Через реки, горы и долины

1969 год, 10 января - Подумать только! Я сражался под Верденом, твой дядя пережил Сталинград, а ты, мой родной сын и чистокровный немец, вдруг оказался расово неполноценным! Свет протекал сквозь кремово-белый тюль, рассеивая студенистый сумрак дубового кабинета. Сложив руки за спиной, по паркетным доскам вышагивал пожилой гауляйтер[5] Берлина, носящий звание обергруппенфюрера СС[6]: в статной походке огрузневшего тела угадывались долгие годы муштры, а на коричневом лацкане двубортного пиджака мерцал золотистый партийный значок НСДАП, некогда врученный барону фон Штакельбергу великим фюрером. Под паутиной морщин и жиром сытости угадывалось вытянутое лицо с высоким лбом, длинным носом и глубоко посаженными светлыми глазами, которые почти не отличались цветом от пепельно-седых волос, зачесанных на гитлеровский манер. [5] высшая партийная должность НСДАП областного уровня, лицо, управляющее гау [6] генерал В кожаном кресле, предназначенном для визитеров, сидел, закинув ногу на ногу, щеголеватый мужчина в приталенном пиджаке. Он сохранял молчание, досадливо морщился и потирал пальцами ноющий висок. Рудольф фон Штакельберг, самый младший из сыновей барона, обликом повторял отца, будучи его молодой и сухощавой копией с хорошо очерченным черепом. Однако отец воплощал собой старое, еще кайзеровское пруссачество и сражался на фронтах Великой войны, а вот сын, рожденный в конце тридцатых, был национал-социалистом новой формации и Вторую мировую войну не помнил вовсе. Пшенично-русые волосы Рудольфа, уложенные на косой пробор, чуть отдавали рыжиной костров, в которых некогда сжигали запрещенные книги, а оттенок голубых глаз был ледянисто-светлым и напоминал о витринных осколках, которые хрустели под сапогами штурмовиков в Хрустальную ночь. Как и четверо старших братьев, Рудольф занимал должность в государственном учреждении, вот только его привычки шли вразрез и с укладом семьи, и с принципами партии. С зеленого сукна письменного стола за ссорой отца и сына наблюдал бронзовый бюст Адольфа Гитлера – великого фюрера, который не выдержал гнета болезней и скончался, не дотянув до пятидесятых. Европа запомнила его трясущимся стариком, на римском носу которого плотно сидели круглые очки для чтения, однако официальная пропаганда продолжала тиражировать его героический облик времен берлинской Олимпиады. С портрета, который висел на стене, мефистофельским взором глядел Йозеф Геббельс: уже достаточно старый и убеленный сединами нынешний фюрер, который, впрочем, до сих пор сохранял кипучий характер и живость ума. Дополняло верноподданнический набор необязательное, но идеологически верное полотно, которое изображало человеческое море цвета фельдграу, вереницу кроваво-красных знамен и прозрачно-голубое небо над нюрнбергской трибуной. Претензии гауляйтера были Рудольфу непонятны. Ему с самого детства рассказывали о блицкриге, который пронесся по России непрерывным натиском танковых войск, подхлестываемых первитином, о летчиках, которым тоже был положен первитин, и о последних годах жизни великого фюрера, который в военные годы трудился на благо страны сутками, не отвлекаясь на сон. Вот только популярный раньше первитин, типичный боевой стимулятор, превращал людей в беснующихся щелкунчиков с вытаращенными глазами, а кокаин, который по выходным нюхал Рудольф, всего лишь придавал уверенность, не лишая при этом чувства реальности и связных мыслей. Однако кокаин почему-то считался большим злом. Наркозависимость как явление могла существовать лишь в демократических странах, где было больше психологически дефектных граждан – из-за отказа от евгеники[7], которая эти дефекты вымарывала, и будничности межрасовых браков. Поэтому ребцентр, в котором Рудольф иногда отдыхал от кокаинизма, формально считался частным санаторием для обеспеченных господ, и в тени его благоухающих садов Рудольф не раз замечал людей, знакомых ему по госслужбе. В столовой он иногда встречал подавленную дочь промышленника Круппа, который был монополистом в оборонной сфере. Как правило, фройляйн Крупп пребывала в мрачном настроении, и поухаживать за ней Рудольфу никак не удавалось. [7] наука о человеческой селекции - Как ты можешь позорить меня, аристократа крови и аристократа духа? Как ты можешь позорить нашу семью, позорить СС?! – сорвался на крик гауляйтер, поддавшись напору негодования. – Ты лечился уже трижды, а результата до сих пор нет! А я ведь говорил, что новые порядки не пойдут на пользу Германии, я им всем еще тогда говорил… Рудольф тяжело вздохнул. Гауляйтер, взращенный на старых традициях, считал нового фюрера излишне либеральным. В начале пятидесятых Геббельс пошел на компромисс с Соединенным Штатами, у которых на тот момент тоже имелось ядерное оружие, и предложил заключить перемирие. Геббельс надеялся, что ядерное оружие поставит точку в тотальной войне, но это было возможно лишь при условии, что у противника такого оружия не будет. Шанс на победу был безвозвратно упущен. Даже фанатичному Геббельсу не хотелось править воплощением Хельхейма. Иметь в распоряжении Европу и Восток было гораздо лучше, чем восседать среди мертвецов и ядерных пустошей. Дальнейшие изменения последовали одно за другим: приостановка программы эвтаназии, посредством которой ликвидировали инвалидов и сумасшедших, снятие запрета на львиную долю запрещенной литературы, смягчение мер в отношении еврейского вопроса… Хотя в последнем пункте смягчать было уже нечего, потому что еврейский вопрос успели решить при Гитлере: кому удалось сбежать в Соединенные Штаты, кого стерилизовали, кого уничтожили. Изменилась и концепция концлагерей: отказавшись от карательной функции, они сфокусировались на обеспечении частных предприятий рабским трудом. Труд требовался качественный, и это повлекло за собой улучшение условий, в которых содержались преступники. Жить заключенные стали лучше и дольше. Функционированием концлагерей заправляло ВФХА, хозяйственно-административное управление СС, и Рудольф служил как раз в одной из его структур - Инспекции концентрационных лагерей. Вот уже три года он носил петлицы гауптштурмфюрера[8] и был одним из множества бюрократов. По утрам маслянисто-черный служебный «хорьх» привозил Рудольфа к монументальному зданию Инспекции. Поблескивая сапогами, портупеей и козырьком фуражки, инспектор фон Штакельберг скрывался под величественным брекеровским барельефом, на котором сплетались в масштабное полотно свастики знамен и рабочие со снопами пшеницы. Личный шофер направлял «хорьх» к служебной парковке, дрожали на ветру черные автомобильные вымпелы с парой рубленых молний, а Рудольф, отметившись на проходной, приступал к рутинной работе с документами. Несмотря на репутацию кутилы, нетрезвым на работу он никогда не являлся. Порой Рудольфа отправляли в один из европейских рейхскомиссариатов[9], чтобы он проверил очередной концлагерь на предмет нарушений, которые обычно допускали коменданты, не желающие тратить на заключенных слишком много бюджетных средств. Отступать от назначенных нормативов запрещалось, и если комендант оказывался коррумпированным, Рудольф фиксировал, что комиссию концлагерь не прошел, а документы передавал другому звену Инспекции, которое должно было проследить за исправлением недочетов. [8] капитан [9] крупная административная единица Третьего Рейха В детском фотоальбоме Рудольфа не было ничего необычного: первое грудное вскармливание, первые замеры черепа, первые военно-спортивные игры под руководством вожатых из гитлерюгенда[10]. Когда Рудольфа наконец приняли в СС, у него за плечами уже имелись два года службы в армии, где ему изредка приходилось стрелять в людей, степень магистра юриспруденции и, разумеется, покровительство отца. Как и все остальные новобранцы черного ордена, Рудольф присягал на верность не Рейху, а непосредственно Адольфу Гитлеру, хотя тот уже давно был мертв, а его забальзамированный труп, накрытый прозрачным саркофагом, покоился во Дворце фюрера. [10] молодежная организация НСДАП Между обязательным браком с последующей плодовитостью и регулярными посещениями центров «Лебенсборн» Рудольф выбрал второе, потому что этот вариант исключал эмоциональную привязанность к роженице и заботу о детях. Доктора сводили здорового эсэсовца с такой же здоровой немкой в фазе овуляции, чтобы заполнить новыми людьми пустующее жизненное пространство, и после совершённого полового акта знакомство можно было не продолжать – воспитывали детей либо государственные приюты, либо бездетные семьи. Для Рудольфа, который обязан был выполнять репродуктивный долг, но при этом не желал жениться, этот вариант оказался наилучшим. Ему не хотелось отказываться от азартных игр и кокаиновых марафонов, которые были для него приятными спутниками холостяцкой жизни. Оборвав шаги, гауляйтер вдруг остановился перед Рудольфом, с неприязнью на него взглянул и произнес: - Нужно рисковать собственной жизнью, чтобы окрепнуть морально, а несколько выстрелов, которые ты сделал в армии, крайне далеки от того, что пережил твой дядя. Полагаю, сибирский климат тебя отрезвит. Мороз там такой же адский, как в Сталинграде. Я допустил большую ошибку, посадив тебя на кабинетную должность. - То есть, мою командировку на Восток инициировал ты? – снисходительно улыбнулся Рудольф. Гауляйтер любил стыдить сыновей, упоминая сухощавого, как мумия, дядюшку Альберта, который в сороковых уничтожал восточное население, переходя из одной айнзатцгруппы[11] в другую, а теперь был угрюмым ветераном с катарактой на глазу. Ставить в пример себя гауйлятер не мог, потому что еще в тридцатых пошел по партийной линии и тыл впоследствии ни разу не покидал. [11] оперативное карательное подразделение Третьего Рейха, которое действовало на восточных территориях и ликвидировало местное население - Ты должен выбраться из теплицы, в которой живешь уже тридцать лет. Скоро ты узнаешь, чем на самом деле дышит Германия. Ты даже не представляешь, насколько восточные территории не похожи на Берлин. В командировку на Восток Рудольфа посылали впервые, и это его совсем не радовало. Захваченная Россия состояла из шести рейхскомиссариатов, а самым холодным и проблемным из них был рейхскомиссариат Сибирь. Крупных городов вроде Киева и бывшего Ленинграда там практически не было, но это щедро компенсировалось обилием промышленных городов, которые теперь населяли немецкие колонисты, клюнувшие на бесплатные квартиры, и славяне, дожившие до правления Геббельса. Столь желанное жизненное пространство оказалось совершенно непригодным для жизни: суровые зимы, от которых промерзали кости, скудные урожаи, далекие от европейских показателей, и топкие болота, занимающие больше половины восточных земель. Рудольф искренне не понимал, как русские умудрились прожить в таких условиях аж до сорок третьего года. Однако теперь ему предстояло лично побывать в Паульмунде, который существовал за счет двух угольных разрезов, фабрик концерна «ИГ Фарбен» и концлагеря «Сибирь-2». В захолустном Паульмунде не было даже местного управления СС, а ближайшее располагалось в соседнем и более развитом Гитлерштадте, до которого было четыре часа езды. Рудольф скептически вскинул бровь: - Мне действительно нужно ехать в эти авгиевы конюшни? Ты уверен, что одного человека будет достаточно? - Когда закончишь проверку, доложишь о нарушениях и в Берлин, и в Гитлерштадт. Сможешь отправиться домой лишь после того, как в Паульмунд прибудут контролеры из Гитлерштадта. Рудольфу представился типичный восточный гау[12], в котором непременно есть населенный пункт, названный в честь великого фюрера, а каждый город укомплектован Гитлерштрассе, которая превосходит остальные улицы чистотой и масштабом, и главной площадью с бронзовым памятником великому фюреру. Восточные города отличались друг от друга лишь климатической зоной. И кокаин в них, конечно же, было не достать. Рассчитывать можно было лишь на грязный первитин, происхождение которого было кустарным, а не медицинским. [12] партийный округ - Да-а, отец, ты действительно стратег, - разочарованно протянул Рудольф. Отговаривать гауляйтера было бесполезно. Наверняка он уже согласовал командировку с Министерством по делам Восточных территорий, и теперь опустившиеся сотрудники провинциального концлагеря с распростертыми объятиями ожидали столичного инспектора. «С хлебом-маслом ждут. Или как там русские говорят... - мрачно подумал Рудольф, озадаченный открывшейся перспективой. - Если бы не тот полоумный чех, отец был бы сговорчивее». Барон фон Штакельберг, который и раньше обладал крутым характером, окончательно превратился в деспота после серии убийств, имевшей место в Берлине четыре года назад. Что-то надломилось в гауляйтере, когда в берлинских трущобах стали находить трупы гитлерюнге[13] – со следами сексуального насилия, вишнево-черными кровоподтеками по всему телу и глубоким разрезом поперек горла. Что-то надломилось в гауляйтере снова, когда арестовали и приговорили к расстрелу уроженца протектората Богемия и Моравия – чеха Яна Дробны, который яростно отвергал предъявленные обвинения и истерически утверждал, что никогда никого не убивал. Впрочем, после казни Дробны убийства прекратились. Это явно говорило не в его пользу – как и расовая принадлежность. [13] член гитлерюгенда, мальчик в возрасте от 14 до 18 лет Серийных убийц в Рейхе тоже существовать не могло. Это было скорее американское явление, порожденное отказом от расовой гигиены, а чистокровный немец по природе своей был застрахован от этой психической патологии. Пока Соединенные Штаты переживали чуть ли не эпидемию серийных преступлений, в Рейхе маньяки появлялись крайне редко: почти все носители подобных генов были уничтожены еще в сороковых, когда правительство массово истребляло душевнобольных. Будущие серийники Рейха попросту не доживали до периода своей активности. - Я и представить не мог, что скажу нечто подобное, но даже этот отброс Гаже, с которым ты умудрился спутаться, пробыл в Паульмунде два года и вернулся оттуда… поумневшим, - с горечью заключил гаулятер и утомленно опустился в соседнее кресло. - А чем в это время занимаешься ты? Прожигаешь жизнь и отдаешь свои деньги выродку, который наживается на твоем безволии! Ты хоть знаешь, какое у Гаже происхождение? - Отец австриец, а мать еврейка из французского гетто, - скучающим тоном ответил Рудольф, - да в курсе я уже, папа. Считаешь меня дураком, которые конфиденциальные контакты не проверяет? - Если бы не крипо[14], я с удовольствием отправил бы твоего Гаже в концлагерь! Первым же поездом! – слабо воскликнул гауляйтер. [14] криминальная полиция - А что, крипо препятствует? Препятствует тебе? – оживился Рудольф. Он даже сменил позу, вольготно развалившись в кресле и сложив руки на груди. Впервые за весь разговор он посмотрел на гауляйтера с неподдельным интересом. Гауляйтер молчал. Он понял, что сболтнул лишнее. Кашлянув, он строго произнес: - Через неделю ты вылетаешь в Паульмунд. Восток пойдет тебе на пользу. Рудольф самоуверенно хмыкнул. Ему стала понятна странная неприкосновенность Октава Гаже, у которого он регулярно покупал отменный медицинский кокаин. Судя по оговорке гауляйтера, плутоватый мишлинге второй степени[15], рожденный под конец войны француженкой еврейского происхождения, был не только наркоторговцем, но и профессиональным стукачом, на котором были завязаны планы по раскрытию уголовных дел. Врожденное коварство Октава парадоксальным образом шло на пользу государству, которое сочло его настолько опасным, что подвергло принудительной стерилизации. Своим преступным поведением Октав лишь подтверждал расовую теорию, однако в концлагерь его забирать не спешили. Криминальная полиция нередко шла на уступки мелким преступникам, чтобы те помогали раскрывать крупные дела. Несмотря на чистоту крови, немцы из крипо открыто нарушали закон, то есть, поступали точно так же, как Октав, и в свою очередь опровергали расовую теорию, но об этом логическом расхождении Рудольф старался не думать. [15] метис с четвертью еврейской крови Выплеснув гнев, гауляйтер вполне мирным тоном заговорил о делах семейства. Рудольф слушал его с вежливой улыбкой. Узнав, что баронесса фон Штакельберг, обладательница бронзового Креста немецкой матери, отдыхает на янтарных берегах Кенигсберга, старший брат, пристроенный в СД, недавно получил повышение, а сам гауляйтер безуспешно борется с аполитичной молодежью, Рудольф решил, что с него хватит, и деликатно свернул разговор. Среди теней коридора уже поджидал сдержанный камердинер, похожий на филина. Рудольф надел поданный им серый плащ окопного фасона и спрятал глаза под широкими полами фетровой шляпы. Сунув ладони в карманы, он направился в дальний конец коридора, где виднелась узкая дверь. За широкими окнами гауляйтерской виллы набирали силу латунно-желтые блики зимнего дня, раскатисто металось под высоким потолком эхо шагов. Рудольф прошел мимо портрета Фридриха Великого, портрета Вильгельма II, портрета Гитлера… Замыкал перечень правителей пока еще живой Геббельс. «На инспекцию уйдет примерно неделя. Или даже две, если дела обстоят совсем плохо, - прикидывал Рудольф, спускаясь по наружной винтовой лестнице в припорошенный снегом сад, - а ведь нужно еще и согласовывать с Гитлершадтом, ждать, пока они подготовят документацию, пришлют контролеров…» Рудольф задумался, и витиеватый ассоциативный ряд привел его к детскому воспоминанию о цветном мультфильме, в котором снеговик, лишенный страха смерти, стремился к согревающему июльскому солнцу, чтобы погибнуть в его лучах, и напевал мягким баритоном песню счастья и радости. «Вот и лето моей жизни…» - ликовал снеговик, раскинув в стороны стремительно тающие руки. Рудольф миновал каменистую тропу, над которой сетчатым покровом сплетались голые сучья дубов, и вышел на боковую улицу фешенебельного района, где проживали обеспеченные партайгеноссе. У обочины был припаркован серый «опель», предназначенный для поездок по приличным районам Берлина. Воздух кровоточил сыростью. Где-то в высоте небес надсадно хрипел ветер. - Куда едем, герр барон? – непринужденно спросил Гельмут, личный ассистент и шофер Рудольфа, когда тот комфортно расположился на заднем сиденье. Темные волосы, округлое лицо с мясистым носом и характерный мягкий говор выдавали в нем выходца из Баварии. В будни Гельмут носил черный китель, на правой петлице которого тускло мерцала одинокая серебряная звезда, положенная шарфюрерам[16] СС, однако сегодня он был в штатском и казался деревенским простаком. Рудольф ценил Гельмута, который закрывал глаза на вредные привычки начальства и был нем, как могила. [16] старший сержант - На Рейхсадлерплатц, - приказал Рудольф, барабаня пальцами по колену. Район, на его взгляд, был весьма паскудный, однако возле типовой бетонированной площади располагались кинотеатр «Штерн» и джаз-кафе «Бабилон», куда Рудольф частенько захаживал. «Опель» мягко тронулся с места и оставил позади череду кованых оград, за которыми просматривались старомодные виллы пожилых партаппаратчиков. Скрылись за спиной монументальные эстакады первого транспортного кольца, и лобовое стекло заполнила ось Восток-Запад – необъятный тридцатиполосный проспект, кишащий автомобилями. На разворачивающемся горизонте пламенел листами меди громоздкий купол Дома народа, где обычно проходили конгрессы, а венчал его золотистый колосс имперского орла, который стискивал в когтях земной шар. Музей мировой войны, давящий рублеными формами, сменился Музеем расовой науки, от внушительных барельефов которого у Рудольфа зарябило в глазах. Он провел в Берлине почти всю жизнь, однако центр города, проникнутый духом античной классики и тевтонских традиций, до сих пор давил на него морально. Впрочем, в этом давлении было немало приятного: иррациональный страх перед фатальной тяжестью неуловимо переходил в верноподданнический восторг, а в сердце пробуждались сорняки фанатического чувства. Дом народа неизбежно разрастался, обретая исполинскую колоннаду и квадратную глыбу фундамента из светлого гранита. Солнце скрылось за распухшим куполом, превратив имперского орла в черный силуэт, и справа показался прямоугольный бассейн, растянувшийся на километр. Бассейн занимал чуть ли не четверть оси Север-Юг, и в его тяжелой сине-зеленой глади, затянутой тонкой коркой льда, отраженно тлела купольная медь. «Опель» проехал перекресток осей, и за Домом народа вырос титанический Дворец фюрера. Над красным мрамором колонн, бронзовыми львами и барельефами работы Арно Брекера простирался гранитный фасад, и на нем, за исключением балкона, с которого великий фюрер некогда произносил речи, не было ни одного окна. Имперское великолепие закончилось так же внезапно, как и началось. Подошла к концу ось Восток-Запад, и перед «опелем», красноречиво говоря о смерти великого фюрера, раскинулись геббельсовские жилые комплексы – тяжеловесные, железобетонные, практически лишенные декора. Великий фюрер счел бы брутализм архитектурной пошлостью, однако Геббельс ничего предосудительного в нем не видел: бетон оказался достаточно дешевым, чтобы поменять точку зрения нового фюрера, который, в отличие от предшественника, не был мегаломаньяком. Не прошло и получаса, как Рудольф увидел за окнами автомобиля безлюдную Рейхсадлерплатц. Кубические многоэтажки с квадратными окнами и зигзагами общих балконов казались костно-бледными, будто полдень соскреб с них налет свинцовой серости. На бетонных плитах площади таяла хрупкая скорлупа снега, а поверх неё чернильным росчерком тянулась резкая тень монумента, обнаженного бронзового дискобола. В тени дискобола ютился оранжевый цилиндр рекламной тумбы. На яркое изображение бутылок «Фанты» был косо наклеен плакат со свастичной шестеренкой Германского трудового фронта. Рудольф вышел из «опеля» и бросил беглый взгляд на кинотеатр «Штерн». Не горел неоново-красным ощетинившийся готический шрифт на фасаде, не вращались прозрачные двери – до открытия оставалось два часа. Разнообразием репертуар не радовал. Под поцарапанным пластиком виднелась лишь одна афиша – романтическая комедия «Невеста из Лемберга»: старлетка балтийского типажа в роли мечтательной провинциалки и постаревшая Цара Леандер, играющая саму себя. Чуть поодаль от кинотеатра располагалась телефонная будка стандартного голубого цвета. У Рудольфа задрожали пальцы. Поправив шляпу, он решительно направился к джаз-кафе, в узких окнах которого вяло барахтались пестрые огни. Тесная утроба «Бабилона» встретила Рудольфа сигаретным дымом, меланхолическими напевами музыкального автомата и легким полумраком, в котором тягуче меняли цвет сине-зеленые потолочные лампы. Джаз-кафе пустовало. Его обычный контингент отсыпался после пятницы. В пятнах дневного света, болотной зелени и подводной синевы Рудольф заметил девушку, которая всем телом наваливалась на музыкальный автомат. Вычурный макияж и кричащее желто-зеленое платье с широким колоколом юбки выдавали в девушке аполитичную, гедонистическую натуру, а сонное лицо с тяжелыми веками и унылым изгибом рта намекали на героиновую апатию. Музыкальный автомат прохрипел последние аккорды «Горного эдельвейса», популярного шлягера об ушедшей любви. Девушка очнулась от дремы, кинула в прорезь автомата монету, и снова заиграл «Горный эдельвейс». Между круглыми столиками и пустой эстрадой, на которой по вечерам выступали джаз-бэнды, медленно топтался худосочный юноша. Он флегматично танцевал, роняя голову на плечо, и периодически затягивался сигаретой, которую держал в безвольной руке. Пепел осыпался на мешковатый пиджак с глубокими разрезами по бокам, узкие брюки, не доходившие до лодыжек, и остроносые ботинки. Юноша и впрямь напоминал дождевого червя. И он, и девушка были типичными вурмами, которые относились к политике с подчеркнутым равнодушием, слушали музыку американских негров, а свободное время проводили, предаваясь карточным играм и саморазрушению. «Или дома дрыхнет, или где-то шляется, ублюдок…» - подумал Рудольф, стиснув зубы так сильно, что у него заныла челюсть. Призрачная надежда застать Октава в «Бабилоне», купить кокаин и отправиться в казино растаяла, уступив место грызущему раздражению. Рудольфу предстояло отыскать Октава, договориться с ним о встрече, а затем следить за минутной стрелкой, делая мысленные ставки на то, как сильно Октав опоздает на этот раз. Торопливо покинув джаз-кафе, Рудольф нырнул в телефонную будку. Он достал из кармана монету, оплатил звонок и набрал номер, который помнил даже лучше, чем перечень требований к типовому концлагерю. В трубке потянулись друг за другом длинные гудки. Наконец раздался картавый мужской голос: - Доброе утро. С кем я говорю? - Давно я к тебе в гости не заходил, Октав, - произнес Рудольф с фальшивым дружелюбием. Взглянув на наручные часы, он мысленно добавил: «Сейчас почти одиннадцать, дегенерат. Какое еще утро?». - Можешь зайти прямо сейчас, Руди, я как раз проснулся. Рудольф поморщился. Грассировал Октав на французский манер, а евреем был всего на четверть, но ситуацию это не спасало. Когда Рудольф желал получить свой кокаин, все свойства окружающего мира казались ему недостатками. Особенно нордическая внешность Октава, испорченная черными волосами, близорукими карими глазами и носом с горбинкой. Особенно его характерная вурмовская одежда, из-за которой складывалось впечатление, что Октав носит вещи не по размеру. Особенно кривоватые длинные пальцы, которые в свое время неправильно срослись, и хромота левой ноги, которую тоже изуродовал перелом. В моменты мучительного ожидания Октав Гаже казался Рудольфу живой иллюстрацией генетического брака. - Лучше ты ко мне, на Унтер-ден-Линден. В ближайшие три часа я свободен. - Три часа, понял, - хмыкнул Октав, - жди меня к полудню, постараюсь не опоздать. Чуть поодаль от Унтер-ден-Линден располагался железобетонный цилиндрический монолит с ракушками балконов, вишневыми вкраплениями стеклоблоков и плоской крышей - охраняемый небоскреб «Лорелея», и Рудольфу принадлежала одна из его просторных трехкомнатных квартир. Вернувшись домой, Рудольф отпустил Гельмута, а консьержу приказал не заносить в список визитеров хромого мужчину в очках, который должен был явиться в ближайшие часы. Мучнисто-бежевый зал тонул в отсветах полуденного солнца. За большим квадратным окном сверкал медью колоссальный купол Дома народа: рыжее море острых искр сливалось в огромный всполох, увенчанный золотистым блеском имперского орла, а где-то внизу болезненно переливалось их отражение в прямоугольнике бассейна. Рудольф швырнул пиджак в дверной проем спальни и устало повалился на стоящий в зале диван. Скрипнула черная кожа, Рудольф тяжело выдохнул. Он пытался успокоиться, но хрустально-голубые глаза нервозно бегали из стороны в сторону, спотыкаясь то об кофейный столик, то об настенный календарь. Эти два предмета ассоциативно напоминали об Октаве и, следовательно, о кокаине. Журнальный столик привлекал внимание Рудольфа набором политической литературы: «Майн кампф», «Миф XX века» Розенберга и ворох антисемитских журналов, подписка на которые была для членов СС обязательной. Календарь «Новый народ» с январским разворотом, где сочилась летом фотография молодой крестьянки с косой, не давал Рудольфу забыть о сегодняшней субботе. Её клетка была жирно отмечена инициалом «О.». Октав, конечно же, опоздал и явился только к часу дня. Рудольфу повезло выйти на балкон, – уже в который раз, – именно в тот момент, когда у главного входа остановился модный темно-синий «ситроен». Из него вышел человек в черном, а пятью минутами позже Октав уже стоял перед Рудольфом и сучковатыми пальцами доставал из кармана пальто крохотный бумажный конверт с тремя граммами аптечного кокаина. - Прости, Руди. Я слегка задержался, зато привез тебе самый хороший порошок, - картаво извинился Октав. Рудольф отдал ему полторы тысячи рейхсмарок и дрожащей рукой забрал конверт. Позабыв все нелестные эпитеты, которыми он за время ожидания успел наградить Октава, Рудольф расположился над кофейным столиком, вытащил из кипы журналов свежий номер «Штюрмера» с глянцевой обложкой и проворно начертил на нем две жирные дороги. Лицо карикатурного еврея в очках перечеркнули косые белые штрихи. Рудольф наклонился над журналом, коротко зашмыгал, и дороги одна за другой исчезли в скрученной купюре с портретом Гитлера. Ноздри обожгло колким крошевом Хрустальной ночи. Забилось галопом сердце, онемело от внутренней прохлады нёбо, налились стеклянным блеском голубые глаза. Рудольф откинулся на спинку дивана, довольно улыбнулся и хрустнул шеей. Октав с безучастным видом стоял у окна. За стеклами округлых очков в черепаховой оправе сонно шевелились карие глаза. Рудольф не сомневался, что Октав с удовольствием находился бы сейчас в кинотеатре «Штерн», на дневном сеансе с минимумом публики, или в «Бабилоне», без компании и с бутылкой вина – но только не в центре Берлина, где всё было для него враждебным. Оставили свой отпечаток два года, проведенные в сибирском концлагере. К счастью, посадили Октава не за расовое преступление, а всего лишь за шулерство, поэтому в концлагере он носил на груди полосатой робы черный винкель[17] асоциального элемента, наиболее безобидной категории заключенных. Смягчало его участь еще и то, что он был добровольным помощником лагерной администрации, надевал поверх робы вольный пиджак с белой нарукавной повязкой и прилежно выполнял обязанности библиотекаря. Должность полицейского стукача была для него логичным этапом карьеры. [17] перевернутый треугольник определенного цвета, указывающий на тип совершенного преступления, который нашивали на робу заключенного концлагеря Под успешного наркоторговца Октав маскировался неплохо. Ездил на собственной машине, пусть и подержанной. Проживал в паршивом панельном районе, но квартиру все-таки занимал двухкомнатную. К Октаву домой Рудольф ездил на бюджетном фольксвагеновском «жуке»: чтобы не стать жертвой угона, ездить в народ следовало на народном автомобиле. - Иди-ка сюда, друг мой. Давай немного поговорим, - улыбнулся Рудольф, демонстрируя белоснежные искусственные зубы. Одной рукой он взял с кофейного столика номер «Штюрмера», с которого только что нюхал кокаин, а другой отыскал среди журналов заточенный карандаш. Рудольфа посетила неожиданная, но очевидная идея. - О чем еще? – нахмурился Октав. - О концлагере «Сибирь-2», где ты отбывал наказание за ловкость рук. Дарю тебе редкую возможность отомстить тем, кто наверняка тебя унижал. Через неделю я отправляюсь в Паульмунд с проверкой, и мне очень хочется знать, до какой степени дошло тамошнее разгильдяйство. Октав вскинул брови, но ничего не сказал. Он снял пальто и сел на расстоянии вытянутой руки от Рудольфа. Неряшливо смялись полы мешковатого пиджака, разрез на боку открыл белое пятно рубашки, надетой навыпуск. Закинув ногу на ногу, Октав обхватил ладонью собственное колено, принялся мерно качать острым мыском ботинка и безучастно приступил к рассказу: - Прошло почти два года, за это время всё могло измениться… - Комендант? – лаконично перебил его ускоренный Рудольф. - Эрвин Менгеле. Не родственник, однофамилец. Если тебя интересует, воровал ли он бюджетные средства, то об этом я ничего не знаю. Знаю только, что он русофил. «Комендант – русофил», - написал Рудольф на гротескном изображении еврейского коммерсанта и перешел к следующему пункту: - Питание? - Трехразовое. Я помогал администрации, и у меня была хорошая пайка, но обычные хефтлинги[18] получали баланду с рыбой. Мясо им давали редко, а рыба иногда попадалась с гнилью. [18] заключенные концлагеря Рудольф инспектировал концлагеря уже три года. Он прекрасно понимал, что лагерная администрация не спешит избавляться от нечеловеческих условий содержания, чтобы у заключенных оставался стимул исправиться – пусть даже ради здоровой пищи, комфортного спального места и режимных послаблений. Однако за рамки официальных инструкций это все же выходило, а инструкции были превыше всего. - Помещения? - Я жил в отдельной комнате вместе с тремя кухрабочими, и у нас всё было нормально, а в общем бараке протекал потолок. - Надзиратели? - В смысле, надзиратели? – переспросил Октав, прекратив качать ногой. Кривые пальцы машинально впились в колено, обтянутое узкой брючиной. Побелели костяшки, но пальцы тут же разжались. Снова закачался, как маятник, ботинок. - Кто из них применял неуставное насилие? – уточнил Рудольф. В каждом концлагере встречались живодеры, которые любили сверх меры махать дубинкой и полагали, что им за это ничего не будет. Иногда их поддерживало начальство, тоже обладающее палаческими замашками, и особенно часто подобное происходило в окраинных рейхскомиссариатах, избалованных нехваткой контроля. - Был там один вертухай из славян, Анатолий Страшко, - сказал Октав тягучим тоном и внимательно посмотрел на Рудольфа из-под тяжелых век, - садист с говорящей фамилией. При мне он спокойно избивал людей до полусмерти, а потом их фотографировал. Из этих снимков он составлял фотоальбомы. На память. - Что-то еще? – хмыкнул Рудольф. Он подметил, что рассказ сдержанного Октава расцвел деталями, а сам Октав недобро оживился. Рудольф догадался, кого именно избивал и фотографировал Анатолий Страшко. - Да нет, вроде всё, - пожал плечами Октав, приняв обычный равнодушный вид, - впрочем, были еще оберштурмфюрер[19] Олендорф и ауфзеерин[20] Магалл. Они, судя по словам других хефтлингов, тоже людей избивали, но при мне такого не происходило. Магалл я видел еще реже, чем Олендорфа, потому что она обычно находилась в женской части лагеря… А больше я ничего не знаю. Можно мне уже уйти? [19] старший лейтенант [20] надзирательница - Теперь можно, - усмехнулся Рудольф, вернув на кофейный столик журнал. Обложка с карикатурой пестрела пометками, должностями и фамилиями. Октав надел пальто и молча, без принятых в обществе любезностей покинул квартиру. Для него такое поведение не было из ряда вон выходящим. Скрывать внутреннюю холодность Октав, как правило, даже не пытался. Рудольф усмехнулся. Приведя себя в порядок, он спрятал во внутренний карман пиджака конвертик с кокаином и миниатюрную золотую ложку. На подземной парковке его ожидал серый «опель», а на Курфюрстендамм – казино «Шварцвальд». До наступления темноты Рудольф играл в покер и каждый час заправлялся кокаином. Проиграл семнадцать тысяч рейхсмарок, а выиграл всего восемь - слишком уж смело блефовали другие игроки. Домой Рудольф вернулся поздним вечером и сразу же заснул. В заоконной мгле теплился под галогеновым светом прожекторов Дом народа, а на площади перед Дворцом фюрера огненными брызгами извивалась свастика факельного шествия. Сквозь оконные щели прорывался строгий грохот барабанов, усиленный аппаратурой. Семнадцатого января Рудольф отправился в восточную командировку, взяв с собой Гельмута, чемодан с вещами и комплект униформы, рассчитанный на русскую зиму. Он отбыл полуночным рейсом «Люфтганзы» из аэропорта Темпельхоф, подсвеченные конструкции которого напоминали в темноте орла с расправленными крыльями. Спустя шесть часов Рудольф приземлился в Москау, добрался до одного из железнодорожных вокзалов Остбанна и купил два билета в купейный вагон. Чем глубже он продвигался на Восток, тем с большим почтением косились на его мундир и прислушивались к резкому берлинскому выговору: проводник угодливо кланялся, кокетливо улыбалась официантка, а соседи по вагону, не отличающиеся чистотой крови, раболепно называли Рудольфа «герр дойче официр». Прилететь на Восток стоило хотя бы ради того, чтобы ощутить себя не одним из эсэсовских клерков, а господином мира. Рудольфу стало ясно, почему некоторые немцы, послужив в восточной глуши, отказывались возвращаться в Европу. Представителям мелких званий и чинов льстило подобное внимание, которое в Европе было попросту невозможным. Однако природа такой угодливой не была. Под глухой стук колес за окном поезда проносился нелюдимый Восток. На горизонте белый панцирь снега неуловимо переходил в бледно-серое небо, и к этому небу тянулись колкие от инея каркасы деревьев, которые в теплое время года становились непроходимыми лесами. Рудольф лежал на своей полке и смотрел на негостеприимный ледяной ландшафт сквозь стекло, затянутое полупрозрачными шипами морозных узоров. Из коридора тянуло холодом, поезд Остбанна мчался сквозь жестокий восточный колотун. Шел пятый час пути. Оставалось еще двадцать. Монотонность зацикленного пейзажа усыпила Рудольфа, перемешав явь со сном. Обрел силу дробный грохот. За деревьями показался ровный строй барабанщиков гитлерюгенда. Горели черные языки юношеских галстуков, горели черные языки пламени на тяжелых барабанах. Над сугробами кружил бесформенный ком метели. В правом глазу дядюшки Альберта мерцало мутно-белое пятно катаракты, морщинистая кожа обтягивала кости. «Недочеловек что угодно сожрет», - скрипуче говорил дядюшка Альберт, разглядывая фотографии с Восточного фронта. На фотографиях он был молодым и веселым, за его спиной полнились трупами расстрельные рвы. Вздрагивал в луже крови избитый Октав, по белой нарукавной повязке расползались алые пятна, хищно моргала вспышка фотокамеры. «Недочеловек что угодно сожрет», - скрипуче говорил дядюшка Альберт, за его спиной качались на сучьях повешенные партизаны. В вязкой гуще метели горели желтые глаза. За деревьями гремели барабаны, плясали черные языки огня. Рудольф проснулся оттого, что непривычно сильно замерзли ноги, с которых сползло одеяло. На соседней полке похрапывал Гельмут. В плотном мраке, который обступал поезд, мелькали редкие фонари. Белое стало черным, границы горизонта стерлись, лес растворился во тьме. Где-то далеко затаился в ожидании Рудольфа дымящий фабриками Паульмунд.