащих зеленых зарослей, Енюша оказывался перед дровяником, где золотились поленницы наколотых дров, пахнущие древесной смолой. Пустым дверным проемом дровяник переходил в темную углярку. Туда Енюша не совался, потому что угольная пыль набивалась в нос, отчего он начинал чихать, кашлять и пускать сопли. Гораздо больше ему нравилась теплая крыша дровяника, разогретая летним солнцем. Сидя на верхней ступени ржавеющей лестницы, по которой на крышу можно было забраться, Енюша разглядывал необъятный огород. За толстыми линзами роговых очков подрагивали золотистые блики. Тяжелый солнечный жар смешивался с одуряющим ароматом ландышей, которые цвели в тени лестницы. Занимал Енюша просторную спальню, в которой когда-то умер неизвестный ему дедушка Эммануил. Вид из окна озадачивал: серые доски забора с кустами смородины, высокие заросли пырея и птичник, где вальяжно расхаживали индюки с индюшками. Единственным светлым элементом в комнате был детский ковер с картой города, а в целом обстановка была такой же, как при жизни Эммануила. Прямо над кроватью угрожающе нависала репродукция Айвазовского - возле темного берега терпело кораблекрушение судно, заливаемое хлещущими волнами и пунцовыми отсветами заката. В углу стоял стеллаж, набитый однообразными производственными романами, детективами о буднях советских милиционеров и житиями юных партизан. Житийный канон неуклонно соблюдался: описания подвигов неизбежно соседствовали с описаниями жестоких пыток, которым партизан подвергали немецко-фашистские захватчики. Особенно красочно страдали молодогвардейцы. Лору Генриховну не смутило, что Енюша, заинтересовавшись дедушкиным стеллажом, начал читать книги не по возрасту. Она сочла это признаком раннего интеллектуального развития. Однако общий смысл «Молодой гвардии» от Енюши ускользнул. Впечатляли его лишь физические страдания подпольщиков. Спальня Лоры Генриховны была узкой и тесной, зато окно выходило в палисадник, который летом представлял собой идиллическое зрелище. Вдоль синих кольев забора теснились мальвы, а ствол высокой березы тонул в зарослях чистотела, соком которого Лора Генриховна выжигала себе бородавки. Из любопытства семилетний Енюша наелся его ярко-желтых соцветий. Про ядовитость чистотела он знал, но удержаться не смог. Лора Генриховна осознала, что детская любознательность внука, который так и не понял концепцию смерти, вошла в опасную фазу. Промыв Енюше желудок слабым раствором марганцовки, Лора Генриховна еще раз объяснила ему, что смерть - явление необратимое. Осмыслив это, Енюша заинтересовался её физическими предпосылками. С разрешения Лоры Генриховны он забрал себе старые выпуски журнала «Здоровье» и вырезал оттуда анатомические схемы человеческого организма. Вырезки он пришпилил булавками к ковру и теперь видел их всякий раз, когда засыпал или просыпался. Этим интерес к мортидо не ограничился. Енюше нравилось прятаться в зарослях кукурузы, ощущая спиной комья почвы, и вслушиваться в шуршание кукурузных стеблей – тугих, зеленых, налитых соком жизни. Глядя в бирюзовое небо сквозь переливающиеся отблески линз, Енюша представлял себя преступником, который в наказание за совершенные дела должен был погибнуть от чужих рук. Он приставлял к голове игрушечный железный наган и сухо щелкал спусковым крючком. По упругим кукурузным листьям разливался свет солнца, напоминающий желтую глазурь. Енюша любил не только представлять себя убитым, но и прокручивать в голове психологическое давление и физическую боль, которые в его детских фантазиях предшествовали имитации смерти. Так манифестировало мазохистское влечение - задолго до полового созревания. Видя на экране телевизора сцены, где кого-то пытали без сексуального подтекста или убивали, Енюша испытывал непонятный положительный интерес. К счастью, ему не нужно было прилагать много усилий, чтобы подпитывать потаенную тягу – с лихвой помогали любимые передачи Лоры Генриховны. Однако к радости примешивался затаенный стыд: почему-то ему не хотелось, чтобы взрослые поняли, что ему нравится смотреть на насилие. В восемь лет Енюша стал свидетелем преступления. Знойным июльским днем Лора Генриховна с внуком ехали в гости, сидя на потертых сиденьях оранжевого «пазика». Автобус трясся на выбоинах окраинной дороги и отрывисто рокотал, а в окна било разгоряченное солнце. Снаружи сменяли одна другую старые остановки и длинной полосой тянулись приземистые частные дома. Когда автобус остановился возле универмага, чтобы выпустить вспотевших пассажиров, Енюша в очередной раз посмотрел в окно. От удивления он приоткрыл рот. Беленый дом с сумраком палисадника выглядел неприметно, однако возле запертого гаража происходило нечто странное. Один мужчина полулежал на земле, привалившись спиной к выцветшей гаражной двери. В полуметре над его головой темнело на бледно-салатовом фоне большое багровое пятно, от которого тянулся вниз смазанный след. Перед избитым стоял другой мужчина. Он смотрел на проигравшего сверху вниз. Енюша охнул. Он не верил своим глазам. Внезапно на очки легла бабушкина ладонь, и стало темно. Заметив, что внук пристальным взглядом впился в двух дерущихся алкоголиков, Лора Генриховна нахмурилась и решила оградить его от этой сцены. Случившееся она никак не прокомментировала. Другие пассажиры, впрочем, тоже на мужчину с пробитой головой не отреагировали. Вечером Лора Генриховна купила Енюше полкило конфет «Каракум». В сытых нулевых апокалиптичность общественных настроений пошла на спад, однако жизнь подрастающего Енюши, который не вписался в школьный коллектив, уткнувшись в невидимую стену этики, умиротворенной не была. Зато дома всё оставалось понятным, а Лора Генриховна принимала Енюшу даже таким. Их дом находился на последней линии, и за его высоким забором начинался полосатый лабиринт березняка, который плавно перетекал в загородный лесной массив. Осенью лес полнился грибами, и Лора Генриховна собирала их вместе с внуком. Во время таких прогулок она учила Енюшу ориентироваться в лесу, объясняла, когда лучше собирать те или иные грибы, и рассказывала о ядовитых растениях. Гулять в лесу Енюше нравилось. Особенный восторг у него вызывали птицы. Иногда он бродил по лесу сам, но слишком далеко не заходил – там начинались болотистые дебри. Лора Генриховна доходчиво объяснила, что если Енюша попадет в трясину, то неизбежно пойдет на дно, а когда вязкая грязь плотно забьет ноздри и рот, в легкие перестанет поступать воздух, и за этим последует мучительная смерть от удушья. Енюша представил, как его легкие медленно наполняются липким почвенным киселем, и решил избегать болот. В результате он часами просиживал на деревьях, рассматривая сквозь окуляры бинокля кукушек, сорокопутов и зябликов. Этого ему было достаточно. В середине нулевых пришло время помогать Лоре Генриховне по хозяйству. Енюша возил воду, колол дрова и кормил индюков. Когда он набрался опыта, бабушка доверила ему еще и забой. Занимался Енюша этим без удовольствия, однако отвращения тоже не испытывал. Пожалуй, лишь однажды он забил индюка с некоторым злорадством. Тот индюк вел себя задиристо. Он неприкрыто демонстрировал враждебность, стоило только четырнадцатилетнему Енюше появиться в птичнике с ведрами, полными пшеничных отрубей и свежей ботвы. Черные перья вставали дыбом, веером распускался пестрый хвост, а сам индюк надувался, как вязкий чернильный шар. Трупно-голубая голова косилась на Енюшу черной жемчужиной глаза, кожистая бахрома зоба багровела от приливающей крови. Индюк принимался клекотать, будто у него в горле тоже была мокрота. На клюве подергивалась длинная малиновая сопля. Пока Енюша рассыпал корм по корытам, индюк проворно подбегал и клевал его в голую ляжку. Ругаясь, отпихивая жуткую птицу кровоточащей ногой и гремя пустыми ведрами, Енюша сбегал, а индюк преследовал его до калитки, на предельной громкости булькая глоткой и дергаясь, словно его настиг эпилептический припадок. В августе загадочным образом погибли два самца. У обоих были пробиты макушки. Поразмыслив, Лора Генриховна велела внуку сидеть перед вольером и следить за птицами. Нужно было вычислить агрессивную особь. Через три дня Енюша увидел то, чему не очень-то удивился. Задиристый индюк победил в драке самца, который был меньше и слабее, надавил лапой на шею противника, прижав его к земле, и принялся часто вбивать в его темечко острие клюва. - Бабу-уль, иди сюда! – зычно прокричал Енюша, не отрывая взгляда от индюка, который забивал немощного собрата насмерть. Останавливать индюка не хотелось. Душегуба Лора Генриховна отселила в одиночный вольер, который выполнял функцию карцера. И хотя должный вес индюк не набрал, она приказала его забить. Енюша, как и всегда, послушался. Индюк отчаянно хлопал крыльями, но его всё равно засунули в холщовый мешок с прорезью для головы. По участку эхом разносился истеричный клёкот. Енюша уложил обездвиженного индюка на дубовую колоду, темную от птичьей крови, и ударил топором по складчатой шее. Клокотание оборвалось. Отделенная голова качнулась на краю колоды и упала на влажный чернозем. С того дня прошло тринадцать лет. Фишер до сих пор проживал в том же доме возле леса – вот только уже без Лоры Генриховны. Лора Генриховна скончалась в восемнадцатом году. Вступив в права наследования, Фишер не стал делать ремонт. На тот момент ему было всё равно, что находится вокруг и как оно выглядит. В зале до сих пор стояла пальма в деревянной кадке, висела на стене корзинка с искусственными пионами, а над входом в узкую спальню склонялось черное чучело – голова глухаря на толстой шее. За прозрачным стеклом чешской стенки покрывались пылью обеденный сервиз с супницей, чайный сервиз из синеватого фарфора и хрупкие кофейные чашечки. Особняком стояли фужеры из щербатого хрусталя, которые тоже покрывал тонкий слой пыли. Словно в доме Лоры Генриховны мутным осколком застыло переходное время. О современности напоминала лишь книжная полка, где хранились фотокамера и толстая энциклопедия «Птицы России». Интерес жильца к точным наукам выдавала научно-популярная литература с характерными наименованиями: «Наука параллельных вселенных», «Путешествия во времени», «Временные парадоксы»… Фишер лежал на пружинном диване с красной ковровой накидкой. Он смотрел сквозь очки в беленый потолок и курил. Время от времени он вслепую протягивал руку к пепельнице, стоящей на твердом подлокотнике дивана. Неля сидела в массивном кресле, накрытом такой же ковровой накидкой, и нанизывала на пальцы ажурные серебряные кольца. Перед сессиями она всегда снимала их, чтобы не травмировать лицо Фишера слишком сильно. Ехидным тоном Неля рассказывала о родственниках, которых считала излишне нервными. Фишер поддерживал беседу: то издавал захлебывающийся смех, то начинал развернуто отвечать. Но потом задумывался и обрывал мысль, недоговаривая фразу. - Какой-то ты квёлый сегодня, Евгеша, - произнесла вдруг Неля, надев на мизинец последнее из колец, - как больной гусь. С тобой всё в порядке? - Всё нормально. Я спал четыре часа. Слишком рано проснулся, а потом не смог заснуть, - честно сообщил Фишер, рассматривая засохшие капельки крови на подоле белой рубашки. Застирывать её он не планировал. Старые кровавые пятна придавали сессиям особенно жестокий оттенок. Неля вернулась к теме нелюбимых родственников. Выкуривая очередную сигарету, Фишер слушал рассказ о племяннице Нели, которая опять ушла из дома. Судя по изложенным фактам, пубертатная Жанна гуляла где хотела и сколько хотела, а в школе злобно подшучивала над сверстницами. - Придет сама, ничего страшного. Неделя это еще ерунда, она и на месяц может уйти. Зря они заявление написали, - подытожила Неля и взяла сигарету из пачки Фишера. - Сколько ей лет? – поинтересовался он. Вопросы неумолимо подходили к концу. Нужно было тактично сменить тему. - Четырнадцать, - небрежно ответила Неля. Заметив, что в зал крадущейся походкой проник Нерон – черный кот с белыми лапами и манишкой, Неля подхватила его на руки. Серебряные кольца утонули в длинной шерсти. Нерон недовольно зафыркал. Фишер зашелся надсадным кашлем. Мокрота болезни заменила ему болотную грязь, которой его когда-то пугала Лора Генриховна. - Евгеш, не хочешь сегодня вечером в бар? - Не смогу, у меня смена. Но спасибо за приглашение. Время от времени Неля вытаскивала его в люди. Фишера принимали без отторжения, а он даже производил хорошее впечатление - нужно было всего лишь рассказывать забавные, но приличные истории из жизни, интересоваться анамнезом собеседника и приятно улыбаться. Однако сегодняшнюю ночь Фишеру предстояло провести в морге. Проведя Нелю через тёмную прихожую, полупустой коридор и промерзшую застекленную веранду, Фишер вышел на крыльцо первым. В пальцах он вертел сигарету. Асфальтированный двор плавал в сыром снегу оттепели. Под сизыми клочьями облаков надрывно каркали возвращающиеся грачи. Неподвижно поблескивал гофрированный металл высоких ворот. Из дощатой будки выскочил, оскалив пасть, черно-рыжий пес по кличке Шерхан – помесь алабая и немецкой овчарки. Он почуял в Неле чужака и готов был на неё напасть. Когда во дворе оказывались посторонние, Шерхан начинал лаять, как лагерный вертухай, и пытался сорваться с цепи. Слушался он только Фишера. И успокаивался лишь тогда, когда получал от него соответствующий приказ. - Шерхан, фу! – строго прикрикнул Фишер. Пес закрыл пасть и вернулся в будку. Неля быстро добралась до калитки и вышла за ворота. Взблеснул густой мех на воротнике кожаной куртки. Помахав на прощание, Неля села в такси. Фишер с улыбкой помахал ей в ответ. Переодевшись в домашнюю одежду, он закутался в куртку и тоже вышел за калитку. Сквозь забор из ржавеющей рабицы было видно, как тают ноздреватые сугробы палисадника. С сигаретой в зубах Фишер направился к дальнему концу линии, где находился продмаг. Под рифлеными подошвами ботинок хлюпала серовато-коричневая слякоть. Всё выше и отчетливее становились фонарные столбы из дерева и бетона, которые по ночам освещали угол линии и съезд на асфальтированную дорогу. И продмаг, и столбы не изменились. В детские годы Фишера они были точно такими же. На горизонте возвышалась периферия спального района, который состоял из порыжевших пятиэтажек, а на пустыре перед ними сиротливо погружался в землю ветхий двухэтажный барак. Его окружали следы давнего сноса. В нем не жили уже больше двадцати лет. Фишер бросил окурок в лужу и вошел в продмаг. Молодая женщина в зеленом фартуке продала Фишеру булку хлеба, рыбные консервы и спички, а затем покосилась на его лицо. - Что-то не так? – спросил Фишер вежливым тоном, но слегка нахмурился. Никого из покупателей, проживающих рядом, продавщица толком не знала, однако это не мешало ей задавать бестактные вопросы. - У тебя синяк небольшой, - указала она на свою скулу, мелко посыпанную веснушками, - тут вот. Что случилось? Фишеру не нравилось подобное вмешательство. Иногда у него возникало желание ответить продавщице грубо, однако в долгосрочной перспективе это было не очень-то выгодно. Нужно было соблюдать правила социума. Хотя бы в мелочах. - Подрался, - соврал он. - Опять? – воскликнула продавщица. Но Фишер уже забрал пакет и покинул продмаг, напоследок с ней не попрощавшись. Лора Генриховна скончалась, пока Фишер находился на кладбище – в качестве водителя. Трудоустроиться в похоронное агентство ему помогла именно Лора Генриховна, у которой еще с девяностых оставались хорошие знакомые в сфере ритуальных услуг. Облачаясь в черную тройку с галстуком, Фишер садился за руль «газели», переделанной под катафалк. На дегтярно-черном боку бывшей маршрутки белела надпись, выведенная типичным похоронным шрифтом – «Ленритуал». Оказавшись единственным наследником Лоры Генриховны, Фишер получил в свое распоряжение участок с домом на Кисловодской улице, вишневый «рено» и небольшой арсенал – охотничье ружье, ИЖ-27, и пневматическую винтовку, ИЖ-38. Немало удивил и капитал Лоры Генриховны, на который можно было купить несколько квартир, однако Фишер предпочел остаться в доме, где прошло его детство. У него появилось достаточно времени, чтобы как следует всё обдумать. Отгоняя бытом совсем уж досаждающие мысли, Фишер следил за участком. Он сажал овощи и выращивал цветы, ухаживал за виноградом и деревьями… Однако садовод из него не вышел. Растения часто засыхали, не добираясь до поры цветения, а овощные культуры не давали плодов. По земле тут и там ползали тугие путы сорняков. С домом дело пошло лучше. Обосновался Фишер в спальне Лоры Генриховны. Выяснилось, что места ему нужно не так уж и много. Жизнь определенно переучила его на новый манер. Бабушкины фотоальбомы Фишер убрал на самую верхнюю полку дедушкиного стеллажа. Точно так же поступил и с фотографиями, которые иллюстрировали стадии его взросления. Совсем маленький Женя на руках у юной матери, групповые портреты растущего класса «Д», где Енюша девять лет учился - на каждом снимке у двух мальчиков были выколоты иглой глаза. Вежливо улыбающийся Фишер под куполами петербургского Спаса-на-Крови. Хмурый и коротко стриженый Фишер на фоне плотного забора из нескольких слоев сетки. Поверх тянулась режущая спираль колючей проволоки, очки Фишера скрывались в тени черного кепи, а на рукаве мешковатой черной робы виднелась красная повязка активиста[1]. [1] заключенный, добровольно помогающий администрации исправительного учреждения. До пяти часов вечера нужно было разобраться с домашними делами. Надев кухонный фартук из черного сукна, Фишер наполнил миску Нерона кормом. Потом разложил на деревянной доске бледно-бурые шматы отварной говядины и старым кухонным топориком порубил их на крупные куски. Увесистое лезвие из советской стали без труда рассекало плоть, а рельефная сторона топорика, предназначенная для отбивания мяса, невесомо отражала дневной свет. Когда Фишер не пользовался топориком, тот лежал под магнитной планкой с набором ножей - всегда заточенных до фатальной остроты. Смешав мясо с густой кашей, Фишер убрал кастрюлю в холодильник. Псу этого должно было хватить на два дня. Каждый день Шерхан час-другой разминал лапы, бегая по пустующему огороду. Фишер в это время сидел на крыльце, курил и отрывисто покашливал. То и дело подскакивал Шерхан. Суетливо проявляя собачью преданность, он начинал лизать Фишеру руки. Тот покровительственно трепал Шерхана по холке: чтобы пёс подчинялся, нужно было уделять ему внимание. Покончив с дрессировкой, Фишер загнал пса в будку, а потом тоже скрылся в доме. Он прошел через веранду, оставляя за собой размытый дымный пунктир. Из угла веранды отбрасывала широкую тень большая фляга с водой. Там же стояло ведро с крупными кусками угля. На вешалке висела одежда, пригодная только для огорода. С соседями Фишер всегда был вежлив. К счастью, Лора Генриховна своевременно объяснила ему , что сочувствие и хорошее отношение нужно хотя бы имитировать, чтобы люди помогали в ответ. Прожить без кооперации было бы непросто. Лору Генриховну не удивило, что мальчик, попавший к ней на воспитание, оказался бессердечным. И чтобы он не испортил себе жизнь раньше времени, пришлось скорректировать его характер. Лора Генриховна знала, как поступать. У её дочери был похожий недостаток. Равнодушие было для Фишеров такой же наследственной чертой, как и миопия. Когда Енюше было шесть лет, Лора Генриховна заметила, что он давит ботинками мышей. Делал он это без особых эмоций, словно под подошвами лопались перезрелые сливы, а не живые грызуны. Она не стала говорить внуку, что животных нужно жалеть. От её увещеваний он всё равно не начал бы жалеть животных. Поэтому Лора Генриховна деловым тоном сообщила, что дома Енюша может спокойно этим заниматься, однако делать это на глазах у других ребят невыгодно. Это могло оттолкнуть от Енюши будущих друзей. Еще Лора Генриховна не забыла упомянуть, что лучше не становиться зачинщиком драки, а ждать, чтобы первым ударил противник, и лишь потом отбиваться. При таком раскладе сложно было выйти виноватым. Однако практика оказалась сложнее теории. Енюше не повезло оказаться в одном классе с гиперактивным Геной и шутливым Сеней. Они дразнили Енюшу то за очки, то за улыбку и на этой почве сдружились. Помня наставления бабушки, Енюша пытался сдерживаться, но неизбежно срывался и лез в драку: на перемене и во время урока, при учителях и в их отсутствие. В такие моменты наличие окружающих его не заботило. На Енюшу стали жаловаться учителя. Со временем обе стороны конфликта успокоились - профилактические беседы немного погасили пыл мальчишеской злобы. С возрастом Фишер научился производить на людей выгодное впечатление. Он следил за тем, как общаются остальные, и запоминал, чего лучше не делать, а мимику репетировал перед зеркалом. Получилось недурно: у него не появилось близких друзей, но и врагов не прибавилось. Линзам Фишер предпочитал очки, потому что без них у него был несколько дегенеративный вид. Стильная оправа сглаживала тяжелый немигающий взгляд. К тому же, для мира взрослых гораздо лучше подходила маска выросшего ботаника с невинными причудами, нежели мрачного мужчины с «лошадиными» зубами и сомнительными намерениями. Знакомство с Нелей оказалось большой удачей, потому что она тоже не жаловала социальные ритуалы. Жизнью Фишера она интересовалась слабо. В общем-то, он о Неле мало что знал, но его это устраивало. Совпадения сексуальных пристрастий оказалось достаточно, чтобы возникло взаимовыгодное сотрудничество. К тому же, с Нелей можно было не имитировать эмоции. В этом отношении она тоже была скупой. Запершись в спальне на железный крючок, Фишер положил очки на тумбочку и забрался под одеяло, намереваясь немного поспать. Но сначала опустил правую руку за кровать. Пальцы уткнулись в широкий выступ стены, а затем нащупали прохладное дерево приклада. Заряженное ружье было на месте. Закон предписывал хранить охотничье оружие в сейфе, отдельно от патронов, но Фишеру этот закон казался глупым. Ружье нужно было ему как раз на тот случай, если в дом проникнут посторонние. Они явно не будут ждать, пока Фишер отопрет сейф, достанет ружье и зарядит его. Реакция требовалась быстрая. Так что в сейфе хранилась лишь пневматическая винтовка, из которой Фишер в свободное время стрелял по жестяным банкам. Промахивался он редко. Когда это происходило, мелкие пули застревали в тяжелой древесине забора и стволах вишневых деревьев. Смена начиналась в пять вечера. Бюджетная больница, в морге которой Фишер работал ночным санитаром, находилась в Смородинском микрорайоне. Дежурил Фишер сутки через трое и от заката до рассвета собирал больничных мертвецов. Зарплата была скромной, но нагрузке соответствовала. К тому же, Фишер до сих пор подрабатывал водителем катафалка, если нужно было подменить бывших коллег из «Ленритуала». Особой квалификации обязанности ночного санитара не требовали. Когда звонили в дверь служебного входа, Фишер встречал бригаду труповозки, которая передавала ему на руки тело. Информацию о поступившем мертвеце нужно было занести в журнал приема и выдачи трупов, а самого мертвеца убрать в «холодильник». Часто приходилось забирать из больничного корпуса стариков. Если не считать этих скорбных обязанностей, Фишер или валял дурака, или спал. Грех было жаловаться на такую работу. Вишневый «рено» проезжал между диким пляжем и мышино-серыми панельными домами. Сползало к горизонту рыжеватое солнце, размеренно шелестел ветер, а со стороны Смородины доносился далекий треск ледяных глыб. В воздухе слабо пахло болотной гнилью. Желтоватые зубы Фишера сжимали дымящуюся сигарету, а сухощавые руки лежали на колесе руля. Справа мелькнула болотистая канава со старым мостом из бетонных плит. На его кованых перилах рдела ржавчина, по краям канавы тесно росли высокие осины, а за их кронами вырисовывались коричнево-белые корпуса больницы. Фишер проехал чуть дальше, свернул на улицу, где находилась одна-единственная автобусная остановка, и миновал пустырь, укрытый стылым снегом. Неделю назад на пустыре нашли руку. С Фишером даже побеседовал на этот счет угрюмый опер, которого интересовало, замечал ли он что-нибудь подозрительное. Ответить утвердительно Фишер не смог, потому что территорию больницы в ту ночь не покидал. Оперу пришлось уйти без показаний. Фишер припарковался во внутреннем дворе морга и задержался снаружи, чтобы покурить. Его рассеянный взгляд скользил по белому бетонному забору с ромбовидным рельефом, железной двери служебного входа и ближайшей хрущевке, на серовато-белом торце которой рыжие кирпичи складывались в лозунг «Слава КПСС». На микрорайон медленно ложился сумрак. Фишер расписался в журнале охранника, переоделся в зеленую хирургическую пижаму и официально заступил на дежурство. Помещения морга успокаивали Фишера. Светлые пятна потолочных ламп отражались в нержавеющей стали столов и грязно-белом кафеле секционного зала, за стеклами шкафов хранились в формалине органы. Грязно-зеленые железные весы, на которых взвешивали человеческую требуху, напоминали рыночные весы из мясного ряда. В прилегающей комнате хранились принадлежности для туалета почивших: посмертный грим, флаконы с парфюмом, белые тапочки и искусственные гвоздики. Короткие рукава пижамы, которую Фишер носил на работе, не прикрывали татуировку и шрамы поверх неё. Руководство пока не задавало вопросов, потому что людей, согласных на низкую зарплату, не хватало, да и трудился Фишер нормально. Руководство даже закрывало глаза на отсутствие медобразования и наличие судимости у человека, который по рекомендации знакомых попал из коммерческой ритуальной сферы в государственный морг. Фишер пока не знал, кем будет работать, когда его попросят уволиться. Ночным сторожем, таксистом, могильщиком… Возможно, библиотекарем. По этому пункту у него уж точно был документально зафиксированный опыт. В коридоре дремал, утопая в мягком кресле, возрастной охранник. Бледно-желтый свет настольной лампы падал на его волосатые руки с ороговевшими ногтями и толстый журнал учета. Фишер тоже решил поспать и удалился в комнату отдыха санитаров. Опустив на зарешеченном окне жалюзи, он улегся на диван, напротив которого стояла тумбочка с телевизором, укрылся пледом и задремал. Какое-то время перед закрытыми глазами явственно стояли очертания белых стен, но их быстро съела чернота. Дрему согнал визгливый треск дверного звонка. Приняв труп пенсионера, Фишер повесил на его запястье клеенчатую бирку с фамилией, накрыл морщинистое лицо полотенцем, смоченным в формалине, и уложил труп на одну из полок «холодильника». Следующий отрезок сна продлился до двух часов ночи. Фишера вновь разбудил звонок – на этот раз громко трезвонил телефон в комнате отдыха. - Патанатомия, - сонно промычал Фишер в трубку, пытаясь разлепить глаза. Звонок поступил из кардиологического отделения. Нужно было забрать старушку. В названной палате Фишера встретили грустные медсестры. Старушка лежала на койке. Серебристо-белые волосы были раскиданы по плоской подушке, а блеклые старческие глаза глядели в потолок. В темном провале рта виднелся неполный комплект зубов. Переложив старушку на больничную каталку, Фишер увез её в морг. Он подписал её, запер в «холодильнике» и вернулся на диван. Сон возобновился. На этот раз Фишер нырнул достаточно глубоко. Белоснежные сугробы были изрыты глубокими черными тенями. В ночной темноте исступленно выла вьюга, гоняя по застывшей степи вихри поземки. Фишер расслабленно лежал в открытом гробу, который стоял на полозьях, как сани, и сам по себе ехал в бескрайний холодный мрак. В глубине неба недвижимо горела маслянисто-желтая луна, её свет стекал на степь вязкой медовой патокой. Фишер заметил, что кто-то смотрит на него сверху, что луна на самом деле не луна, а чей-то неведомый глаз, одиноко сияющий на бесформенном черном туловище. Фишер ощутил, как в желудке рождается оглушающий холод, как он растекается по конечностям. Не в силах вынести подступающий ужас, Фишер слабо вздрогнул и прикрыл лицо тяжелеющей ладонью. *** Роман Викторович Юдин, старший следователь по особо важным делам и майор юстиции, служащий в областном управлении Следственного комитета, спал в темноте аскетично-бледной спальни. За широким окном слабо просматривались контуры серых панельных домов, сливающиеся с ночным небом, а над детской площадкой с облупившейся железной беседкой хлопали крыльями голуби. Изредка свинцово-сизые тучи сносило порывами ветра, и в спальню Юдина просачивались лунные отблески. На подушке отпечатывалась косая тень мужского профиля, а в темноте обозначалась белая маркерная доска с фотографией рыжеволосой девочки. Девочку звали Жанна Клименко, и она определенно была мертва. Двухкомнатная квартира Юдина располагалась в Затонском микрорайоне, недалеко от стыка набережной и дикого пляжа, а проживал он здесь уже больше двадцати лет. Обстановку комнат сложно было назвать уютной, она отдавала нафталином, будто последний жилец покинул квартиру еще в прошлом веке, отбыв при этом на погост. В узком коридоре висела потемневшая репродукция «Аленушки» Васнецова, кухонный стол был накрыт цветастой скатертью с тяжелой бахромой, а одну из стен зала украшал узорчатый красный ковер. Юдин отсыпался, потому что завтра ему предстояло встать раньше обычного, облачиться в синий мундир и допросить всех родственников погибшей Жанны Клименко. В мундире Юдин выглядел эффектно и производил впечатление как на женщин, так и на преступников. Первые проникались к нему симпатией, пока не узнавали достаточно близко, а вторые осознавали, что попали в руки к упертому и беспощадному следователю, которого подгоняли не надбавки к зарплате, а охотничий азарт, идущий из глубины его натуры. Высокий и широкоплечий Юдин с аккуратным пробором темных волос и белозубой улыбкой комсомольца органично смотрелся бы в кинофильмах сталинской эпохи об отважных летчиках. Портили образ лишь тонкие морщины, несвойственные вечно юным героям, и впалые щеки трудоголика. Детство Ромы, ровесника московской Олимпиады, пришлось на нелегкую декаду чернобыльской катастрофы, афганской войны и перестройки, однако Рома, с ребяческой непосредственностью игнорируя тревожный исторический фон, всё равно обзавелся зачатком мечты. Дядя Степа, всесоюзный архетип бесстрашного милиционера, отпечатался в его воспоминаниях исполином, который превосходил остальных персонажей советской былины габаритами и ростом. Особенно это касалось испуганных жуликов, которых художники намеренно изображали щуплыми, чтобы возникал эффект неоспоримого могущества дяди Степы. Сверкающие хромовые сапоги в складку, шинель цвета штормовой волны и фуражка с кокардой поразили маленького Рому в самое нутро, чтобы в дальнейшем оформиться во вполне конкретную цель и повлиять на выбор профессии. Из ребенка, который оказался чрезмерно равнодушным, мог получиться либо работник органов, либо бандит, но благодаря усилиям родителей второго пути удалось избежать. Мать, занимавшая пост главврача в горбольнице Павлозаводска, и отец, преподававший на кафедре психиатрии и наркологии, упорно разъясняли сыну этические нюансы, понятные другим детям по умолчанию. Чтобы Рома научился управлять агрессией, родители отдали его на бокс, а дома поддерживали теплую атмосферу, показывая на собственном примере, что такое нежность и сочувствие. Отец, страстно любящий охоту, часто возвращался домой с мертвыми зайцами, и по праздникам на семейном столе Юдиных всегда была зайчатина в сметанно-томатном соусе. Сначала отец подвешивал освежеванную тушку над ванной, туго приматывая задние лапы к деревянной планке, а когда в горлышко слива утекали последние ручейки крови, в дело вступала мать, и тушка отправлялась в духовку. В праздничные дни Рома пережевывал суховатую зайчатину, а его зубы то и дело упирались в деформированные дробинки. Мать обычно смеялась и говорила, что это хорошая примета. Дробь в мясе была не только признаком смерти, но и символом будущей удачи, и Рома спокойно принял этот факт. Путь к мечте лежал через пионерию, комсомол и школу милиции, но когда Рома был в пятом классе, Советский Союз распался. Не стало ни пионерии, ни комсомола. Перестройка кончилась тем, что строить теперь нужно было с нуля. Пережив девяностые и не став быком, хотя к этому располагали секция бокса и врожденные наклонности, Юдин окончил школу с золотой медалью и поступил на юридический факультет. Студенчество Юдина сопровождалось дефолтом и сгущающейся неопределенностью, однако из университета он вышел с красным дипломом. Юдина ожидала служба в прокуратуре – с начищенными ботинками, форменным пальто и кокардой на фуражке. Благодаря полномочиям, он мог вести себя доминантно и выплескивать агрессию, получая взамен социальное одобрение, а не выходить за рамки ему помогали холодная голова, холодные руки и не менее холодное сердце. Он пустил внутренний хаос в полезное русло. Всё это вылилось в пятнадцать лет опыта и окрепшую следственную интуицию. Надежным подспорьем для раскрываемости стали хорошие отношения с операми, экспертами и шефом отдела - полковником Крыгиным, который в свою очередь был на короткой ноге с прокурором. Детская мечта сбылась и достигла пика. Юдин носил мундир с золотистыми погонами и имел доступ к людям, которых можно и нужно было запугивать. Его переполняла энергия, и работал он, как одержимый. В его жизни был даже брак, однако недолгий. Юдина не устраивало, что у жены имелось свое мнение. Первое время он её не бил, но при каждом удобном случае напоминал об ошибках опиатного прошлого – значительных и не очень. Когда Юдин стал налегать на алкоголь, дошло до домашнего насилия. После особенно жуткого делирия жена, покрытая иссиня-черными синяками, сбежала в одном халате и даже не вернулась за вещами. Юдин со спокойной душой выставил её чемоданы возле подъезда. Однако от спиртного всё равно пришлось отказаться. Пьянство могло снизить показатели Юдина, а терять должность в комитете ему крайне не хотелось. Ощущение власти было важнее невнятного алкогольного тумана, да и пьянило гораздо крепче. Физическим насилием Юдин не брезговал, однако куда сильнее его прельщало чувство морального превосходства над жертвами и их беспрекословное послушание – в конце концов, вербальная обработка требовала большего мастерства, чем грубая сила. Срывался Юдин на подозреваемых, которых нужно было колоть. Если же их оказывалось недостаточно, то ездил к проституткам, которые оказывали специфические услуги. В этом деле он полагался на четырех проверенных путан, которые соответствовали его запросам, были хорошими актрисами и работали с душой. После тридцати пяти у Юдина появилась возможность уйти на пенсию, однако он ей не воспользовался и остался в комитете. Коллеги его ценили, а соседи уважали. Здоровье, конечно, было уже не то, но жизнь определенно удалась. Отец Юдина, дожив до преклонного возраста, скончался по естественным причинам, а мать до сих пор была относительно здорова. Время от времени Юдин навещал её и помогал с бытовыми делами: ездил в супермаркет за продуктами, организовывал ремонт квартиры, если в этом была нужда, и оплачивал лечение. Близкий друг у Юдина был всего один – Николай Владимирович Вахт, майор юстиции и старший следователь из соседнего отдела. С наибольшим интересом Вахт расследовал убийства. Его тактика была простой, но действенной: он взвешенно чередовал вежливость с оскорблениями, а подозреваемые теряли самообладание и в пылу злости проговаривались о том, что изначально хотели утаить. Не было ничего удивительного в том, что именно Вахт сдружился с Юдиным, который искренне радовался, когда в Ленинской области начинал действовать маньяк. В комитете прекрасно знали, что Юдин помешан на серийных убийцах и не одобряет ложные обвинения. С таким работником можно было рассчитывать на качественное раскрытие серии. В свое время Юдин даже собственноручно составил картотеку, в которую попали все жители Ленинской области, когда-либо отбывавшие срок за изнасилование или убийство. Картотекой он пользовался, когда нужно было отыскать очередного начинающего серийника. Многие попадались на первом же убийстве, а во время следствия рассказывали о намерениях, которые не успели претворить в жизнь. Технически они маньяками не считались, однако Юдин чуял в них нездоровые желания и обычно оказывался прав. На допросах он мысленно смаковал жалкий вид несостоявшегося Чикатило, который оказался слишком тупым для длительной карьеры. Убийца, еще недавно считавший себя вершителем судеб, пытался оправдаться и всячески юлил, а потом начинал заискивать перед Юдиным, надеясь хотя бы на смягчение срока. Финальным аккордом обычно становилась попытка изобразить умопомешательство. Каждую такую победу Юдин отмечал бутылкой шампанского, хотя уже семь лет был в строгой завязке. Исключениями становились лишь дела о серийных убийствах. Две жертвы Юдина даже прославились на федеральном уровне. В начале десятых школьный учитель Миронов, щуплый и подслеповатый очкарик, в слепой ярости потрошил, а затем насиловал всех, кто встречался ему в лесополосе: и детей, и мальчиков-подростков, и взрослых женщин. К Юдину он попал с багажом из одиннадцати трупов. Миронов старательно имитировал шизофрению, утверждая, что ему помогал чёрт, однако психиатрическая экспертиза доказала его вменяемость, признав за ним лишь антисоциальную психопатию, после чего Миронов уехал на пожизненное. Спустя несколько лет Юдину пришлось охотиться за его юным подражателем. Безработный вор Колесников не имел высшего образования, по малолетству сидел за пьяную поножовщину, а в тюремной иерархии занимал наименее почетное место петуха. Откинувшись, он вернулся в Ленинскую область и принялся убивать женщин, похожих внешне на его мать. Ему хотелось превзойти Миронова, однако убил он лишь семерых. Колесникова экспертиза тоже признала вменяемым социопатом. Однако сумасшедшим тот не прикидывался и чертей не упоминал, а о своих поступках рассказывал охотно, считая Юдина самым близким человеком «во всей несчастной жизни». Пока шло следствие, Колесников сочинял сентиментальные стихотворения о женщинах и материнстве, а Юдину посвящал неуклюжие хвалебные оды. Как и Миронова, его тоже приговорили к пожизненному заключению. Одна из тетрадей со стихотворениями Колесникова до сих пор лежала у Юдина на антресолях. Начало двадцатых тоже обещало быть урожайным. Две недели назад из дежурной части Смородинского микрорайона поступило сообщение о женской руке, и Юдин немедленно выехал на место происшествия, хотя на часах было пять утра. Конечность обнаружили между пустырем, где спал под сугробами золотистый песок, и заснеженными лугами. Над пустырем нависало сизое небо, затянутое тучами, а возле дороги возвышалась бетонная остановка советского образца – тускло-белая, усыпанная пестрой крошкой мозаики на космическую тематику. В кроваво-синих всполохах проблесковых маячков ежились на ветру сонные понятые, переглядывались хмурые опера. У судмедэксперта, криминалиста и кинолога были одинаково кислые лица. Норд, немецкая овчарка, сидел на снегу и принюхивался к воздуху. - Боже правый, – вырвалось у неверующего Юдина, когда он приблизился к ожидающим коллегам и разглядел причину вызова. На бетонной скамье остановки лежала женская рука с татуировкой в виде розы. К руке черной траурной лентой была привязана искусственная гвоздика, а на запястье виднелась трафаретная цифра «1», нанесенная желтой краской. Ленту с надписью «вечная память» подергивало ветром. К грязно-синим трупным пятнам прилагался рубленый срез с красновато-коричневой каймой. Рука была более-менее свежей. «Да уж, головняк…» - подумал Юдин, потирая подбородок. Ледяной ветер проникал под лаковый козырек мутоновой шапки, хлестал по утепленной форменной куртке и сминал штанины с багровым кантом. Трепетали концы траурной ленты. Покружив возле скамьи шерстяной юлой, Норд не смог взять след и озадаченно замер. Юдин скептически окинул взглядом дорогу и пустырь. Вероятность того, что руку привезли на машине, обретала четкие очертания и сулила монотонную работу с ближайшими камерами. Которой, впрочем, еще можно было избежать. Юдин приказал операм опросить всех, кто жил в близлежащих домах, но очевидцев среди них не нашлось. Дело стремительно превращалось в головоломку, а особенно усложнялось анонимностью руки. Узнав о пронумерованной конечности, Следственный комитет по Ленинской области организовал следственно-оперативную группу, во главе которой оказался, конечно же, Юдин. Первая неделя ушла на экспертизы, изучение места происшествия и работу с водителями, автомобили которых попали на дорожные камеры. К счастью, таковых оказалось немного – преступление произошло глубокой ночью на отшибе города, куда редко кто заезжал. Но проделанная работа ничего не дала. На месте происшествия тоже не нашлось ничего, что могло бы помочь следствию. Порадовал Юдина лишь судмедэксперт, который внес кое-какую ясность. Согласно его выводам, руку отделили посмертно, тремя ударами топора. Девушка же была убита или умерла в промежутке между десятью и одиннадцатью часами вечера. Песок, обнаруженный под ногтями, оказался идентичен песку со смородинского пляжа. Однако на личность убийцы ничего не указывало – на руке не обнаружилось ни отпечатков пальцев, ни следов зубов, ни биологических жидкостей. Трупные пятна были сконцентрированы в кисти и пальцах, и это доказывало, что какое-то время труп находился в вертикальном положении. Личность погибшей удалось установить лишь через две недели, когда было уже слишком поздно. Погибшая нашлась в списке свежих потеряшек[2] и оказалась четырнадцатилетней Жанной Клименко, которая при жизни не отличалась примерным поведением. Родственники Жанны оказались не лучше: бабушка в конце восьмидесятых работала на панели, а остальные родственники просто тихо пили. Ничего хорошего такой расклад не предвещал. Жанна была запущенным ребенком, и убить её мог кто угодно – начиная с нестабильных родственников и заканчивая случайным прохожим. [2] без вести пропавшие Биллинг показал, что в последний раз мобильный Жанны засветился на смородинском пляже, неподалеку от кафе «Речное». Естественно, следов борьбы на пляже уже не было - за две недели снег подтаял, стерев все возможные подсказки. Телефон найти не удалось. Юдин распорядился насчет опросов, но люди, живущие возле пляжа, ничего не видели и не слышали. Работники кафе и ближайшей больницы тоже ничего путного не сообщили. Выводы напрашивались неутешительные: нельзя было исключать, что преступник уже убивал и прекрасно знает, как заметать следы. Возможно, когда-то давно он не прибрал за собой, из-за чего побывал в местах не столь отдаленных. Юдин понял, что пора браться за картотеку. Но перед этим следовало допросить родственников жертвы. Конечно, Юдин мог поручить это лейтенанту и старшему следователю Гатауллину, который тоже входил в состав группы и имел неплохой опыт работы с бытовой мокрухой, однако на этот раз Юдина снедало желание поговорить с родственниками Жанны лично. Он слишком давно не любовался нарастающим страхом, который проступал на побледневшем лице фигуранта, и эту потребность нужно было срочно удовлетворить. Тучи снова обнажили неровный ломтик луны, и на лицо Юдина упал квадрат белого, как алебастр, света. Спящее тело почти не шевелилось, однако сам Юдин барахтался в бессознательном. Тягуче шуршала в ночном сумраке пожухлая осенняя рожь, сухие колосья били по кителю, ботинки увязали в черноземе. Юдин что есть сил несся по колхозному полю, преследуя мазутно-черную тень душегуба. У Юдина было мало времени. Дрыгая ногами и приплясывая, тень убегала в сторону затхлого болота, над которым подергивались йодно-желтые огоньки. *** В бледно-зеленых рефлексах стеклоблоков, сквозь которые в помещение мясного рынка проникал студенистый свет, дышали холодом прилавки с грудами сырой говядины, курятины и свинины. Пахло полами, обработанными хлоркой, а голоса покупателей сливались в негромкий гул и эхом отталкивались от высоких стен. Сдув с лица крупный локон, выбившийся из-под голубого колпака, Неля потянула руку в прозрачной перчатке к морозным залежам сочно-красной говядины, цвет которой вступал в болезненный контраст с голубыми фартуками продавщиц. По ту сторону прилавка стоял сутуловатый и задумчивый Фишер. От его прокуренной одежды тянуло дымом, а из-под куртки торчал воротник клетчатой рубашки. Фишер пришел за тремя килограммами говяжьей вырезки. Он молчал и с некоторым упоением косился на субтильную Нелю, которая ловко кидала на весы тяжелые говяжьи мышцы. За её спиной покачивались на крюках толстые пласты мяса, напоминающие гигантские языки. - Давай встретимся с тобой в пятницу, - предложила Неля, заметив во взгляде Фишера знакомый тяжелый блеск, обычно сопровождающий его мазохистские порывы, - можно было бы сегодня, но я сегодня не могу, меня вызвали в Следственный комитет. - Давай, конечно, у меня как раз выходной, - с готовностью отозвался Фишер, - из-за племянницы? - Ага. Как ты догадался, Евгеша? - Предположил. Две недели назад в морг приходили менты, спрашивали, замечал ли я что-нибудь странное. А потом медсестры рассказали, что на пустыре руку нашли. - Про руку я уже в курсе, - буркнула Неля и достала из-под прилавка пакет, - знаешь, кто следак? Тот важный хрен, который у нас в области двух маньяков поймал. Миронова и Колесникова. Наводит на мысли, да? - Более чем. Соболезную, - нахмурился Фишер. - Да ладно, можешь не расшаркиваться. Я Жанку не видела уже года полтора. - Ты хорошо осведомлена о родственниках, с которыми не общаешься, - со странной интонацией подметил он и захлебнулся кашлем. Влажный хрип клочками вырывался из легких и спотыкался об ладонь, прижатую ко рту. - Люблю быть в курсе, - усмехнулась Неля, - жаль, что мне сегодня в мусарню нужно. Я бы тебе с удовольствием рога обломала. Фишер хмыкнул. Не зная, в каком тоне лучше ответить, он обычно издавал глухой смешок и полагал, что Неля до сих пор не разгадала его маневр. Переписка с Фишером завязалась год назад. Нелю заинтересовали его нестандартные фетиши, едкое чувство юмора и неприятие серьезных отношений. Неле не нравилось, когда партнеры лезли в душу и требовали чувственного отклика. Судя по всему, именно этого от Фишера нельзя было дождаться ни при каких обстоятельствах. Первая встреча состоялась в блинной. Фишер оказался флегматичным очкариком в клетчатой рубашке, которому в ноябре исполнилось двадцать пять. Непроницаемо глядя на Нелю и сухо покашливая, он рассказал, что работает в морге, живет в частном доме на окраине и слушает постпанк. Когда Неля сообщила, что ей нравятся документальные фильмы о серийных убийцах, Фишер оживился. С видимым облегчением он признался, что интересуется Анатолием Сливко, Сергеем Головкиным и Джеффри Дамером. Новый знакомый нравился Неле всё больше. Фишер предложил укрепить знакомство в приватной обстановке. - Только если ты плохой мальчик, Евгеша, - шутливо осадила его Неля. - Я сидел за убийство, - серьезным тоном произнес он. - А ты юморист. - При чем здесь юмор? - возразил он, но сразу расслабился. - На самом деле я преувеличил, это была всего лишь самооборона. Но человек всё равно умер. - И кем ты сидел? - Козлом[3], - лаконично ответил Фишер. [3] заключенный, состоящий в активе и сотрудничающий с администрацией исправительного учреждения Насчет пребывания на зоне он не солгал. Доказательством этому были тонкий рубец на животе и уродливые шрамы на левой руке: еще на воле Фишер пережил удар ножом, который ему нанес пьяный знакомый, а в следственном изоляторе пытался вскрыть вены. Судя по всему, остальное тоже могло быть правдой. Однако Неля не рискнула сходу ехать к нему домой и настояла на гостинице. Следующая встреча состоялась уже на территории Фишера. Придя раньше назначенного времени, Неля застала его за готовкой: он шинковал поварским ножом овощи и промывал от застоявшейся крови куриные сердца, а на черную ткань фартука пестрой пылью оседали специи – чеснок, карри и красный перец. К ужину Фишер потушил овощное рагу с печенью, сердцами и желудками. В последовавшем разговоре Неля случайно выяснила, что в школе Фишеру приходилось нелегко. Когда он показал свои детские фотографии, Неля поняла, что тоже не удержалась бы от нападок – она в свое время недолюбливала ботаников. «Теперь понятно, почему ты так прешься от унижений», - подумала она, но ей хватило ума не говорить этого вслух. Фишер, конечно, повзрослел и возмужал, однако аутсайдером быть не перестал. Одним из его хобби была теоретическая физика. Он читал о параллельных мирах и путешествиях во времени, а иногда даже порывался обсудить это с Нелей, но она находила эти теории безумными. Наталкиваясь на вежливое молчание, Фишер так же вежливо сворачивал разговор. Кажется, он понимал, что не все разделяют его интересы. Второе хобби, бердвотчинг, было не менее скучным. Надевая дождевик и резиновые сапоги, Фишер часами бродил по лесу с фотокамерой и снимал птиц. Другие причуды были лишь скромными штрихами к портрету: он пил чай с гематогеном, подолгу мыл руки с мылом, собственноручно затачивал кухонные ножи и крахмалил постельное белье. Словом, был однозначно странным, но всё же безобидным. Фишера тяготила неизгладимая потребность бояться, и иногда ему хотелось, чтобы его хорошенько приструнили. В этом Неля его охотно поддерживала. Повод для наказания выбирали, раскрывая наугад уголовный кодекс и указывая на случайную статью. Жилистый Фишер был на полторы головы выше Нели и, само собой, сильнее, поэтому мучить его было весьма приятно. Озлобленно-жалкий вид дергающегося человека, неспособного себе помочь, приятно согревал сердце Нели. Однако на повседневную жизнь мазохизм Фишера не распространялся. От бывшего активиста и, скорее всего, завхоза[4]сложно было ожидать моральной слабости. [4] заключенный, который следит за хозяйственными делами в отряде или на территории исправительного учреждения Забрав пакет с покупками, Фишер скромно попрощался и ушел. Неля же проработала до четырех часов, а затем, сняв фартук с колпаком, покинула мясной рынок. Через полчаса ей следовало быть в управлении Следственного комитета, куда её вызвал следователь по особо важным делам, Роман Викторович Юдин. С одной стороны, беседовать с ним Неле не хотелось, потому что об убитой племяннице она ничего дельного рассказать не могла и свой визит считала бесполезным. С другой стороны, ей выпала возможность собственными глазами посмотреть на человека, который отправил на пожизненное двух потрошителей, ставших зловещими символами Ленинской области. Неля вышла на бетонное крыльцо рынка и закурила. Город вел обычную весеннюю жизнь. Полотно мокрого снега разъедали проплешины асфальта и темной земли, а в кленовых ветвях тревожно каркали вороны. Натужно дребезжа, проползла по рельсам голубая гусеница трамвая и скрылась за Парком Афганцев, где в частоколе беленых деревьев виднелись тускло-синие фонтаны. На пятаке парковой площади водили неподвижный хоровод тридцать шесть тюльпанов из черного мрамора - по количеству жителей Павлозаводска, не вернувшихся из Афганистана. В центре площади возвышался флагшток с российским триколором. Улицу, вдоль которой располагался парк, занимал овощной базар, окутанный запахом сырости, беляшей и подгнившей зелени. Сделав последнюю затяжку, Неля выбросила тлеющий окурок в урну, и тот исчез в разинутом клюве железного пингвина, покрытого засохшими потеками грязи. Пока Неля шла к автобусной остановке, под подошвами сапог хрустела тонкая корка луж. По щекам бил холодный ветер. Неля накинула капюшон, и в поле зрения затрепетала меховая опушка. Родня Нели проживала в частном секторе, возле угольных разрезов. Старшее поколение представляли собой дедушка, который из-за болезни Альцгеймера не покидал кровать, и хромая бабушка, недолюбливающая молодых членов семьи. За стариками ухаживала мать Нели – умеренно пьющая женщина, которая в молодости стояла на трассе, а потом вышла замуж за шахтера. Свадьбу сыграли со всеми атрибутами, которые тогда считались обязательными: пышным белым платьем, выкупом невесты и куклой на капоте, а после этого началась приличная жизнь - мать Нели обзавелась двумя дочерьми и тремя сыновьями. Время семью не укрепило. Отца бесследно поглотил взрыв метана, и он навсегда остался в забое. Подросшие дети разъехались по общежитиям соседних городов, а в Павлозаводске остались лишь Неля и её старшая сестра Катя, которая после замужества стала носить фамилию Клименко. Катя с мужем и дочерью проживали в том же доме, что и матриарх семейства. Неля считала свое детство беззаботным, хоть оно и сопровождалось финансовыми проблемами. До начала полового созревания она одевалась, как мальчишка, и с такими же несозревшими братьями лазила по ветшающим стройкам и исполинским котлованам, где можно было без опасений взрывать петарды и самодельные бомбы из селитры. Каким-то чудом Неля вступила в подростковый возраст с полным набором конечностей и неповрежденными глазами, а затем, преобразившись в весьма женственную панкушку, пристрастилась к сигаретам и алкоголю. Иногда Неля уходила из дома, но возвращалась всегда живой и здоровой. Несмотря на инаковость, изгоем в школе она не стала и заняла в типичной для казенных учреждений иерархии место экзекутора. С задором Спесивцева она издевалась над слишком воспитанными одноклассницами и болезненными одноклассниками, которым не повезло родиться дефектными. Вещи тех, кто реагировал на её выходки слишком скучно, Неля просто прятала, более эмоциональных ребят запирала в душных хозяйственных помещениях, из-за чего они начинали тихо хныкать, а запуганных девочек силой умывала в туалете, заламывая им руки за спину и окуная лицом в мыльную раковину. Во время одного из таких умываний Неля случайно сломала жертве мизинец. Стучать жертва не стала – чтобы избежать худшего. После кулинарного техникума Неля переехала в Петербург. Там она пристрастилась к мефедрону, поняла, что денег ей теперь нужно больше, и занялась эпизодической проституцией, избрав наиболее доходную роль. Субтильное телосложение позволяло притворяться пятнадцатилетней, и это помогало драть с клиента удвоенную, а то и утроенную сумму – если в моральном плане он был не только первертом, но и тюфяком. Некоторых смущал хрипловатый голос Нели, и она в таких случаях отвечала, что родилась в шахтерском поселке и курит уже пять лет. Когда мефедрон окончательно стер с её лица подростковую свежесть, Неля переключилась на роль госпожи. Выяснилось, что ненависть приносит больше денег, чем амплуа Лолиты из нищей глубинки, и проблемы Нели отступили на задний план. Впрочем, на улице она и так никогда не работала. Неля определенно была успешнее матери. К сожалению, из-за нехорошей истории с криминальным душком Петербург пришлось покинуть. Вернувшись в Павлозаводск с ворохом невысказанных обид, Неля устроилась продавщицей в продуктовый магазин и больше в сомнительные проекты не ввязывалась. Семья о нелегких годах Нели ничего не знала. А Неля не собиралась рассказывать о них никому – даже Фишеру, с которым у неё сложились на редкость долгие и стабильные дружеские отношения. Управление Следственного комитета находилось возле набережной, где были сосредоточены главные достопримечательности города: исполинский градусник на торце жилого дома, единственный в Павлозаводске подземный переход и башня с офисами, увенчанная черным циферблатом. Градусник был для жителей Павлозаводска популярным местом встречи, стены темного перехода были расписаны шаржами на постсоветских знаменитостей, а башню в народе с теплой иронией называли «Биг-Беном». Здание Следственного комитета разительно отличалось от своего коммерческого окружения: четыре этажа серой плитки, железные прутья забора и тесное крыльцо с флагом России, темное отражение которого колыхалось в окнах лестничной клетки. Перед крыльцом ожидали тепла голые клумбы с мерзлой землей, чтобы к лету вздуться розовым каскадом фуксий. В кабинете на третьем этаже Нелю уже поджидал майор Юдин, следователь по особо важным делам и охотник на маньяков. Внешне это был мужчина лет сорока с короткой прядью темных волос, спадающей на лоб. За годы службы он осунулся, однако мускулатура до сих пор оставалась при нем. В молодости он наверняка был привлекательным, но теперь впечатление портил взгляд, отягощенный профессиональным цинизмом. Плотно задернутые жалюзи наполняли воздух легкой серостью, смешанной с бледным светом потолочной лампы. В полумраке Неля даже не сразу разглядела в дальнем углу молодого лейтенанта-татарина, наблюдающего за ней из-за компьютера. Единственными яркими пятнами на весь кабинет были лишь синий китель Юдина и ярко-красная искусственная гвоздика, которая почему-то стояла в вазе на следовательском столе. Неля застыла в дверях. Юдин впился в неё пристальным взглядом. - Добрый день, Нелли Ивановна, - не вставая с места, произнес он вежливым, но безличным тоном и взмахом руки указал на пустой стул, - присаживайтесь. Неля уселась, закинув ногу на ногу, и отдала Юдину паспорт, а взамен получила лист бумаги, где были перечислены права свидетеля. Неля внимательно прочла документ. Содержание заголовку соответствовало. - Догадываетесь, зачем я вас вызвал? – спросил Юдин. - Видимо, из-за племянницы, - без особого удивления ответила она и отложила лист. В углу застучали по клавишам пальцы молодого лейтенанта. - Так и есть. Насколько близко вы знали Жанну Клименко? - Вообще никак, в последний раз я её видела прошлой осенью, - пожала плечами Неля, - я стараюсь не встречаться с родственниками. - И они это подтверждают, - вкрадчиво продолжил Юдин, заговорив вдруг с неприветливым холодком казенного механизма, - у вас не очень-то сплоченная семья. Антонина Васильевна, например, считает, что Жанна сама была во всем виновата, потому что гуляла по ночам, курила и употребляла алкоголь. - У нас все так делают. А мнение бабки ничего не стоит, она думает только о себе, и на других ей наплевать. - Так ведь и вам наплевать, Нелли Ивановна, - откинулся Юдин на спинку стула, - ваша мать сообщила, что в детстве вы играли в «жуткие», по её мнению, игры. Уродовали кукол, а потом хоронили их в огороде. - Это нормально для детей, все дети играют в похороны, - осторожно возразила Неля. Чего она не ожидала, так это того, что Юдина заинтересует её детство. Когда-то Неле и вправду нравилось играть с куклами - раздирать тела ножом и густо измазывать останки вишневым соком. Кукол, покрытых колото-резаными ранами, Неля закапывала в углу огорода, где покачивало рукавами пугало, наряженное в черный брезентовый плащ. Когда старшие родственники решили посадить картошку и начали перекапывать участок, их глазам предстало захоронение, где обнаружилось несколько десятков кукольных трупиков. Такой находке позавидовала бы любая следственная группа, озабоченная пропажами людей. К маленькой Неле сразу же возникли вопросы, но оправдываться перед родственниками она не стала, а потом и вовсе забыла об этом происшествии. Однако родственники, как оказалось, не забыли. - Ваша мать сообщила, что после техникума вы уехали в Петербург и разорвали все контакты с семьей. Почему вы так поступили? – с тонкой улыбкой спросил Юдин. В его голосе зазвучали человеческие нотки, но это были нотки тщательно скрываемого наслаждения. - Потому что они мне нахер не нужны! – выпалила Неля. Глухой цокот клавиш в углу прервался. - Комина, - неодобрительно посмотрел на неё Юдин, - просьба выражаться в приличной форме. - Потому что они мне совсем не нужны, - процедила она сквозь зубы, но взяла себя в руки. Злить следователя было рискованно. Пока что Юдин мало походил на свой официальный образ, и Неле не верилось, что он действительно считает убийцей её – на основании одних лишь игрушек, закопанных в огороде много лет назад. И если Юдин не был таким наблюдательным, каким его считали граждане Павлозаводска, он вполне мог повесить на невинного человека преступление, которое требовалось поскорее раскрыть. Неля нахмурилась и закусила губу. - Антонина Васильевна хваталась за сердце и утверждала, что ваша нелюбовь сводит её в могилу, - не унимался Юдин. Одну за другой он вытаскивал из памяти опрометчивые фразы родственников Нели, которые явно не могли предвидеть, чем для неё обернутся их показания. - Бабка ломает комедию, она умирает уже лет тридцать, - отбила удар Неля, сложив руки на груди, - она еще нас всех переживет. - Ваша мать рассказала, что вы работаете на мясном рынке, гражданка Комина. И в ваши обязанности входит не только продажа, но еще и обвалка. - Вы что, меня подозреваете? – исподлобья посмотрела она на Юдина. – Вы правда считаете, что я способна убить ребенка? - Где вы находились, когда погибла ваша племянница? – строго спросил Юдин. - А когда она погибла? Какого числа? - Восьмого марта. - Вечером я ходила с подругами в бар, а до этого была у любовника. Юдин задумался, и его лицо снова приняло непроницаемое выражение, будто и не было проблесков злорадства, упоения чужой нервозностью, которые невозможно было спрятать за форменным мундиром и репутацией профессионала. Медленно запустив ладонь в карман кителя, Юдин положил перед Нелей фотографию. - Вам знаком этот человек? – проникновенно спросил он. От изумления Неля вскинула брови. Дело стремительно принимало совсем иной оборот. Человека с фотографии Неля определенно знала. Широкая улыбка с оголенной десной и крупными зубами, пожелтевшими от курения, крючковатый нос с горбинкой, темные глаза за стеклами очков, напоминающие черный янтарь… Никаких сомнений. На фотографии был запечатлен Евгений Фишер. До Нели запоздало дошло, что Юдин её даже не подозревал. Не выходя за рамки служебных приличий и не прибегая к рукоприкладству, он намеренно выводил её из себя, чтобы в итоге огорошить и расспросить о настоящем подозреваемом. «Какой из него маньяк? Человека он, конечно, зарезал, но когда это было? – раздумывала Неля, уставившись на фотографию. – Да и зачем ему детей расчленять?..» - Конечно, - произнесла она, собравшись с мыслями, - это и есть мой любовник, Женя Фишер. - Где и при каких обстоятельствах вы познакомились? - В прошлом феврале, в тиндере. У нас совпали сексуальные предпочтения. - Какие, например? - А об этом обязательно прям подробно рассказывать? Разве это имеет отношение к делу? – насторожилась Неля. Ответом ей было лишь молчание. По всей видимости, увернуться от вопроса было нельзя. - Садо-мазо, - твердо произнесла она. Юдин вопросительно вскинул бровь. - Женя возбуждается, когда ему делают больно. Особенно ему нравится, когда его душат и тушат об него сигареты, когда ножом режут... Он вообще жесткий, хардкорный мазохист, - объяснила Неля. Юдин промолчал. Он нахмурился и поиграл желваками. Неля покосилась на лейтенанта, который сидел в углу, и заметила, что он поглядывает на неё с легким недоумением. - Очень интересная информация, - произнес наконец Юдин, - вы, кстати, знаете, кем Фишер работает? И где? - Ночным санитаром, в морге на Смородине, - ответила Неля, - а что? - Спасибо, Нелли Ивановна, вы нам очень помогли, - спокойно сообщил Юдин, вновь надев маску бюрократа. Неля притворно улыбнулась: - Да не за что. Подписав протокол и расписку о неразглашении, она поспешно покинула управление. Спустившись в темный подземный переход, в полумраке которого виднелись карикатурные лица Верки Сердючки и пародистов из «Кривого зеркала», Неля погрузилась в мрачные раздумья. Для жестокого убийцы Фишер выглядел слишком уж невинным, однако в ночь смерти Жанны он находился недалеко от места, где позже нашли её руку. К тому же, сегодня он без объяснений понял, из-за чего Нелю вызвали на допрос… Нет, что-то тут не сходилось. Неля решила подождать развития событий, а с Фишером пока не видеться. До назначенного свидания оставалось четыре дня. За это время Юдин должен был вынести вердикт. Вернувшись в приватизированное общежитие, где она снимала студию, Неля кое-как умылась, завалилась в неубранную постель с мятыми простынями и сама не заметила, как заснула. Внешний мир погружался в сон вместе с ней. За окном набирал силу фонарный свет, который тусклыми бликами пробивался сквозь гелевые свечи, и его пестрые мазки отпечатывались в косой тени цветущего кактуса, что стоял на подоконнике. Пышный фиолетово-коричневый цветок с ворсистыми лепестками напоминал кусок несвежего мяса. От цветка исходил тяжелый запах тухлятины. Дневные хлопоты отпечатались на сновидениях Нели, превратив их в навязчивый кошмар. Границы картофельного поля сливались с пустой чернотой, а в вывернутой наизнанку земле горели, как самоцветы, гнойно-желтые картофельные клубни. Собирать их было уже некому. Земля под ногами подрагивала, медленно убегали во тьму три серых зайца, а Неля держала их на мушке отцовского ружья и надеялась сделать хотя бы один точный выстрел.