Через реки, горы и долины

2020 год, март - Прискакал, козлик… - довольно протянул Юдин. Он стоял у окна, сложив руки за спиной, и выглядывал сквозь жалюзи во двор, окруженный железным частоколом забора. Под горчично-желтым светом погожего дня парковался перед управлением Следственного комитета вишневый «рено». Наконец автомобиль замер, и из него выбрался мужчина в черном. Косо отбрасывая острую тень и хлопая полами пальто, по мокрому асфальту зашагал к крыльцу Евгений Фишер - невольный убийца, бывший сутенер и исправившийся заключенный, который некогда состоял в активе[21] пыточной колонии. Из-за действий Фишера шесть лет назад скончался студент Георгий Горняк, при жизни бывший его приятелем. [21] категория заключенных, которые добровольно помогают администрации исправительного учреждения - Сиди с хмурым лицом и поглядывай на него так, будто он крайне тебе не нравится, - повернулся Юдин к лейтенанту Гатауллину, который сидел возле компьютера в дальнем углу кабинета и готовился фиксировать допрос. - Это легко, Роман Викторович, - бодро отозвался лейтенант и принял мрачный вид. Ринат Маратович Гатауллин был скептически настроенным молодым брюнетом, сутулящимся от кабинетной работы. С первого дня существования следственной группы он помогал Юдину допрашивать фигурантов и внимательно следил за тем, как тот их обрабатывает. Некоторые методы Юдина были неочевидными и даже эксцентричными, однако правилам не противоречили и обычно давали результат. Совместная работа с фанатичным охотником на серийных убийц, особенно если учитывать загадочные обстоятельства дела, была для Гатауллина полезным опытом. Юдин отдернул жалюзи, и кабинет наполнился солнечным светом, в маслянистых лучах которого вспыхнула алым искусственная гвоздика, торчащая из прозрачной вазы. Надев синюю форменную фуражку, Юдин переставил вазу с гвоздикой в центр своего стола, чтобы взгляд вошедшего Фишера неизбежно запнулся об кроваво-красный цветок. Заняв место за столом, Юдин выбрал личину следователя-изувера и замер в ожидании Фишера, как охотящийся удав. Психологический портрет убийцы был ему ясен: женоненавистник, не оставивший от жертвы цельного трупа, человек без особых достижений, который вычурно оформил преступление, чтобы заявить о себе, и, вероятно, педофил с садистскими наклонностями. Именно из-за последнего предположения Юдин допросил Нелли Комину насчет сексуальных фетишей Фишера. Он ожидал услышать, что Фишеру нравится хотя бы избивать партнерш, однако сообщила Комина совершенно противоположное, чем сильно его озадачила. Эта черта в психологический портрет убийцы не вписывалась. Весь вчерашний вечер Юдин провел в Смородинском микрорайоне. Пока Гатауллин изымал записи с больничных видеокамер, Юдин опрашивал персонал морга и непосредственное начальство Фишера. Судя по журналу учета, предоставленному охранником, Фишер приехал в морг к пяти часам вечера, а покинул его после восьми часов утра. Всё это время его автомобиль находился на парковке. Однако и до пустыря, и до пляжа можно было добраться неспешным шагом, потратив на дорогу не больше пятнадцати минут. Мобильный Фишера в тех местах не засветился, но бывалый сиделец вполне мог для отвода глаз телефон на дело не брать. Непонятным оставался только один момент: как убийца избавился от трупа Жанны Клименко? Лишь в одном из коллекторов Смородинского микрорайона обнаружили тело, но это оказалось не то тело – оно принадлежало мужчине и уже вовсю разлагалось. Из Смородины же выловили мешок с булыжниками и полным комплектом младенческих костей, а вот трупа Жанны Клименко не было нигде - как и следов расчленения. Юдин предположил, что если убивал Фишер, то он, не обладая запасом времени, вполне мог притопить тело в реке, чтобы его унесло течением в сторону песчаных карьеров, а от топора избавиться. Нужно было обладать редкостным хладнокровием, чтобы совершить подобное преступление, не вызвав ни у кого подозрений. Однако пока не было ни данных, подтверждающих причастность Фишера, ни доказательств его невиновности. Поручив коллегам заняться видеозаписями, Юдин в управление возвращаться не стал. Поужинав в кафе «Речное», он дождался десяти часов вечера и пришел на пляж, где в последний раз был замечен мобильный Жанны. Из-за густых облаков выглядывала алебастровая луна. Глухо подвывал ветер, раскачивая прибрежные осины, а на другом берегу Смородины вздрагивали голые сучья лесополосы. После заката дикий пляж погрузился в темноту и обезлюдел, а о существовании жизни теперь напоминали лишь светящиеся окна многоэтажек и печной дым над частными домами, расположенными поодаль. Расхаживая по пляжу, Юдин пытался влезть в шкуру таинственного преступника. За полчаса мимо пляжа не прошел никто. Здесь вполне можно было убить человека и остаться незамеченным. Анализ пленок должен был показать, ходил ли Фишер той ночью в сторону дикого пляжа или пустыря. К счастью, слепых зон вокруг больницы не было, так что нужно было всего лишь запастись терпением, однако Юдин мог бегло проверить Фишера на причастность буквально за минуту. Его подгоняло даже не чувство долга, а ребяческое любопытство. В коридоре послышались тихие шаги, перемежаемые нарастающим кашлем. Раздался легкий стук, и в кабинет без спроса вошел Фишер, одетый крайне парадно: расстегнутое черное пальто с начищенными ботинками, черная отутюженная двойка и белая рубашка с галстуком. И волосы, и одежда были темными, как плодородный гумус, из-за чего лицо Фишера казалось нездорово-землистым. Сдвинутый контур черепа за линзами очков свидетельствовал о сильной близорукости. - Я не опоздал? – осторожно спросил Фишер, остановившись у порога. В правой руке он сжимал красную пачку «Marlboro». Наткнувшись на тяжелый взгляд Гатауллина, Фишер растерялся. Он посмотрел на Юдина - заметив при этом гвоздику, но совсем не изменившись в лице, которое так и осталось флегматически-задумчивым. «Очень жаль, дружок, но ты непричастен, - сделал Юдин мысленный вывод, - будь ты убийцей, ты бы уже нервничал и мямлил. Однако просто так ты отсюда всё равно не выйдешь». - Присаживайтесь, Евгений Петрович, - непринужденно произнес он и подвинул пепельницу к краю стола, проявляя обманчивое гостеприимство. Фишер неуклюже, стараясь не помять пальто, расположился на жестком деревянном стуле и положил перед Юдиным паспорт. Отвечая на формальные вопросы о личных данных, он старался говорить вежливо, однако в интеллигентную речь неизбежно вторгались резкие нотки. То ли намеренно, то ли по наитию Фишер усыплял бдительность окружающих, изображая неловкого интроверта. В его излишне правильном облике сквозило будничное притворство, и неискушенный собеседник, не обладающий опытом Юдина, вполне мог бы счесть этого уголовника милейшим человеком. - И какой у вас стаж? – начал допрос Юдин, сдержанно улыбнувшись. Фишер, который пытался прикурить, тщетно щелкая зажигалкой, поднял на него недоуменный взгляд. Юдин указал подбородком на пачку сигарет, которая лежала возле пепельницы. - Двенадцать лет, - спокойно ответил Фишер. Из зажигалки наконец вырвался крохотный язычок желтовато-белого огня. Фишер глубоко затянулся, и по солнечному воздуху кабинета пополз сизый орнамент дыма. - Евгений Петрович, вы с торжества приехали? - Можно и так сказать, - усмехнулся он, - с похорон. Раньше я работал водителем катафалка, а теперь иногда подменяю бывших коллег, если возникает необходимость. Один из водителей сломал руку. Шеф позвонил мне, и я согласился помочь. В сторону Гатауллина, который всем своим видом выказывал антипатию и хмурился так, словно уже держал наготове противогаз, Фишер даже не смотрел – долгое общение с сотрудниками пенитенциарной системы сделало его невосприимчивым к грубости. Юдину невольно представилось, как он втаптывает избитого до крови Фишера в режущий щебень грунтовки, пока не начинают крошиться стекла очков и хищные зубы, а затем брезгливым пинком сталкивает стонущее тело в жирный от грязи буерак и спокойно покидает лесопосадку. Стряхнув непрошеную мысль, Юдин решил взять на себя роль экзекутора хотя бы в малом. Фишер пока еще ничего толком не сказал, но уже вызывал зубовный скрежет, и оставлять такое поведение без внимания было нельзя. - Почему же вы решили работать в сфере ритуальных услуг? - Я ничего не решал. Меня устроила по знакомству бабушка, Лора Генриховна. Два года назад я перешел в морг на Смородине и теперь работаю ночным санитаром. - Вскрытиями на работе занимаетесь, Фишер? – сурово взглянул на него Юдин. На этот раз голос прозвучал достаточно колко, чтобы жертва заподозрила неладное. - Вскрывает дневная смена с медобразованием, - осторожно произнес Фишер, стряхивая пепел, - у меня такого права нет. Навыков, впрочем, тоже. - Где восьмого марта находилась Нелли Ивановна Комина? - До четырех часов она была со мной. Потом я поехал на работу, а она в боулинг. По крайней мере, мне она сказала, что собирается в боулинг, - холодно ответил Фишер. За линзами очков потемнели карие глаза, чуть дрогнули нервно сжатые губы. Процесс пошел. Фишер пришел всего пять минут назад, а уже трепыхался, как жуки-бронзовки, которых маленький Рома, проводя лето в деревне, живьем кидал в большой бак с водой, стоящий возле колючих зарослей малины. Оказавшись в воде, бронзовки уже не могли взлететь, им оставалось лишь сучить лапками и надеяться, что мальчику наскучит дожидаться их смерти. Однако мальчик стоял на цыпочках, ощущая кончиками пальцев нагретый жарой шлакоблок, цеплялся одной рукой за ржавый край бака и жуков отпускать не собирался. В водной толще рассеивался полуденный свет, колыхались тонкие перышки водорослей, а на мерцающих рукотворных волнах покачивались сверкающие бронзовки, чьи зеленые с золотом спины отражали тяжелое летнее солнце. - Неужели вам нравится, когда об вас сигареты тушат? А, Фишер? - спросил наконец Юдин, перестав скрывать ехидство. – Соврала Комина или вы действительно мазохист? Стрекотание клавиш в углу стало не таким поспешным, как раньше. Хотя расследование началось совсем недавно, Гатауллин уже приноровился к манере Юдина и теперь отлично понимал, какие вопросы в протокол заносить не стоит. Беспричинные порывы злословия, которым Юдин был подвержен, Гатауллина не смущали, а к концу второй недели и вовсе превратились для него в белый шум. - Какие неожиданные вопросы вы задаете, гражданин начальник… - озадаченно пробормотал Фишер и отложил тлеющую сигарету в выемку пепельницы. – Я теперь не совсем понимаю, зачем вы меня вызвали и что именно… - Следы есть? – перебил Юдин. – Можете продемонстрировать? Фишер со вздохом потянулся к пуговицам пиджака. Как и подобало человеку, который за два года злоключений привык к постоянному шмону и утратил способность стыдиться, он спокойно задрал рубашку и подставил под солнечный свет реберный остов. Внимательно приглядевшись, Юдин сразу же опознал зеленовато-синие кровоподтеки недельной давности, заживающие точки сигаретных ожогов и тонкие бледные шрамы, оставленные ножом, вероятнее всего, стандартным кухонным. - На прошлых выходных виделись с Коминой, значит? – усмехнулся Юдин. Фишер молча опустил рубашку и застегнул пиджак. Дотлевший до фильтра окурок уткнулся черным рыльцем в стекло пепельницы. Фишер снова закурил, вскинул подбородок и с чувством собственного достоинства произнес: - Это происходит с моего полного согласия, я участвую в этом добровольно и никаких претензий к Коминой не имею. - Конечно, конечно. Дело исключительно ваше, - тихо засмеялся Юдин. Смесь мазохизма и гордыни вызывала у него отвращение, и с носителями подобных качеств он уживался плохо. Фишер, к своему несчастью, был представителем именно такого типажа нижних. Поигрывая его паспортом, Юдин непринужденно продолжил: - В твоем личном деле сказано, что ты отбывал срок за превышение самообороны и сутенерство. С последним мне всё понятно, а вот по первому пункту возникли вопросы. Почему, например, твоя самооборона включала в себя семнадцать ударов ножом? Что это за самооборона такая, Женя? Муханкиным вдохновлялся? Фишер, который уже считал себя спасенным, покосился на Юдина и неуловимо изменился. Застыли темные, словно печная зола, глаза. Маска неловкого ботаника исчезла. Фишер бесстрастно смотрел на Юдина, как таежный канюк. Однако он хорошо владел собой, и метаморфоза отняла не больше секунды. - При чем здесь Муханкин? – с долей обиды возразил Фишер, приняв обыденный вид. – Меня в живот пырнули, стали бить по голове и лишили очков. Надо же мне было как-то защищаться! К тому же, экспертиза установила, что смертельным оказался только пятнадцатый удар. Я не собирался никого убивать, это произошло случайно. - Сутенером тоже случайно стал? - Нет, намеренно. Но вину перед обществом я уже искупил. - Как в колонии жилось? - Нормально, - огрызнулся Фишер. - Я вчера с кумом[22] разговаривал, и он сообщил, что ты был красный[23], как пожарная машина, - усмехнулся Юдин, хотя ни с кем из ИК-2 вчера не беседовал. В этом не было надобности: о жизненных приоритетах Фишера можно было догадаться, даже не будучи семи пядей во лбу. [22] сотрудник оперативной части исправительного учреждения [23] заключенный, состоящий в активе или сотрудничающий с администрацией исправительного учреждения - С каким кумом? – удивился Фишер. - Из оперчасти[24], козел. Хватит уже дурака валять. [24] оперативная часть исправительного учреждения, занимающаяся контролем за заключенными - А вам не нравится, что ли, когда осу̀жденные встают на путь исправления? – парировал Фишер. – Послушайте, гражданин начальник, я же понимаю, что вы меня вызвали из-за руки, которую на пустыре нашли. А вопросами обо всем подряд бомбардируете, чтобы я вышел из себя и что-нибудь ляпнул. Вот только ляпнуть я ничего не могу, потому что той ночью находился в морге и девочку не убивал. Я не люблю причинять людям физический вред, а дети у меня вообще никаких чувств не вызывают. Я не педофил и уж точно не садист. Перестаньте меня третировать. - И зачем же мне, позволь спросить, тебя третировать? – осведомился Юдин с прежней усмешкой. – Разве ты в чем-то виноват? - Затем, что я за убийство срок мотал, и вы почему-то думаете, что я непременно убью снова. Не конкретно вы, а правоохранительные органы в целом. Результат был достигнут: Фишер распалился, потерял над собой контроль и теперь уже не был таким самоуверенным. Юдин брезгливо отшвырнул его паспорт на стол. В беседе с преступником, которого когда-то лишали человеческих прав, пусть даже на время, он мог себе такое позволить. Не успел Фишер спрятать паспорт в карман пиджака, как ему под нос сунули распечатанный протокол. - На, подписывай, - грубо произнес Гатауллин, придерживаясь отведенного амплуа. Пробежав глазами выхолощенный казенный текст, в который не попала ни одна резкая формулировка, Фишер поставил кинжально-острую подпись, вскочил со стула и уже через миг оказался около двери. - И никогда больше не хами мне, сучья морда. Ясно тебе? – надменно бросил ему в спину Юдин. Не отвечая на оскорбление, Фишер скрылся за дверью кабинета. Гулко застучали по коридору каблуки, перетекая в далекое дробное эхо лестничной клетки. - Жанну убил не он, - произнес Юдин, - какие-то старые косяки за ним есть, но нас это не касается. В колониях свои тонкости работы. Не будем туда лезть. Гатауллин вскинул бровь и вопросительно посмотрел на Юдина. Под косыми лучами дневного свечения непроницаемое лицо Гатауллина казалось совсем юным, а на погонах форменного свитера золотисто поблескивали парные лейтенантские звезды. - Наш дражайший Евгений Петрович грубил и немного нервничал, но это нормальное поведение для человека, которого вызвали на допрос, - самодовольно улыбнулся Юдин, - особенно, если на допрос его вызвал я. А на гвоздику, как ты заметил, реакция нулевая. Обстоятельства убийства ему неизвестны. Гатауллин нахмурился: - Он ненормальный, Роман Викторович, это даже без психиатра понятно. У меня такие кадры обычно по бытовым убийствам проходят. В прошлом году один подкаблучник зарезал жену и расчленил, а части тела сложил на балконе. Когда брали этого чудилу, он сказал, что не избавился от трупа, потому что очень её любил. Юдин проигнорировал очередную историю Гатауллина, который интересовался природой домашнего насилия, а дела о бытовых убийствах расследовал с особым рвением. Словно шаман, он видел в лице очередного подозреваемого, кажущегося уравновешенным, невидимую печать совершённого убийства, и редкому домашнему тирану удавалось обвести его вокруг пальца. Сложив руки за спиной, Юдин расслабленно подошел к окну и снова выглянул во двор управления. На сером сукне асфальта мерцала весенняя влага, а над крыльцом неподвижно нависал флаг России. Торопливо шагал к своей машине ранее судимый Евгений Фишер. Он был своеобразным человеком, возможно, таким же своеобразным, как Юдин. Это предположение можно было проверить, расспросив Фишера о детстве и взаимоотношениях с живностью, однако Юдину лень было этим заниматься, да и вряд ли бы он получил честные ответы. Но еще сильнее Юдин был убежден в том, что к ускоряющемуся хороводу смертей Фишер непричастен, пусть даже он и выглядел, как маньяк из американского фильма ужасов. Юдин по собственному опыту знал, что не все социопаты переступают черту. *** По мертвенной синеве неба ползли сизые комья туч. Коричнево-серый ландшафт ранней городской весны давил на Фишера дорожной слякотью, влажным воздухом и пунктирным сорочьим стрекотом, который доносился со стороны Парка Афганцев. Не изменяя своей привычке, Фишер курил за рулем, но сегодня он делал это в напряженной манере: сдавливал зубами фильтр, торопливо втягивал дым и ронял на колени пепел. - …And through the dark your eyes shine bright, - играла в машине песня группы «The Cure», записанная почти сорок лет назад, - burn like fire, burn like fire in Cairo… Следователь Юдин застал Фишера врасплох, начав задавать вопросы о колонии. Особенно настораживало упоминание колонийского кума, под которым вполне мог подразумеваться майор Сухарев, однако уточнять Фишер не рискнул - именно майор Сухарев был осведомлен о конфликте, в котором Фишер когда-то увяз сильнее, чем планировал. И Юдин об этом конфликте не должен был узнать ни в коем случае. Тему пришлось срочно менять, и Фишер, выбрав меньшее из зол, решил прямым текстом заговорить об убитой племяннице Нели, руку которой обнаружили недалеко от морга, где он работал. К счастью, мертвая девочка и впрямь оказалась подлинным интересом Юдина. Парадоксальным образом сочетая в себе морального садиста и законопослушного стража порядка, он по инерции потрепал Фишеру нервы и благополучно его отпустил. День, впрочем, не задался с самого утра. Череда неприятностей началась с лакированного гроба из темной сосны, который погрузили в черную газель «Ленритуала» рабочие похоронной бригады. На белом атласе покоился одутловатый мужчина за пятьдесят, звали его Дмитрий Николаевич Блотнер, и это насторожило Фишера, который в школьные годы был знаком с еще одним Блотнером. Именно его Фишер и увидел, когда из морга вышли ритуальный агент Альбина Максимовна и две женщины в черных платках, несущие по паре живых гвоздик. Сухощавый и чуть смуглый Гена Блотнер, одетый в непромокаемый плащ, покинул морг последним. В руках у него был пышный щитообразный венок, усыпанный искусственными бутонами роз, хризантем и лилий, а по краям венка вилась спираль траурной ленты. Мутным от скорби взглядом Гена скользнул по кудрявой Альбине Максимовне, внутреннему двору морга и наконец заметил Фишера, который сидел за рулем катафалка. - Мы с другим водителем договаривались, Альбина Максимовна, - нехорошо прищурился Гена, остановившись на полпути к газели. - Богдан Павлович вчера сломал руку, пришлось срочно искать ему замену, и нашелся только Евгений Петрович, - тоже остановилась Альбина Максимовна, повернувшись к Гене. Скорбь и учтивость смешивались в её тоне с легким раздражением, потому что процессия отставала от графика. - А кого-нибудь другого можно найти? – настаивал Гена. Добавив в голос металла, Альбина Максимовна, которая работала в ритуальной сфере уже девять лет, объяснила, что похороны назначены на десять часов утра, а поминки на одиннадцать, и менять водителя уже слишком поздно. Гена поддался её нотациям и немного успокоился. Однако садиться в катафалк отказался и к Жуковскому кладбищу, названному в честь советского маршала, поехал на своей машине, усадив на заднее сиденье обеих женщин. Труп Дмитрия Блотнера остался в компании похоронной бригады. Похороны были самые обыкновенные. Лакированный гроб стоял на двух табуретках, не вписываясь своей свежестью в кладбищенский пейзаж из гранитных надгробий, ржавеющих оградок и облезлых берез. Скорбящие по очереди поцеловали труп в лоб, а когда гроб опустили в могилу, на его скользкую крышку упали три влажных кома земли. Осталась позади жизнь. Могильщики засыпали гроб черным грунтом и установили поверх деревянный крест. Гена прислонил к кресту траурный венок. Женщины, положив на горбик земли гвоздики, задержались возле свежей могилы и теперь глухо подвывали. Угрюмый Гена курил под ближайшей березой. Фишер отдыхал за рулем катафалка, припаркованного на обочине аллеи, и тоже курил. Он искоса разглядывал Гену Блотнера, который находился всего в двух метрах от него, и ощущал, как ворочается в кишках застарелая злоба. Фишер помнил Гену долговязым школьником с припадками гнева, во время которых его вытянутое лицо становилось темно-красным от приливающей крови, а крылья длинного носа начинали заметно раздуваться – это выглядело и пугающе, и смешно одновременно. Фишер, которому не посчастливилось быть в свое время одноклассником Гены, прекрасно помнил, как тот, когда ему было десять лет, однажды впал в ярость особенно сильно и швырнул в учительницу математики стул с железными ножками. Швырнул слабо и был слишком юн, поэтому проблем с законом избежал. Став подростком, Гена начал гордиться фактом своего крещения и носить кольцо с надписью «Спаси и сохрани», однако вести себя, как классический одержимый, не перестал. Иногда Фишер жалел, что Гена промахнулся, не покалечил учительницу и остался в школе №24. Нелюдимый и сутуловатый Фишер, имеющий склонность к точным наукам, оказался для Гены наиболее уязвимой мишенью. К счастью, здоровье у Фишера тоже было не лучшее, поэтому половину учебного года он проводил дома с бронхитом, а во время летних каникул гулял или в лесу, или во дворах ближайших хрущевок, общаясь с себе подобными. Чувство страха у Фишера было притуплено, поэтому товарищи по играм, осторожные домашние мальчики, считали его отмороженным и немного им восхищались. Обычно Фишер собирал всех на детской площадке с песочницей, из которой торчал железный грибок, песочницей поменьше, которая когда-то изображала лодку, а теперь, лишившись жестяного паруса, напоминала гроб, и подзуживал приятелей на травмоопасные развлечения. Немного помявшись, ведомые дети делали солнышко на скрипучих качелях, сваренных из прутьев арматуры, прыгали с тех же качелей на расстояние и раскручивались на карусели-центрифуге. Фишер обычно спрыгивал с качелей в самой верхней точке и ни разу не получал железным сиденьем по затылку, а с карусели улетал в кусты последним. Другие ребята разбивали головы, а изредка даже ломали конечности, после чего родители запрещали им водиться с Фишером, который был чужим и среди ботаников, и среди уличной шпаны, занимая неопределенное срединное положение. Детство до сих пор неразрывно ассоциировалось у Фишера с цветными дугами лестниц, вкопанными в землю деревянными идолами и крутящимся валиком барабана, который нестройно гремел осколками гравия и шуршал песком. Горячая от солнца горка, отполированная до такой степени, что в металле виднелись призрачные отражения детских лиц, окуналась загнутым краем в теплую лужу. Земляной пол деревянного домика, где по ночам развлекались старшаки, пестрел бычками, бутылками и шприцами. Косо наваливалась на пень решетчатая железная сфера с дырой в боку, острый прут которой в один из дней вспорол Фишеру голень, а тот, не отвлекаясь от игры в «казаки-разбойники», взял у одного из мальчиков носовой платок и перевязал им ногу. Платок насквозь промок от крови, и его пришлось выбросить, а на голени остался глубокий белый шрам размером с мизинец. С началом подросткового возраста туловище Фишера несуразно вытянулось, а на лице проступили прыщи. Он замкнулся, стал больше времени проводить в одиночестве и начал интересоваться физической природой пространства и времени, а затем вернулась тяга к анатомии человека, обретенная еще в раннем детстве – она никуда не исчезала, а просто спала в темном закутке мозга, дожидаясь лучших времен. Гена тем временем терял берега. Он оскорблял Фишера за то, что тот носил очки, обладал крупными зубами и не походил на других, а низкорослый и белобрысый Сеня Скорлупкин тоже не упускал случая поиздеваться над Фишером, потому что приходился Гене лучшим другом. Незаметно для себя Фишер обзавелся фоновой настороженностью: зазевавшись, можно было получить неожиданный щелбан, тычок циркулем в спину или пахнущую мелом тряпку, брошенную в лицо. Разомкнуть круг насилия не представлялось возможным. Гена и Сеня избивали Фишера, видя в нем жертву, лишенную поддержки извне, учителя замечали синяки, а Фишер честно объяснял их происхождение, после чего снова был бит – на этот раз уже за стукачество. В отместку Фишер стучал на обидчиков по-настоящему. Иногда даже привирал, и взрослые ему верили. Гена же, не скрывая злорадства, стал называть его Стукачом. Спустя четверть Фишер стал отзываться на это прозвище. Сильным Фишер пока не выглядел, однако был проворным и обещал вырасти в выносливого юношу с цепкими руками. Он любил висеть на турнике, закрывая глаза и представляя, что подвешен в ожидании допроса и никуда не может уйти. Ощущение времени исчезало, а боль в руках переставала доставлять дискомфорт. Высокий болевой порог был одним из преимуществ Фишера наряду с холодностью и умением убедительно лгать. К пятнадцати годам он обзавелся мертвой хваткой. Кроме непривычной пока силы у него имелись знания о болезненных ударах, которые нужно было применить на практике. Весьма занятным выглядело удушение, приводящее к потере сознания, и его тоже нужно было на ком-то отрепетировать. Как и многие ровесники, курить Фишер начал рано. Лора Генриховна поймала его с поличным, когда он поздней ночью курил на чердаке сарая, ошибочно считая, что она уже спит. - Кури на крыльце, Енюша, а то спалишь сарай и угоришь в дыму, - строго произнесла Лора Генриховна, остановившись возле лестницы. В слуховом окне чердака мерцали оранжевая точка сигареты и лунные отражения в очках внука, - о том, что курильщики умирают от рака легких, я тебе уже говорила. Виноват в этом будешь только ты. Ясно тебе? - Мне всё ясно, бабушка, - послушно ответил Фишер и затянулся. Свет полной луны белыми штрихами падал на бетонированную тропинку, ведущую к сараю, дерево калины, возле которого колыхались на ветру венчики укропа, и стареющую Лору Генриховну. Серебрились складки шали, завитки седеющих волос и большие очки в роговой оправе. Любовь к птицам тоже претерпела трансформацию. Фишер стал чаще бывать в лесу, отлично изучил местность между частным сектором и болотом, а затем случайно набрел на укромное убежище, скрытое от живых глаз. Это были густые заросли шиповника, внутри которых находилась прогалина, усыпанная еловыми иглами. Выпрямившись, Фишер касался макушкой легкого сплетения ветвей, а если он лежал на земле и смотрел наверх, то видел за размытыми листьями шиповника далекий купол неба, к которому тянулись темные разлапистые ели, похожие на шипы земли. В убежище можно было спокойно проводить опыты – Фишера теперь интересовали не столько птицы, сколько их скелеты. Он разводил костерок, кипятил в мятом котелке мертвую птицу, и ощипанная тушка разваривалась до такой степени, что мясо слезало с костей от малейшего прикосновения, а сами кости приобретали пастельно-белый оттенок. Разобранные скелеты Фишер складывал в кульки из мешковины, которые прятал на чердаке сарая. Иногда его переполняла злоба, и мертвых птиц он не варил, а просто вскрывал, погружая в хрупкую грудку острое лезвие складного ножа. Запуская пальцы в оголенные внутренности, Фишер щупал крохотные птичьи органы, покрытые скользкой пленкой, а затем сдавливал их, нарушая анатомическую целостность. Когда гнев сменялся умиротворением, Фишер укладывался на ковер из еловых игл, пахнущий почвенной влагой, и опускал веки. Медленно засыхала на пальцах вязкая птичья кровь, приятно стягивая кожу, а Фишер тем временем представлял, что это его кровь, что он ранен за невозвращенные бандитам долги и теперь ожидает смерти в лесополосе. Иногда он, сам того не понимая, засыпал и видел сумбурные сны, которые в искаженной форме достраивали внутренний мир его жестоких грез. Просыпаясь, Фишер обнаруживал себя в лесном полумраке, из-за которого мир вокруг казался мрачно-торжественным, словно вот-вот должно было что-то произойти. Школьная жизнь менялась исключительно в худшую сторону. Оканчивая восьмой класс, Фишер всё чаще испытывал аморфное чувство давления, рождающееся в черепе, но не понимал, как его толковать. Гена стал сильнее и смелее. Первый конфликт, отмеченный близостью фатального, произошел в начале мая. Тяготясь красной повязкой дежурного, которая рдела на рукаве школьного пиджака, пятнадцатилетний Фишер со скучающим видом сидел за последней партой. Теплый ветер надувал пузырем белую штору, золотился за открытым окном школьный стадион, а сбоку от него шуршали листвой зеленовато-белые кроны яблоневого сада. Место Гены пустовало, хотя рюкзак валялся под партой. Сеня вел себя смирно, как это обычно и бывало в отсутствии Гены. Кто-то из хорошистов монотонно бубнил, читая вслух отрывок из поэмы «Василий Теркин». - Куда подевался Блотнер? – спросила вдруг Ольга Ивановна, молодая учительница литературы, которая попала в школу прямиком из педвуза, а вести у 8 «Д» начала только в прошлой четверти. Она красила волосы в рыжий, плохо разбиралась в людях и никак не могла понять, как именно класс распределен по ступеням иерархии. - Я его в саду видела, он курил, - произнесла одна из отличниц с неожиданным для неё злорадством. - Женя, сходи за Блотнером и приведи его в класс, - безразлично сказала Ольга Ивановна, глядя сквозь Фишера. Тот уже давно догадался, что она, избегая прямого взгляда, смотрит ученикам не в глаза, а в центр лба. Дружелюбия ей это не придавало. - А что сразу я? Почему не Сеня? – промямлил Фишер. В классе сдавленно захихикали, кто-то прыснул в кулак. Всем было ясно, что ничем хорошим просьба учительницы не закончится. Ольга Ивановна снова посмотрела Фишеру в лоб: - Может быть потому, что ты сегодня дежурный? Фишер закатил глаза, но возражать не стал. Сунув руки в карманы, он неохотно вышел в коридор с белеными стенами, охряного цвета полом и дырчатым тюлем. Леденцово-желто сверкали солнцем оконные стекла. Фишер задумался. Можно было для виду побродить по пустующим коридорам и пропустить таким образом минут двадцать урока, а можно было все-таки отыскать Гену и попытаться ему вломить. На это, конечно, и рассчитывали одноклассники, провожая Фишера заинтересованными смешками, но когда Фишеру хотелось что-то сделать, мнение окружающих волновало его меньше всего. Яблоневый сад утопал в земле, которая размокла от утреннего ливня и теперь поблескивала зеркальностью луж. За тонкими деревцами виднелись ноги в брюках и ботинках, а верхняя половина туловища скрывалась под дрожащим покровом листьев, на котором пузырились бледные цветы ранета. Оттуда же тянуло сигаретным дымом. Фишер догадывался, что одноклассники наблюдают за ним через окно, но всё равно вошел в темно-зеленый лабиринт сада и, стараясь ступать как можно тише, направился к ногам Гены. Те увеличивались в размерах, брюки обретали темные штрихи складок, неразличимые издалека, на ботинках проступали влажные пятна, оставленные ливневой водой… - Хули ты тут забыл, Стукач? – раздался вдруг смех с нехорошей хрипотцой. Фишер вздрогнул и рефлекторно замер, будто это могло сделать его невидимым. Окурок устремился к земле и потух, соприкоснувшись с мерцающей поверхностью темной лужи, которую окружала сочная поросль травы. - Да выходи уже, не ссы, - повторился смешок за вздрагивающим пологом зелени. Фишер поправил квадратные очки, выскользнул из-за молодой яблони и оказался перед Геной, который неспешно закатывал рукава розовой рубашки. Фишер припомнил, что на прошлой неделе Гена шпынял ровесника из другого класса как раз-таки за розовую рубашку и вытекающие из неё, по мнению Гены, гомосексуальные наклонности. Последовательность не была его сильной стороной. - Я тебе сейчас ебало набью, - процедил сквозь зубы Фишер. Он размашисто ударил, целясь Гене в печень. Тот ловко увернулся, и кулак по касательной задел бок. Проворонив увесистый тычок в живот, Фишер согнулся пополам. Второй тычок пришелся по челюсти, и Фишер рухнул на мокрую землю сада, на колючие стебли травы и стеклянные лужицы. Промокшая форма холодно прилипла к коже, потемнела от сырости красная повязка, лицо покрылось грязной испариной. В голове роились и гудели болезненные образы. Фишер чувствовал щекой водяной холод и видел, как дрыгается в луже отражение его лица. Даль превратилась в изумрудно-серые пятна. - На зоне таких козлов, как ты, насмерть режут, - прозвучал наверху довольный голос Гены, и пальцы, шарящие по земле в поисках очков, тяжело придавило ботинком. - Иди на хуй, Блотнер! – прошипел Фишер и услышал себя будто сквозь вату. На онемевшие пальцы больше ничего не давило. В позвоночник жестко уперлось колено, запястья прижало к земле. Над ухом послышался глухой голос Гены, обычно сопровождающий его багровое лицо: - Попутал, что ли, Стукач? Пиздец тебе… «Надо было бить исподтишка», - осознал Фишер свою ошибку. Он рывком высвободил правую руку, однако ладонь Гены тут же плюхнулась ему на затылок. Против своей воли Фишер уткнулся лицом в глубокую лужу, дернулся и машинально втянул носом мутную воду. В дыхательные пути набилась жидкая грязь, отдающая болотной гнилью. На луже выступили пузыри. Фишер перестал вырываться, кое-как задержал дыхание и обмяк. Он надеялся, что Гена потеряет бдительность. Однако возмездие пришло с неожиданной стороны. Зашуршали чьи-то быстрые шаги, ругнулся Гена и раздался хлопок затрещины. - Ты чем тут занимаешься, потрох? – властно выкрикнула женщина. Фишер выдернул голову из лужи. Он с удивлением узнал резкий голос Алины Емельяновны, учительницы музыки, которую и ученики, и педагоги считали не совсем нормальной. Поговаривали, что она тяжело восприняла смерть первого ребенка и дальнейшее бесплодие, однако школьникам от этого легче не становилось. Фишер до сих пор не мог забыть, как Алина Емельяновна заставляла его встать спиной к классу, а затем в грубых формулировках перечисляла его негативные качества, не забывая при этом лупить указкой по доске прямо над его макушкой. Указка свистела в воздухе, а иногда с хрустом ломалась. Осознав, что его уже никто не держит, Фишер откашлялся и перевалился на бок. Над ним, заслоняя майское солнце, возвышался черный силуэт Алины Емельяновны. На бледном овале лица выделялась кроваво-красная царапина рта. - Где мои очки? – мрачно выдавил Фишер, пытаясь представить, насколько нелепо он сейчас выглядит. Черная фигура с красным ртом указала рукой куда-то в траву, обдав Фишера резким ароматом парфюма, и недовольно воскликнула: - Прямо перед тобой! Ты что, ослеп? «Живодерка…» - подумал он, ощупывая землю. Пальцы нырнули в лужу и наткнулись на холодную линзу. Фишер поднялся на ноги, вытер очки подолом рубашки и водрузил их на нос. Черная фигура превратилась в крепко сбитую женщину. Туфли, облепленные травинками, вязли в густой грязи. Подергивало ветром пестрый веер складок на боку длинной черной юбки. К плечу угольной блузки прилип хрупкий яблоневый лепесток, оторвавшийся от цветка. Еще несколько застряли в волнах темных волос. Серо-голубые глаза Алины Емельяновны были холодными, как у вивисектора. - Вы как тут вообще оказались? – возмущенно спросил Гена, перейдя на приличный язык взрослых. Он стоял на месте и почему-то не решался на побег. - Не твое дело, малолетняя ты плесень, - отчеканила Алина Емельяновна и отвесила Гене еще одну затрещину, от которой тот чуть не опрокинулся вперед. Фишер неуверенно переступал с ноги на ногу, теребил грязными пальцами край пиджака и впервые за восемь лет смотрел на Алину Емельяновну свежим, непривычным взглядом. Алина Емельяновна игнорировала Фишера, а с Геной разговаривала хладнокровно и ядовито, как мучители из его фантазий. Поймав себя на иррациональном желании поцеловать ей руку, Фишер испугался своего мучительного порыва и понял, что ему лучше уйти. Он крадучись направился к белому, как мел, зданию школы. Алина Емельяновна заметила его маневр, но препятствовать не стала. Сочтя испачканную форму поводом для прогула, Фишер ушел с последних двух уроков, а заодно и с репетиции школьного концерта, посвященного Дню победы, где он должен был читать стихотворение Твардовского «Я убит подо Ржевом». Темно-оранжевый пазик, похожий на буханку хлеба, приближался к восточной окраине Павлозаводска, а Фишер думал о том, что бить в печень нужно быстро и метко, отвлекая противника ложным ударом. Три месяца летних каникул, уже не кажущиеся вечностью, промелькнули смазанным кадром и принесли с собой разочарование. Ровесники уже вовсю обсуждали половую сферу и наверняка привирали, но что-то определенно испытывали. Про себя Фишер такого сказать не мог. В ноябре ему должно было стукнуть шестнадцать, после девятого класса он собирался поступить в финансово-экономический колледж, однако сексуальное влечение, которое было обязательным атрибутом взрослой жизни, просыпаться не желало. Фишер пробовал смотреть порнографию, но внутри ничего не ёкало, а потные шевелящиеся люди напоминали заводские механизмы. Он решил временно об этой проблеме забыть, надеясь, что когда-нибудь она решится без его участия. Начинался последний учебный год, однако Фишер до сих пор оставался морально девственным. Погрузившись в неуклюжую рефлексию, он стал больше курить, и чтобы избегать общей курилки за углом школы, пришлось отыскать укромное место, известное пока только ему одному. Это оказались ветвистые кусты рябины, которые жались друг к другу в затененном углу школьного стадиона. Янтарно-малахитовая толща листьев переваливалась через бетонные плиты белого забора, струилась наружу сквозь его круглые отверстия, и когда солнце находилось в нужной точке неба, в темной пустоте кустов загорались желтые блики с рваными краями. Наливался золотистым мерцанием сухой песок, под которым скрывался суглинок, вспыхивали алмазно-алые гроздья рябиновых ягод, а Фишеру казалось, будто он вновь очутился в эфемерном времени раннего детства, которое неумолимо растворялось во мгле прошлого. Чтобы его тайну никто не раскрыл, Фишер проникал в заросли рябины, перелезая через забор с внешней стороны. Каждый день он задерживался после уроков и проводил в тайном логове по часу, сидя на своей сумке, покуривая и представляя смутные картины будущего, в которые украдкой просачивались окровавленные ножи, распахнутые в ужасе глаза и сдавленные трахеи. Однако долго так продолжаться не могло. Когда наступило бабье лето, в зыбкий мирок Фишера вторглось жесткое настоящее, которое не собиралось его щадить. Его посланниками стали Гена и Сеня, оказавшиеся более наблюдательными, чем полагал Фишер. Вязкое волшебство рябинового убежища растаяло в одну из осенних суббот, когда Фишер, мечтая о чем-то пока еще неопределенном, вдруг услышал приближающийся треск. Кто-то молчаливо ломился к нему сквозь хитросплетение кустов. В сумраке, усыпанном брызгами света, закачались тяжелые гроздья ягод. Фишер вскочил на ноги и машинально рванулся в противоположную сторону, совершенно забыв про складной нож, который лежал в кармане брюк. - Стой, сука! – прокричал ему в спину недостаточно ловкий Сеня. Фишер метнулся через заросли, врезался в Гену, который стоял у него на пути, и растерялся. Сеня наконец настиг Фишера, заломил ему обе руки и поволок назад, в тенистое чрево убежища. Малейший рывок отдавался резкой болью, однако Фишер, шипя сквозь сжатые зубы, то беспомощно скреб ботинками по песку, оставляя в нем кривые борозды, то пытался обмякнуть, чтобы Сеня упал на землю, не выдержав веса его туловища. - Тише будь, а то кости переломаю, - пообещал Сеня и заломил ему руки еще выше. Фишер потерял способность сопротивляться, он бессильно скалился и тяжело дышал. Его снова окружали темные каскады золотисто-зеленых листьев и раскиданные по ним кляксы полуденного света. Сеня крепко держал Фишера, не давая ему сбежать. Из дебрей рябины вынырнул Гена. Засучив рукава рубашки, он прошел по россыпи свежих окурков и остановился перед побледневшим Фишером. - Че ты тут делаешь каждый день, Стукач? – дружелюбно спросил Гена, но это дружелюбие граничило с быковатой угрозой. – Птиц разглядываешь? Фишер дернулся. Руки выкрутило так болезненно, что он простонал и даже сморгнул выступившие слезы. Сеня с невозмутимым видом вернул его на место. - Куда ломанулся, козел? Че такой борзый? Зубов не жалко? – глумливо ухмыльнулся Гена, растянув длинный рот. Фишер остро сверкал глазами, но сохранял молчание. Вступать в диалог не хотелось, потому что Гена, что бы ему ни говорили, неизменно выводил разговор в нужное ему русло, ловко жонглируя уличными понятиями и своей переменчивой логикой. Ситуация складывалась патовая. Оставалось лишь вытерпеть избиение, а уже потом что-то предпринимать. Фишер не видел ничего постыдного в том, чтобы бить в спину. - Ты че, страх потерял? – понизил тон Гена, шевельнув ноздрями. Его лицо приобрело вишневый оттенок. – Че припух? Отвечать мне западло? Фишер брезгливо поморщился и отвернулся, будто перед ним стояло нечто отвратительное, не похожее на человека. Гена ожидаемо рассвирепел. Схватив Фишера за лацкан пиджака, он принялся бить его кулаком по лицу. Боль разливалась под кожей режущим теплом. Фишер стискивал зубы и глухо стонал – он не собирался радовать Гену воплями и, уж тем более, просьбами пожалеть его. Он прерывисто дышал и хлюпал кровью, которая текла из носа. Язык ворочался в окровавленном рту, царапаясь об сколы зубов и улавливая привкус железа. Перед правым глазом маячила размытая трещина, похожая на белесого червя. Голову распирало от непрерывного гула. Заметив во взгляде Фишера тяжелую муть, Гена успокоился. Сеня разжал хватку и отошел в сторону. Фишер апатично потер затекшие кисти. Красные капли вязко срывались с подбородка и падали то на светлую рубашку, то в золотисто-желтый песок. Гена покривил рот, накапливая слюну, и харкнул Фишеру в испачканное кровью лицо. Плевок пополз по щеке, как пузырящийся слизень. Фишер безучастно молчал и пристально, не мигая, смотрел на Гену сквозь треснувшие очки. - Если утрешься, я тебе еще раз всеку, - веско произнес Гена. Фишер перевел взгляд на песок, где темнели крапинки его крови, похожие на гнилые ягоды рябины. Мысли кишели монотонным гулом, складывались в неожиданное, новое для Фишера соображение. Сеня стоял возле забора, опираясь спиной на шероховатую бетонную плиту. Перед собой Фишер видел утомившегося Гену с помидорно-красным лицом и чужой кровью на разжимающихся кулаках. Фишер понял, как надо действовать. Гену, конечно, не стоило побеждать в честной схватке. Его даже исподтишка бить не стоило. Складной нож, который Фишер за ширину клинка прозвал Свинорезом, вполне мог напугать Гену на год вперед. Получив коленом в пах, Сеня скрючился, обмяк и с воем осел на землю, где свернулся калачиком. Гена заметил левый кулак, приближающийся к его виску, попытался защититься и – пропустил жестокий удар правым кулаком по печени. Он гортанно вскрикнул, согнулся, и Фишер стукнул его по голове. Гена навзничь упал в золотящийся темный песок, смешанный с окурками. Радостно осклабившись, Фишер начал наносить удары ногами. Он попадал то по голове, то по корпусу, а вздрагивающий Гена пытался отползти назад, прикрываясь руками и коленями. Его вытянутое лицо неизбежно расцветало красным. - Да отъебись ты уже, ебаный псих! – нетвердо выкрикнул Гена. Фишер пнул его с особенной силой, ботинок с хрустом впечатался в лицо, и кровь бисерно брызнула на песок, смешавшись с рябиновыми ягодами. Гена гнусаво замычал, прикрывая ладонью нос. Фишер вынул из кармана нож и щелчком выбросил наружу заточенное лезвие. Гена изогнулся, как сколопендра, и отполз назад, оставив на земле натекшую из носа лужицу крови. Пятно света рассекало её надвое, разделяло на темную и яркую половины. Зачарованный этим зрелищем, Фишер нагнулся и погрузил лезвие в кровь. Пальцы мелко задрожали. Лезвие вспыхнуло металлически-белым и сверкающе-алым. Фишер осоловело моргнул и, коснувшись лезвия кончиком языка, попробовал кровь Гены на вкус. Она оказалась солоновато-железистой – как и птичья. Резкий удар по скуле накренил мир набок. Фишер накренился вслед за ним и повалился головой в рябиновые ветви. Окровавленный нож выпал из пальцев и зарылся острием в песок. Перекошенный горизонт размывался. Сеня, который так некстати пришел в себя, помогал Гене встать, однако тот пошатывался, а в перекошенном лице деревянной маской проступал страх. - Вставай, бля, вставай! – повис в жарком воздухе тягучий возглас Сени. – Он больной, он тебя зарежет нахуй! Сознание покинуло Фишера, оставив его один на один с тьмой. Сквозь янтарно-малахитовую толщу листьев пробивались палящие солнечные лучи. Наливался золотистым мерцанием горячий песок. Засыхала кровь на припухшем лице Фишера, на разбитой губе, припорошенной теплыми песчинками. Чуть поодаль валялся нож, который Фишер не успел пустить в дело. Пятнышки крови на земле были почти неотличимы от рубиново-красных ягод рябины. Первым, что Фишер увидел, вернувшись в явь, стало строгое лицо Алины Емельяновны, покрытое тонким слоем пудры. Светлые глаза по-прежнему были холодными, будто избитых в кровь школьников Алина Емельяновна лицезрела каждый день. Фишер моргнул. Алина Емельяновна выпрямилась и резко шагнула назад. Фишер осознал, что его руки вытянуты вдоль туловища, а сам он почему-то лежит на спине, хотя падал на бок. Машинально прикоснувшись к лицу, он совсем не увидел на пальцах кровавых мазков. - Не говорите никому, пожалуйста, мне срочно надо домой! – скороговоркой выпалил Фишер, вскакивая на ноги. Без утайки подобрав нож, он кое-как отряхнул измятую форму, подобрал сумку и перекинул её через плечо. Алина Емельяновна снисходительно улыбнулась. Застегнув пиджак, чтобы скрыть от чужих взглядов кровь на рубашке, Фишер настороженно покосился на Алину Емельяновну, а затем перелез через забор и покинул территорию школы. Песчано-бурая тропа рассекала высокую поросль бурьяна, исчезала за углом панельного дома и заканчивалась во дворе с облупившимися турниками, на которых обычно выбивали ковры. Фишер решил выйти к автобусной остановке длинным, но безлюдным путем – сквозь микрорайон, состоящий из пятиэтажек. Панельки походили на спичечные коробки и были непривычно яркими, повторяя цветом выгоревшую на солнце зеленку. Шаркая и поднимая облачка пыли, Фишер побрел в нужном направлении. Голова чуть кружилась, к горлу нерешительно подкатывала тошнота, но в целом состояние было терпимым. Фишер облизнул языком потрескавшиеся губы. На языке осели сухие песчинки. Такие же песчинки скрипели на зубах. Фишер ощупал языком полость рта. Сколоты были всего лишь два моляра. По Павлозаводску катился темно-оранжевый пазик. Продребезжали за окном голубые трамваи, пути которых сходились перед железнодорожным вокзалом, образуя рельсовый клубок. Панельные многоэтажки сменились грязно-розовыми барачными постройками, а за далеким поворотом показались пестрые, как лоскутное одеяло, крыши частного сектора. Фишер сидел в самом хвосте автобуса, прижимался щекой к поцарапанному оконному стеклу и вслушивался в мерный хруст коробки передач. Сперто пахло запылившейся черной резиной и дерматиновыми сиденьями. Гул в голове стал тихим, как комариный писк, однако всё равно заглушал палитру шумов, которые издавал окружающий мир. В разуме Фишера саднил незримый фурункул. Фишер с досадой выдохнул и закрыл глаза. Потерял счет времени, а потом очень вовремя их открыл. Шли сплошной чередой разноцветные заборы беленых лачуг, тянулись в небо тополя приближающейся пожарной части, а к зигзагу переулка, который обступали покосившиеся деревянные дома, направлялся удрученный Сеня. Солнце жгло белобрысую макушку его опущенной головы. Сеня ковылял домой и даже не подозревал, что за ним наблюдают. Разжалась невидимая пружина. Фишер метнулся к задней двери. Он намеревался выйти возле пожарной части, на четыре остановки раньше, чем следовало. Он знал, где живет Сеня, и надеялся его нагнать. Когда двери гармошкой разошлись в стороны, Фишер выскочил из пазика и оказался перед бетонной остановкой, за которой начинались бледно-рыжие двухэтажные бараки. Сеня уже скрылся за поворотом, однако Фишер хорошо знал местность и направился по кратчайшему пути: проворно миновал барачные дворики, где в беспорядке сушилось на веревках белье, и нырнул в тесный закоулок, который вывел его на нужную линию. Издалека было видно, что Сеня сидит на корточках возле тускло-голубой гаражной двери и мусолит сигарету. Фишер мимолетом вспомнил, что нечто подобное когда-то давно уже происходило, но не успел толком понять, что именно всплыло в его памяти. Внутренний зверь, опережая мысли, заставил его скрыться в полумраке душистых палисадников. Сеня заметил подкравшегося Фишера слишком поздно. Он успел лишь вскочить и отбросить окурок в сторону фонарного столба, однако тяжелый удар по печени сразу же повалил Сеню набок. Уже знакомый с механикой садизма, Фишер скалил зубы и избивал Сеню ногами, марая кровью школьные ботинки, а тот вскрикивал и катался по жестким росткам молочая, выдавливая из них молочно-белый сок. - Завязывай, тварь рогатая! – плаксиво выкрикнул Сеня, улучив момент между пинками. Оскорбление немного отрезвило Фишера. Поняв, что его больше не бьют, Сеня нетвердо встал на ноги. Школьная форма покрылась пылью, а на лице кровоточили ссадины. Сеня часто дышал и закусывал треснувшую губу, на которой мерцала рубиновая капля... - И что ты сделаешь, если я не перестану? Мусорнешься[25]? – спросил Фишер, теряя голову. Он ударил Сеню в челюсть, и того отбросило назад. Сеня стукнулся затылком об гаражную дверь, вскрикнул и вновь повалился в заросли раздавленного молочая. На тускло-голубом фоне темнела багровая клякса, от которой тянулся вниз длинный след, похожий на мазок малярной кисти. [25] обратиться в полицию У Фишера помутилось в глазах. Сердце неистово заколотилось под ребрами, крупно затряслись пальцы, а солнечное сплетение набухло тягостным сплавом из страха, злобы и радости. Сеня неуклюже пытался подняться. Фишер резко развернулся на месте и устремился прочь. Он испугался наплыва чувств, не поддающихся толкованию. Пробежав сквозь тенистые пещеры барачных дворов, Фишер сбавил скорость и перешел на шаг. Тянулась вперед широкая линия, ведущая к дому. Патока солнечных лучей омывала пыльную дорогу, вдоль которой взблескивали окнами беленые хибарки. Напротив продуктового магазина цвела в клумбе, сделанной из автомобильной шины, оранжевая охапка календулы. В кленовой тени пряталась облупившаяся чугунная колонка, окруженная хребтами мокрой почвы и неподвижными лужами. Двор грязно-зеленого приватизированного общежития кишел чумазыми детьми. Из зарешеченных окон наркологического диспансера выглядывали курящие пациенты. Сухой воздух подрагивал, придавая миру смутную ирреальность. Оказавшись дома, Фишер плюхнулся на крыльцо, где стояла консервная банка из-под шпрот в масле, служившая ему пепельницей. На запах дыма пришла с огорода Лора Генриховна. Выгоревший спортивный костюм и старая плетеная шляпа с пластмассовым подсолнухом прибавляли ей десяток лет и подчеркивали морщины на бледном лице. Заметив умиротворенное лицо внука, покрытое красноватыми синяками, разбитую губу и поврежденные очки, Лора Генриховна побледнела еще сильнее, сжала рот в нитку и гневно сверкнула близорукими глазами. - Эти шпанюки опять тебя побили? – спросила она. Фишер молча кивнул. - Кажется, пора тебе забыть про мои советы и все-таки начать нормально драться. - А я так и сделал, бабуль, - спокойно произнес он. Лора Генриховна нахмурилась. Она стала догадываться, что означает это сытое довольство, обычно несвойственное флегматичному Енюше. Подсев к внуку, Лора Генриховна заглянула ему в глаза и доверительно приказала: - Изложи мне все подробности. Я должна знать правду, чтобы решить проблемы, если они вдруг возникнут. Фишер не удивился формулировке. Он знал, что Лора Генриховна ценит его самого, а не его поступки, поэтому пересказал ситуацию как можно точнее, умолчав лишь о том, что он пробовал кровь Гены: об этом Лоре Генриховне не стоило знать, как и об экспериментах над мертвыми птицами. Упоминание ножа Лора Генриховна восприняла нейтрально, но оживилась, когда внук заговорил про странное ощущение, возникшее при виде крови на гаражной двери. Фишер надеялся, что Лора Генриховна сможет объяснить подоплеку этого чувства, но она приложила к вискам варикозные ладони и задумалась. Собравшись наконец с мыслями, она заговорила: - Знаешь, Енюша, я даже не удивлена. Воспитание не всегда сглаживает врожденные… черты характера. Твоя мать была к тебе равнодушна, хотя какое-то время прикидывалась ответственной. Она заботилась о тебе, чтобы действовать на нервы твоему отцу. Он, кстати, тоже был не подарок и выходил из себя по любому поводу, а его дед при оккупации вообще был полицаем. За это его и расстреляли. Фишер вскинул брови. Лора Генриховна никогда не говорила с ним о семейном древе, и своих предков Фишер представлял очень смутно, видя на их месте абстрактных рабочих и крестьян советской страны. Кого он среди них не видел, так это полицаев. Новость не пугала, но удивляла. - Лет пятнадцать назад, когда всё только начиналось, я не совсем честно работала с недвижимостью. Пока государство не решило, что теперь это его прерогатива, - продолжила Лора Генриховна, вскинув подбородок, - и вот я вижу, что ты унаследовал от нас всё лучшее, и у тебя, кажется, большой потенциал. Из тебя получится успешный финансист, если постараешься. - А от дедушки я что-нибудь унаследовал? – поинтересовался Фишер. Он даже забыл про сигарету, которая дымилась у него перед лицом. Лора Генриховна усмехнулась: - Ничего. Эмик был абсолютно нормальным. Ближе к вечеру позвонил отец Скорлупкина и пообещал отправить Фишера в колонию для малолеток. С долей угрозы Лора Генриховна рассказала ему о многолетней предыстории конфликта и своих юридических знакомствах. Скорлупкин-старший сбавил обороты. Лора Генриховна договорилась, что они не будут выносить сор из избы, съездила в травматологию, где Сене накладывали швы, и возместила ущерб финансово. Блотнеры так и не позвонили: видимо, их сын частенько попадал в передряги, и они уже не реагировали на это с должной остротой. Придя на следующий день в школу, Фишер с удивлением понял, что взрослые о драке ничего не знают. Кажется, Алина Емельяновна и впрямь выполнила его просьбу. С её стороны это было крайне неожиданно, но в образ сумасшедшей, в общем-то, вписывалось. Вопросы возникли лишь у классной руководительницы, которая заметила побитые лица, однако Гена и Фишер, проявляя удивительную солидарность, настаивали на безопасной для всех версии: «Зашел не в тот район, хотели отжать сотовый. Имен не знаю, лиц не помню». Сеня вернулся в школу спустя неделю – с волосами, выстриженными на затылке небольшим кружком, и зашитой раной, которую родители густо мазали зеленкой. Фишеру поставили новые зубы, однако лишился он их не зря, приобретя взамен нездоровый внутренний стержень. Фишер то ли возмужал, то ли озлобился. Он понял, что может играючи причинять боль и даже получать от этого моральное удовлетворение. В декабре, когда Фишеру было уже шестнадцать, дало о себе знать половое влечение. Эволюционный механизм, поколение за поколением принуждающий человеческих особей размножаться, запустился вхолостую, а источником возбуждения стал лишенный эротики хоррор, в котором до ужаса напуганному студенту колледжа склеили губы суперклеем и оторвали кусачками мизинец. Последнюю манипуляцию продемонстрировали крупным планом, сделав акцент на подергивающемся обрубке, из которого вязко текла темно-бурая кровь. Представив на месте жертвы себя, Фишер инстинктивно сделал то, чем уже давно хвастались ровесники. Фишер осознал, что однажды уже испытывал бледный отзвук возбуждения - в тот солнечный сентябрьский день, когда он разбил Сене затылок об гаражную дверь. Наконец-то нашелся подходящий паттерн: он включал в себя кровь и реалистичный ужас, а наличие секса было второстепенным. Однако Фишера всё же радовало, что он нормальный юноша с естественными для его возраста желаниями – какие бы триггеры для них ни требовались. Финансово-экономический колледж, где Фишер три года учился на финансиста, размещался в здании бывшего горкома партии. Над крыльцом нависал серовато-зеленый барельеф, изображающий космонавта в открытом космосе, которого окружали стрельчатые звезды, и каждое утро под слепком ретрофутуризма проходил поток будущих банкиров, коммерсантов и специалистов по рекламе. С ровесниками Фишер на этот раз сошелся хорошо. Он окончательно окреп, стал недурно выглядеть и научился производить на людей приятное впечатление: нужно было всего лишь интересоваться делами знакомых, имитировать участие, а изредка помогать им по-настоящему. Укрепляя имидж очерствевшего, но всё же альтруиста, Фишер подавал милостыню попрошайкам – если рядом находились объекты, которых следовало к себе расположить. Особенно он сдружился с товарищами по специальности, которые научили его игре в покер. Они отмечали, что Фишер хорошо просчитывает ходы и уверенно блефует, не проявляя при этом никаких эмоций. С женщинами Фишер был до крайности вежлив, чем и подкупал. Девственности лишился с девушкой по имени Ирма, которая училась в том же колледже на специалиста страхового дела. О расставании она объявила через полгода, а причины объяснять отказалась. Фишер не выказал злобы и даже проводил Ирму до трамвайной остановки, потому что близилась полночь. Однако уязвлен был до глубины души: Ирма не могла похвастать выдающимися качествами, но почему-то решила, что ей не нравится Фишер – умный, обаятельный и уверенный в себе Фишер. Выждав полгода, он немного потрепал ей нервы анонимными угрозами в ВК. Иногда он сталкивался с Ирмой в колледже, и она, считая его пай-мальчиком, жаловалась на загадочного сталкера, который хочет намотать её кишки на деревья, порубленные ноги скормить свиньям, а ребра запечь в духовке. Фишер понимающе кивал и советовал на всякий случай сменить квартиру. Через два месяца эта забава ему наскучила, и преследование прекратилось так же внезапно, как и началось. Получив диплом и благополучно сдав на права, Фишер уехал на заработки в Петербург. Вернулся он спустя пять долгих лет, имея в кармане мятых брюк три тысячи рублей и справку об освобождении. Не без горечи он узнал, что оказался единственным из класса, кого осудили за убийство, в то время как бывшие хулиганы взялись за ум и стали приличными людьми: Сеня Скорлупкин эмигрировал в Германию, удачно женившись на этнической немке, а Гена Блотнер остался в Павлозаводске и неожиданно для всех перевоплотился в сержанта полиции. Минуло четыре года. Гена курил под березой и мысленно прощался с отцом, провожая его в действительно последний путь. Голые ветви вздрагивали, как паучьи лапы, а ветер разбрасывал по близлежащим могилам химический запах сигаретного дыма. Заметив пристальный взгляд Фишера, Гена выкинул окурок и зашагал к катафалку. Чем ближе он подходил, тем понятнее становилось, что внешне он изменился не сильно, зато преобразился внутренне: перед открытым окном ритуальной "газели" стоял не уже не юный стремящийся гопник, а взрослый вымотанный мент. Здороваться Гена не стал и сразу перешел к делу: - Меня удивляет даже не то, что ты какого-то хрена участвуешь в похоронах моего отца, а то, что ты до сих пор живой. Слышал, ты в активисты подался? Фишер довольно улыбнулся. Упрек ничуть его не задел. В конце концов, это ведь Фишеру, который не тяготился этическими дилеммами, без труда давались поступки, на которые едва решались окружающие люди – было чем гордиться. - Зря тебя на красную зону[26] отправили. Ты и в детстве гнидой был, а теперь совсем ссучился[27], - поморщился Гена, - я бы тебе рожу набил, но не хочу руки марать. [26] исправительное учреждение, в котором все подчиняются указаниям администрации [27] начать сотрудничать с правоохранительными органами, будучи преступником - И откуда же тебе известны события моей жизни, Блотнер? Следишь за мной? – усмехнулся Фишер. Непривычно было слышать из уст Гены угрожающе-многозначительную полицейскую речь, полную тревожных намеков на будущие неприятности. - Да нет, просто работаю хорошо. Участковым. Я у себя на районе всех знаю, а некоторые из моих подопечных знают тебя, потому что сидели в двойке, - сказал он, окинув Фишера оценивающим взглядом, - мне тут рассказали, что ты по приказу администрации человека прессовал[28]. Было такое? [28] оказывать моральное и физическое давление на заключенного, который не подчиняется администрации исправительного учреждения - Это всего лишь слухи. Я никого не прессовал, - спокойным тоном возразил Фишер и поправил очки. Мимикой он себя не выдал, однако левая ладонь, которая находилась вне поля зрения Гены и лежала на колене, с такой силой сжалась в кулак, что Фишер испытал боль, когда впились в кожу нестриженые ногти. Конечно, физически Вадим Чуркин, политзэк-первоход[29], остался более-менее здоровым, а к психической нестабильности был склонен изначально, поэтому Фишер не считал себя виновным в его печальной судьбе… Но всё же не хотелось беседовать об этом с сержантом полиции. [29] заключенный, отбывающий свой первый срок - Совести у тебя нет. Не зря тебя завхозом поставили. - Библиотекарем, - поправил его Фишер и немного успокоился. Завхозом он не был никогда, и это значило, что загадочный информатор попросту фантазировал, стараясь сделать свой рассказ правдоподобным. Такого безалаберного человека не следовало опасаться. - Один хрен, - вынес вердикт Гена и сплюнул на асфальт кладбищенской аллеи. Уголовная романтика осталась в прошлом, однако он до сих пор относился к стукачам с брезгливостью, хотя таковые наверняка облегчали его работу. От двойных стандартов Гена так и не избавился. - С каких пор тебя стали волновать вопросы морали? Лет пятнадцать назад ты был тем еще отморозком. - Доиграешься ведь, Женя. Я еще по щегляне[30] в тебе суку[31] разглядел и оказался прав. Убивать тебя за это я, конечно, не собираюсь, профессия не та… Но кандидатов и без меня хватает. [30] в юном возрасте [31] преступник, сотрудничающий с правоохранительными органами - Каких еще кандидатов? – холодно сверкнул глазами Фишер. Ему отчетливо вспомнились полковник Ремизов, мизантропически настроенный начальник колонии, который считал заключенных своими крепостными, и майор Сухарев, плутоватый кум из оперчасти. Вспомнился и политзэк Щукин, который все-таки осознал, что произнесенные слова легко конвертируются в физические страдания, но было уже слишком поздно. - Страшно стало, завхоз? – усмехнулся Гена, заметив его нервозность. - Да шучу я, успокойся. Кому ты нужен вообще? Фишер выбросил бычок в окно, и тот потонул в коричневой грязи. Затрещала вдалеке сорока. Порывы ветра гнали на север клочковатые, изъеденные дырами облака. - Да уж… Раньше никто и подумать не мог, что ты сядешь, - подвел итог Гена, - ты тихушник был, никого не трогал. При свидетелях. - Я и сейчас никого не трогаю, - сухо сказал Фишер. - Надеюсь на это, Женя. Хотя кто тебя знает… Пикировка подошла к концу. Гена развернулся и ушел к женщинам, которые аккуратно вытирали носовыми платками заплаканные лица. Впереди их ожидали скромные поминки, а Фишера - неизбежный допрос, инициированный следователем по особо важным делам. Следовало поскорее вернуть катафалк на стоянку «Ленритуала» и пересесть на свой автомобиль, чтобы прибыть в Следственный комитет вовремя. Опоздание могло испортить образ приличного члена общества. Всю дорогу от Жуковского кладбища до набережной Фишер прокручивал в голове муторные сомнения. Гена хоть и знал обрывки истории, однако ни на что повлиять не мог. Исправительная колония, в которой отбывал срок Фишер, была красной, образцово-показательной и пыточной. За семь лет бетонно-карцерный молох полковника Ремизова поглотил немало людей, а деградация Чуркина была всего лишь каплей в море. Ремизову нравилось властвовать над беспомощными людьми, и свои секреты он охранял хорошо. О недоразумении с Чуркиным можно было не беспокоиться. А люди, которым Фишер не нравился, хоть и существовали, однако были слишком совестливыми для того, чтобы кого-то убить. Их можно было не опасаться. Напрягал только важняк[32] Юдин, который шел по следу маньяка со Смородины и, как выяснилось, тоже недолюбливал активистов. Под конец допроса он даже неприкрыто это продемонстрировал, а перед этим плавно перевел тему на пребывание Фишера в колонии. Само по себе это странным не казалось, но в сочетании с претензиями Гены, который, к тому же, служил в полиции… [32] следователь по особо важным делам - …you take me in your arms and start to burn! – воскликнул юный Роберт Смит и вырвал Фишера из параноидальных размышлений. - Чушь какая… - буркнул он себе под нос, выдергивая из открытой пачки следующую сигарету. – Этот мудак злился, он не ожидал меня встретить… Шерхан на возвращение хозяина не отреагировал. Он сидел возле будки и таращился в пустоту, будто перед ним висел кто-то невидимый, но Фишер не удивился этой собачьей привычке, потому что нередко заставал Шерхана в таком положении. Зайдя в дом, Фишер задержался в полупустом темном коридоре и посмотрелся в большое зеркало, висящее на стене. В отраженном сумраке проступали вешалка для одежды, приколоченная еще дедушкой Эммануилом, и современный холодильник. Возле вешалки мерцала тусклой медью чеканка, которая изображала морское дно, колышущиеся водоросли и двух рыб с темно-желтыми чешуйчатыми боками. Рыбы пускали пузыри и тащили за собой прозрачные вуали хвостов. Под чеканкой бледнело мужское лицо, испорченное бессонницей, а тени коварно заостряли его черты, придавая отражению порочный вид. При скудном освещении Фишер действительно смахивал на маньяка. Однако кабинет Юдина был буквально залит солнцем, а в естественном свете Фишер выглядел вполне пристойно. Пообедал Фишер ближе к вечеру. Он разогрел себе тарелку свекольно-красного борща с волокнистыми стружками говядины, а затем оторвал от магнитной планки хлебный нож – с длинным клинком, закруглением на конце и зубчатым лезвием. Черная ручка ножа удобно лежала в ладони, а по стали медленно бегал желтоватый блик лампы. Фишер поймал себя на том, что мерно качает ножом и любуется его блеском. Опомнившись, он отрезал несколько кусков белого хлеба и вернул нож на место. Сон, как это обычно бывало, не шел. Фишер то хрупко дремал, приходя в себя от любого шороха, то просто лежал с закрытыми глазами, и второе было хуже всего, потому что в голову наползали мысли, от которых сложно было избавиться. Словно в черепе Фишера торчал гвоздь, который невозможно было извлечь, который досаждал ему с самого рождения и был неотъемлемой частью организма. «Невыносимо», - привычно резюмировал Фишер, нащупал на прикроватной тумбочке телефон и приблизил его к лицу. Было почти восемь вечера. Несколько часов он все-таки поспал. Надев очки, он перебрался в зал. Плотно задернутые шторы наполняли комнату зеленоватой чернотой, которую рассеивало лишь свечение телеэкрана. Его мертвенно-васильковые мазки пятнали корзинку с искусственными пионами, висящую на стене возле окна, мертвую голову глухаря, которая некогда побывала в мастерской таксидермиста, а теперь красовалась над дверью спальни, и пыльный хрусталь, окоченело мерцающий в чешской стенке. Фишер сидел на диване с ковровой накидкой, где-то на периферии тьмы. Синеватые отсветы придавали ему сходство с мертвецом, однако этот мертвец курил, пуская в потолок узорчатый дым, пил крепкий чай и жевал гематоген. - Древнеримский поэт Гораций однажды с грустью заметил, что не бывает счастья без… - огласил вопрос Леонид Якубович и оглядел взволнованную тройку игроков. – Без чего? Игроки угадывали буквы и крутили барабан, уставленный праздничными салатами и румяной выпечкой. Выступали с народными песнями дети. Якубовичу подарили пышный каравай, льняной рушник с орнаментом Смоленщины и чесалку для спины. Наконец отгадал слово седой работяга с длинным носом. Услышав его ответ, Фишер усмехнулся и вонзил зубы в третий по счету батончик гематогена. Под его обманчивой сладостью скрывалась бычья кровь. - Всё верно, - подтвердил Якубович, - не бывает счастья без червоточины. *** Черная «лада» сливалась с сумеречным киселем ночи, мутной слякотью оттепели и зыбким пейзажем Смородинского микрорайона. Лишь восковой свет фар тонул в рытвинах земляной колеи. Под бескровно-серыми панельными домами вяло журчали в грязи первые весенние ручьи, на высоких осинах набухали почки, а воздух подрагивал, оседая на дикий пляж смутной бесцветной массой. Однако сегодня Алина Емельяновна собиралась охотиться не на пляже. Её интересовало более зловещее место – лесополоса. Сквозь жухлую пелену мертвого мира проступал другой берег Смородины. Алина Емельяновна ехала по асфальту пешеходного моста, а в салоне играла музыка, прорывая толщу времени бесполым детским голосом, наполненным пионерским идеализмом. В открытое окно машины проникал сырой ветер, который колыхал лацканы болоньевого плаща и короткие темные волосы. Учтя ошибки мартовского убийства, Алина Емельяновна оставила берет дома, а вместо кухонных перчаток надела медицинские. - Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко… - стройно пел детский хор распавшейся страны. Весна, пришедшая в Сибирь аномально рано, тащила по мерклым водам Смородины грязные глыбы льда. Сталкиваясь, те издавали непрерывный треск и медленно ползли в сторону Алтая. Алина Емельяновна миновала мост и очутилась в расплывчатом осиннике, который пересекала наезженная рыбаками грунтовка. Она ломаной линией уходила в дебри мглистой лесополосы, а на одном из её резких поворотов находился некто, не боящийся загородной ночи. В этом Алина Емельяновна не сомневалась: человеческую жизнь она чуяла за километр. Второе убийство она намеревалась приурочить к Первомаю, однако планы поменял ночной кошмар, в котором неразборчиво шептал водоворот из темных маков, липла к пальцам мертвой девочки паучья пряжа и надрывались лаем собаки. Кошмар умело маскировал свою повторяющуюся природу, всякий раз меняя детали, однако чувственное наполнение, - паника, униженность и злоба, - оставалось неизменным. Весь день после этого Алина Емельяновна ходила сама не своя и даже прикрикнула в аптеке на шумного ребенка, которого не могли успокоить родители – представив при этом, как она сворачивает его хрупкую цыплячью шею. Пришлось выбирать ближайший апрельский праздник, и таковым оказалась Пасха, которая в этом году выпадала на девятнадцатое число. Приметы утверждали, что душа человека, умершего в Пасху, попадает прямиком на небо, минуя божий суд, и Алина Емельяновна решила, что придушить очередную будущую зэчку именно в этот день будет очень даже остроумно. Стрелочные часы на приборной панели показывали 22:40. Игрушечный далматинец тряс головой в такт качающейся «елочке», пока черный гроб автомобиля, преодолевая бугры, переваливался из лужи в лужу. Алина Емельяновна напевала себе под нос, вторя детскому хору, и предвкушала вторую по счету предсмертную агонию. Она не боялась разоблачения, потому что город пока не проявил особого интереса к её мрачному ремеслу: отрубленная рука не впечатлила ни заеденных бытом горожан, ни журналистов-чернушников, которых, в силу их профессионального опыта, сложно было удивить единичным преступлением. Полиция тоже никуда не торопилась. Спустя две недели после убийства Алину Емельяновну навестил участковый, но и он опросил её лишь как вероятного свидетеля. Она догадалась, что следствие запоздало установило, где именно пропала рыжая девочка, и спокойно объяснила, что ничего подозрительного в тот день не замечала. Черная «лада» неумолимо приближалась к нужному повороту дороги. В темно-синей пелене проступали полосатые стволы березняка. Светились, как новогодние гирлянды, неоново-синие глаза, слегка рассеивая мрак салона. Когда фары выхватили из темноты неподвижную девическую фигуру, Алина Емельяновна напряглась, словно зверь перед прыжком. По тонким губам скользнул язык. Она плавно остановила машину, достала из кармана кусок бельевой веревки и вышла наружу. Дверь осталась открытой. Играла музыка, заглушая смутный вой ветра. Жертва находилась всего в нескольких шагах от Алины Емельяновны и пока не видела ни её саму, ни светящиеся синие глаза. Мембрана между мирами истончилась, жертва наконец зашевелилась в нормальном темпе, и сквозь пыльное стекло времени Алина Емельяновна разглядела тощую девочку, которая сидела на корточках, повернувшись к ней спиной, и рылась руками в земле, словно собака. Нечеловеческое зрение улавливало все детали разом: голубые, как у Мальвины, пышные локоны, спичечный каркас туловища, обтянутый джинсами и короткой курткой, засохшая грязь на замшевых сапогах… Алина Емельяновна подошла к девочке вплотную, накинула ей на шею веревку и стала душить, отступая к машине и перетягивая жертву в мертвый мир. Девочка оказалась неожиданно легкой, однако обладала недюжинным желанием жить. Она отчаянно пыталась запустить пальцы под веревку и сучила ногами, поднимая фонтанчики грязи. Алина Емельяновна затянула веревку еще туже. Она волокла девочку по земле, стараясь запомнить всё: и бледное костистое лицо, искаженное страхом смерти, и серебристый блеск крестов, которые при каждом движении покачивались на мочках, как стрелка метронома, и истошный хрип, плавно переходящий в утробное бульканье. - От чистого истока в прекрасное далеко, - доносилось из машины, - в прекрасное далеко я начинаю путь… На потемневшее лицо выпал изо рта язык, покрытый белым налетом. Худые ноги встряхивало остаточной судорогой. Алина Емельяновна заметила, что агонизирующая девочка обмочилась. Замер труп минут через пять: витальности в девочке было хоть отбавляй. Оборвалась на полузвуке песня о несбывшемся будущем страны и её отдельных жителей, которых неуправляемой лавиной накрыл суверенитет. Алина Емельяновна выбросила смартфон девочки в рытвину с гниющей прошлогодней листвой, замотала труп в плотную полиэтиленовую пленку и уложила его на заднее сиденье. Ноги трупа пришлось слегка подогнуть. Возвращаясь домой, Алина Емельяновна то и дело косилась в зеркало заднего вида, где отражались полупрозрачные складки полиэтилена, под которыми угадывались острые колени жертвы. Уже через десять минут Алина Емельяновна находилась в подполе. Надевая серый резиновый фартук, она поглядывала на исхудалый труп, который вопросительным знаком валялся на бетонном полу. Эту жертву ожидали праздничные декорации советского детства. Пару недель назад Алина Емельяновна разбирала хлам, скопившийся на чердаке, и случайно наткнулась на картонную коробку из-под косметики «Орифлейм». В коробке лежали старые елочные игрушки, покрытые пушистой пылью и отдающие мышиным пометом, а некоторые из них были даже старше Алины Емельяновны. Недолго думая, она украсила ими бечеву, где уже висели сухие полевые цветы, обвязанные желтыми лентами, и нейлоновые мешочки. Натертые до блеска елочные игрушки радовали глаз. По витым сосулькам из цветного стекла, серебристым еловым шишкам и хрупким зеркальным шарам ползали жирные падальные мухи, рожденные в ведре, где до сих пор разлагались внутренности предыдущей жертвы. От ведра исходил сладковато-тошнотворный смрад гниения, однако подобные запахи у Алины Емельяновны отвращения не вызывали. Они даже казались ей приятными. На деревянном столе лежал труп №1 - полиэтиленовый кокон, который лишался влаги и понемногу становился совершенным. На открытой полке старого буфета дожидалась своей очереди советская ножовка по металлу. Переодевая мертвую девочку в пионерскую форму, Алина Емельяновна заметила на холодеющих руках следы уколов, пунктиром проходящие по локтевым венам. Она поняла, что задушила малолетнюю наркоманку, и злорадно улыбнулась. Пионерская форма сидела на тщедушной покойнице бесформенным мешком, навевая ассоциации с «Молодой гвардией» Фадеева, а сама покойница лежала на светлой клеенке с ромашками и была почти готова к съемке. Алина Емельяновна включила камеру, взяла ножовку и уселась в ногах трупа, расправив резиновый фартук. Зазубренное лезвие, тронутое сыпью ржавчины, с хрустом погрузилось в лакированный мысок черного ботинка. Пропилив искусственную кожу и белый хлопок гольфа, сталь вгрызлась в прохладную стопу и сразу же наткнулась на кость. Алина Емельяновна сосредоточенно пилила. Ножовка прерывисто чавкала. Разрез набухал кровью, которая не успела загустеть и теперь тяжелыми струями стекала по лаковому ботинку. Фартук Алины Емельяновны покрылся багровыми мазками. Когда мысок ботинка с фрагментом стопы плюхнулся в лужу натекшей крови, на левой ноге трупа образовался ровный срез: черный овал искусственной кожи, покрасневшая прослойка гольфа и кровоточащие мышцы с белыми точками костей. Алина Емельяновна перекинула субтильный труп через плечо и просунула голову с голубыми волосами в петлю. Труп повис над испачканной клеенкой. Вытерев руки об штанины брюк, Алина Емельяновна подошла к буфету и взяла с полки заряженный «полароид». От вооруженного оптикой глаза не ускользнуло ничто. В темно-красной луже тусклым пятном отпечатывалась голая лампочка. На клеенку косо падала тень подвешенного трупа. Правый ботинок маслянисто блестел, из среза левого ботинка тягуче капала кровь, а на заднем плане мерцали пестрые пятна бокэ, в которых угадывались елочные игрушки. Посиневшее лицо мертвой девочки, обрамленное голубыми волосами, контрастировало с фоном: сухими пучками луговых цветов и серебристыми еловыми шишками, с которых струпьями облезала краска. Мертвая девочка причудливой дугой отражалась в большом сиреневом шаре, а в следующем кадре рассыпалась на части по стеклянным завиткам бледно-розовой сосульки. Спрятав конверт с фотографиями в тайник, Алина Емельяновна вытащила труп из петли, по самый пах отрубила изуродованную ногу и пронумеровала её желтой краской через линейку-трафарет. Эпизод подошел к концу. Алина Емельяновна выключила камеру и занялась рутинными процедурами. Искромсанные внутренности свежей жертвы плюхнулись в ведро, где копошились в смрадной мясной каше крупные мухи. Тело покрылось нейлоновыми мешочками, исчезло под слоями тонкого целлофана и обзавелось маркировкой - римской двойкой. «Хорошо, что Ленина не похоронили. Хотя за сто лет он наверняка превратился в квашню», - отстраненно подумала Алина Емельяновна, меняя мешочки на первой девочке, которая и впрямь понемногу усыхала, обещая через полгода превратиться в древесно-коричневую куклу. Алина Емельяновна с жалостью вздохнула: теперь-то она уж точно могла незаметно проникнуть в мавзолей, однако на хорошее состояние тела можно было не рассчитывать. Годы никому не идут на пользу, а особенно мертвецам. Возможность навестить Ленина, пусть даже и ненужная, появилась у Алины Емельяновны в августе прошлого года. Почти весь июль ей снился один и тот же сон, в котором ей являлся мертвый и до жути красивый Максим Пряников. Он поправлял квадратные очки, сползающие с крючковатого носа, приглаживал иссиня-черные пряди, которые выбивались из косого пробора, и понимающе расспрашивал Алину Емельяновну об её потаенных желаниях. Полностью черные глаза Пряникова, чадящие спиралями дыма, Алину Емельяновну не смущали, ведь потаенные желания у неё имелись. И воплощать их в одиночку было бы слишком рискованно. Но пробуждение рассеивало сновидческую реальность, а сон бесследно забывался в первые же минуты нового дня. Однако нечто, скрывающееся под личиной Пряникова, прекрасно обо всём помнило. Оно нагрянуло в гости, когда стала осыпаться дряблая сентябрьская листва. Огород рыжел, теряя летнюю сочность, а к низкому серому небу тянулись дымные столбы соседских костров. За окном кухни качали головами подсолнухи, от их черных сердцевин отрывались пожухлые листья, а в отдалении цвели тигровые лилии и фиолетовые астры. Алина Емельяновна нависала над кухонным столом и разделывала сырую свиную голову. Отрезанные уши лежали в кастрюле, а узкое лезвие филейного ножа погружалось в плоть, сдирая с лобной кости толстый шмат мяса. Алина Емельяновна собиралась приготовить холодец. На срезах выступали крохотные капельки крови, которые будоражили воображение, и потеющие ладони приходилось то и дело вытирать об синее домашнее платье. - Добрый вечер, Алина, - раздался вдруг у неё за спиной низкий булькающий рык. Алина Емельяновна с воплем обернулась и рефлекторно ткнула ножом в источник звука. Однако лезвие вонзилось не в плоть, а в невесомую черную массу, которая напоминала старый, превратившийся в лохмотья брезент. Воздух потемнел, преисполнившись леденящим холодом и зловонием гниющей крови. Алина Емельяновна медленно задрала голову. Светлые глаза панически распахнулись, а губы обнажили злобный, как у дикого животного, оскал. Отвратительный вид чудовища едва воспринимался человеческим разумом. Желтовато-грязный коровий череп, увенчанный серпом острых рогов, был обезображен гротескной нижней челюстью, выдающейся вперед, а в бездонной тьме пустых глазниц тлели ядовито-желтые искры. Где-то под лохмотьями туловища начинались толстые, жирные, влажно блестящие черные щупальца, которые скользили по воздуху, скручиваясь в спирали. Их безобразные изгибы устилали пол кухни и наползали на стены. От чудовища разило смертью. Алине Емельяновне казалось, что в сердце вот-вот лопнет, не выдержав давления, натянутая струна. Впервые в жизни она испытывала ужас, унаследованный от неразумных приматов. - Ты что, блядь, такое?! – вырвался у Алины Емельяновны пронзительный крик. Сжав нож еще крепче, она шарахнулась назад, но споткнулась об щупальце и рухнула на оказавшийся рядом стул. В спину резким ударом впилась деревянная спинка, но боль в позвоночнике проскользнула мимо ошарашенного сознания. - Мать душегубов, изуверов и палачей, - прорычало существо, извлекая голос даже не из горла, а из противоестественной утробы, - знай, что это я, принимая обличие мертвеца, являлась в твои сновидения. Я хочу, чтобы ты стала моей человеческой дочерью и проливала кровь для меня. - А если я не хочу?.. – с трудом выдавила Алина Емельяновна. Слабость тянула к земле, и рука с ножом ходила ходуном. Она поверить не могла, что имеет дело с существом, которое навещало её во снах, коварно принимая облик симпатичного ей юноши. Возможно, ей и сейчас снился сон: слишком уж запредельным казался крадущийся холод, слишком уж сумрачным был воздух, пахнущий несвежей кровью. - У меня было несметное количество сыновей и дочерей, принадлежащих к роду человеческому, бесчувственных истязателей, славных своей неуловимостью. Мне жаль тех, кто совершил ошибку и вышел из игры, перестав сеять хаос и страх, но ты подготовишься и не допустишь оплошностей, которые их сгубили. Не будешь оставлять на трупах следы зубов, не будешь писать от руки стихотворные записки, дразня поумневших за века сыщиков. Два века назад, конечно, можно было веселиться от души, но теперь... Увы. Алина Емельяновна задрожала. Происходящее всё отчетливее напоминало ночной кошмар, затягивающийся вокруг горла смертельной петлей, вот только проснуться почему-то не удавалось. Алина Емельяновна ущипнула себя за руку и ощутила вполне реальную боль. Настоящей была эта боль, настоящей была Мать Душегубов, пришедшая из гибельных долин. И сны, полные задушевных бесед с кадавром Пряниковым, и его заманчивые предложения, которые стали вспоминаться лишь теперь, будто с них сняли печать забвения… У Алины Емельяновны пересохло в горле. - То есть, ты собираешься помогать мне с убийствами? – осторожно поинтересовалась она. – И хочешь получить что-то взамен? - Я сделаю тебя практически неуловимой, если ты станешь моей дочерью. Я впущу тебя в Хмарь, где ты сможешь беспрепятственно ходить по кладбищам и моргам, чтобы любить мертвецов. - Хмарь? – переспросила Алина Емельяновна. Мать Душегубов сгорбленно скользнула вперед и заглянула ей в глаза: - Мертвый, затерянный во времени мир. Он будет принадлежать лишь тебе. Считай его пыточной камерой для детей, которых ты ненавидишь всем своим существом. - И что же требуется с моей стороны? - Кровь! Кости! Плоть! – забулькала уродливым смехом Мать Душегубов, и по её щупальцам прокатилась волна радостного тремора. - Богатая фантазия, способная утолить мою жажду смерти! Алина Емельяновна немного успокоилась и воткнула нож в свиную голову. Обрели кинематографическую яркость подспудные видения: синюшное девичье лицо с распухшим языком, мумифицированный труп, одетый в пионерскую форму, болезненно красочные фотографии, на которых истекали кровью отрубленные конечности… - С воображением у меня всё отлично, - буркнула Алина Емельяновна, - но почему я? - Потому что тебя возбуждают мертвые мужчины, однако убивать ты хочешь совсем юных девушек, практически детей - убивать посредством удушения, хотя женщины из породы изуверов обычно предпочитают яд, - прорычала Мать Душегубов, и на этот раз в её монструозном голосе даже послышалось нечто, напоминающее теплоту. - К тому же, ты мечтаешь о коллекции мертвых тел в подвале. Мне по душе твой необычный интерес. Алина Емельяновна самодовольно хмыкнула. Мать Душегубов кувыркнулась, и черные щупальца вязко повисли в воздухе, полностью скрыв её устрашающий облик. За чернильным облаком, которое шевелилось, словно сонмы земляных червей, раздался булькающий рык: - Через семь дней я вернусь и сделаю тебя своей дочерью. Готовься. Мать Душегубов исчезла, забрав с собой могильный холод иных миров, сумрак мира мертвых и тяжелую вонь кровавых бань. Минут десять Алина Емельяновна сидела без единого движения, осмысливала произошедшее и улыбалась в пустоту. За приоткрытой дверью зала шипела кошка, настороженно сверкая зелеными огнями глаз. Всю следующую неделю Алина Емельяновна пыталась поймать себя на признаках невменяемости, но терпела фиаско. Галлюцинаций она не имела, соседей шпионами не считала, а от провалов в памяти не страдала. Одолевали лишь фантазии, в которых фигурировали задушенные, распотрошенные, повешенные перед камерой девочки, но об этом Алина Емельяновна думала уже пятый год, так что вряд ли это можно было считать признаком безумия. Через неделю вернулась, подтвердив свою реальность, Мать Душегубов. Она удочерила Алину Емельяновну, напоив её дегтярно-черной кровью из надкушенного щупальца, и вложила во влажную ладонь ключ к Хмари – старый детский калейдоскоп. Начало серии Мать Душегубов приказала отложить на весну: нужно было сначала овладеть специфическими знаниями, а уже потом достойно дебютировать. Однако Алине Емельяновне и без убийств было чем заняться. Впервые посетив Хмарь, поделенную мембранами на слои времени, Алина Емельяновна испытала сосущий дискомфорт и светлую ностальгию одновременно, потому что перед ней предстал безжизненный слепок Смородинского микрорайона, где не было ни людей, ни птиц, ни животных. Алине Емельяновне не повезло оказаться в Хмари днем, когда мертвое безмолвие, смазанные очертания поблекших предметов и вздрагивающий, словно от жары, прохладный воздух, производили наиболее отталкивающее впечатление, напоминая замыленную атмосферу vhs-кассет. Мутно-желтая полоса пляжа, сероватая лента Смородины с расплывчатым гребнем лесополосы и призрачно-голубое небо складывались в мозаику опустошенности. Внимательно приглядевшись, можно было заметить зыбкие дымчато-серые силуэты людей, которые купались в реке живого, нагретого солнцем Павлозаводска. Тени, напоминающие сгустки тумана, практически не двигались: время в Хмари текло медленнее, и одни сутки здесь равнялись минуте в мире живых людей. Впрочем, после наступления темноты изъяны Хмари уже не бросались в глаза, потому что слабо отличались от паршивой погоды, характерной для ночного российского ненастья. К концу августа Алина Емельяновна объездила практически всю Ленинскую область, напрочь лишенную человеческого присутствия и дублирующую мир живых, но никак не наоборот. В практическом плане это значило, что в дубликате автомобиля можно было перевозить трупы, не боясь оставить в багажнике оригинала обличающие улики: кровавые пятна, волосы жертв и образцы почвы с их обуви. Калейдоскоп был идеальным инструментом для совершения преступлений. Штудируя учебники, по которым изучали криминалистику будущие сотрудники органов, Алина Емельяновна не забывала о плотской страсти, помнящей многочисленные фотографии похорон из фотоальбомов прабабушки. Первым мертвым любовником стал, конечно же, Максим Пряников – то ли самоубийца, то ли наркоман, похороненный на Коряковском кладбище. На свидание с ним Алина Емельяновна отправилась, закинув в багажник штыковую лопату, гвоздодер и большую шляпную коробку розового цвета. Раскапывать могилы оказалось не так-то просто, и с непривычки Алина Емельяновна провозилась почти шесть часов: резиновые сапоги обросли комьями грязи, в руках загудела усталость, а волосы промокли от трудового пота. Но усилия были вознаграждены. Под гниловатой крышкой гроба покоился скелетированный Пряников. Он утопал в темно-красном атласе, покрытом темными разводами давнего гниения, и источал затхлый аромат ветхости пополам с влажным деревом. На удивление хорошо сохранилась густота черных волос, отделившихся от желтовато-белого черепа, а квадратные очки с минусовыми диоптриями уменьшали темные глазницы, придавая им дополнительную глубину. Белая рубашка за годы посмертия превратилась в землистого цвета тряпку, однако черный костюм и обувь остались практически нетронутыми. И волосы, и складки одежды были испещрены куколками погибших насекомых. Алина Емельяновна кокетливо подмигнула Пряникову, захрустела хитиновыми покровами и поцеловала его в лоб. На шершавой кости вспыхнул огненно-красный отпечаток губной помады. Шляпная коробка вместила в себя и одежду Пряникова, и его кости. После смерти юный суицидник определенно стал компактнее. Больничные морги Алине Емельяновне не нравились, потому что все свежие трупы в них принадлежали глубоким старикам, которые если и были когда-то красивыми, то на пути к смерти всю свою миловидность растеряли. Зато приятно радовали судебные морги. В их холодильных камерах дожидались вскрытия молодые мужчины - жертвы бытовых убийств, совершенных в пьяном состоянии. Обнимая красивые трупы молодых маргиналов, которые цвели багрово-черными язвами ножевых ранений и пахли формалином, Алина Емельяновна даже сквозь одежду ощущала леденящий холод смерти, исходящий от их обнаженной кожи. Потенция умершего, которая и при жизни не могла похвастать стабильностью, никакой роли не играла: главным для любого трупа преимуществом оказывались достаточно длинные и окоченевшие пальцы. Серия началась весной. Первое убийство прошло как по маслу: рыжая девочка задохнулась, не дожив до конца Международного женского дня. Вторая девочка задохнулась еще быстрее, и смерть снизошла на неё в святую Пасху. А третья пока даже не подозревала, что предстоящий Первомай окажется последним в её жизни – несуразной, зародившейся во время пьяного зачатия, не имеющей никакой ценности. Съездив в Матросовский микрорайон и выбросив отрубленную ногу на промзоне, Алина Емельяновна вернулась домой в 22:45. Нужно было выспаться перед рабочим днем, однако впечатление от убийства оказалось слишком волнующим. Алина Емельяновна рассматривала мрак спальни, а привыкшие к темноте глаза поминутно запинались об тяжелую фоторамку, в которой бледнел квадрат носового платка. Темное кровавое пятно на нем напоминало раздавленного осьминога. Кровь принадлежала единственному живому мужчине, которого Алина Емельяновна посчитала красивым – потому что тот был избит, находился без сознания и выглядел, как жертва убийства. Началось это знакомство в девяносто девятом году, когда Алина Емельяновна только начинала работать в школе и приучала к порядку семилеток из класса «Д». Парочка забияк среди них имелась, однако самым невыносимым был отстраненный, погруженный в себя невротичный недотепа, которого эти забияки поддразнивали. Он был классическим ботаником в роговых очках, воспитывался бабушкой и носил солидно звучащее имя Евгений Фишер. Помимо уродливых очков он обладал еще и крупными, плотно теснящимися во рту зубами, которые, когда Фишер улыбался, обнажались вместе с верхней десной. Про себя Алина Емельяновна называла эту гримасу «улыбкой людоеда». По сучонку Фишеру плакала то ли спецшкола, то ли смородинский психдиспансер: своенравный мальчишка без спроса выходил из кабинета, всегда считал, что виноваты другие – даже если виноват был он, и искренне не понимал, за что его ругают. Когда над ним начинали подшучивать ребята, сидящие сзади, он перескакивал, как козленок, через парту и набрасывался на обидчиков с кулаками. Однако драки в школе были запрещены. - Паршивец! Гнида! – презрительно выпаливала Алина Емельяновна, пока Фишер, стоящий спиной к классу, вздрагивал всякий раз, когда указка впечатывалась в школьную доску прямо над его головой. – Нравится действовать мне на нервы, сволочь близорукая? Любишь, когда на тебя орут? Со временем Фишер все-таки научился соблюдать правила человеческого общежития. Драться, впрочем, не перестал, хотя первым больше не бил: теперь он провоцировал противника на удар, чтобы тот стал зачинщиком драки и, следовательно, виновным в большей степени. Фишер стал хитрее и действительно превратился в маленькую гниду. Экзекуции прекратились вместе с уроками музыки, когда Фишер перешел в средние классы. Время от времени Алина Емельяновна замечала его в беленых школьных коридорах, но теперь она видела перед собой недоверчивого, уязвленного, подловатого мальчика, которого одноклассники глумливо называли Стукачом. Унизительное прозвище, вероятнее всего, было заслуженным. При каждой встрече Алина Емельяновна наслаждалась жалким видом Фишера, который передвигался деревянной походкой, слегка сутулился и затравленно сверкал темными глазами, а при резких шумах рефлекторно втягивал голову в плечи, словно фронтовик, измученный ПТСР. Ничто не радовало Алину Емельяновну сильнее, чем страдающие, презираемые дети. Став восьмиклассником, Фишер поменял уродливые роговые очки на вполне приемлемые квадратные, и в лице сучонка явственно проступили черты, роднящие его с Максимом Пряниковым. Особенно усиливал сходство крючковатый нос с горбинкой, напоминающий клюв стервятника. В черством сердце Алины Емельяновны вновь разгорелся садистский интерес. Два раза ей даже удалось его утолить. В мае девятого года Алина Емельяновна, перекусывая в столовой, заметила через широкое окно, что Фишер с красной повязкой дежурного направляется своей несуразной походкой к цветущему яблоневому саду. Оставив на столе недоеденный обед, Алина Емельяновна устремилась к выходу. Она надеялась поймать сучонка с сигаретой, как следует на него накричать, а затем оттащить за ухо к директору. Желательно, дождавшись перемены, чтобы унижение стало публичным. Однако произошло всё совсем иначе. Подкравшись к яблоневому саду, Алина Емельяновна стала свидетельницей любопытного зрелища: долговязый старшеклассник в розовой рубашке топил туповатого Фишера в луже, а тот подергивался под его коленом и, видимо, захлебывался. Алина Емельяновна задумалась. Агрессия была более серьезным проступком, чем курение. Унизить следовало того, кто махал кулаками. Приняв решение, Алина Емельяновна вмешалась и надавала малолетнему гопнику затрещин. Фишер при её виде почему-то оробел и с места происшествия скрылся. Второй эпизод случился в сентябре того же года. Проходя мимо школьного забора, с бетонной кромки которого свешивались рыжевато-зеленые ветви рябины, Алина Емельяновна уловила краем уха странный шум. Она остановилась и прислушалась. Судя по глухим ударам и тихим стенаниям, кого-то избивали, называя при этом стукачом. Алина Емельяновна мечтательно улыбнулась: ей хотелось бы собственными глазами увидеть, как беспомощному Фишеру в кровь разбивают лицо. Голоса тем временем утихли. Возобновились удары – на этот раз уже без комментариев. В нужном углу школьного стадиона Алина Емельяновна оказалась через несколько минут, однако в кустах обнаружила лишь Фишера, который без сознания валялся на земле, приминая виском рябиновые листья. Побитое лицо было испачкано свежей кровью, на щеке засыхал плевок, а по правой линзе очков змеилась трещина. В песке, среди окурков, мятых ягод и засыхающих темных капель, лежал небольшой нож с обагренным лезвием. Алина Емельяновна хмыкнула. Загадочность ситуации лишь распаляла любопытство. Убедившись, что поблизости никого нет, Алина Емельяновна перекатила Фишера на спину и вытянула его руки вдоль туловища, чтобы он напоминал мертвеца, лежащего в гробу. К счастью, школьная форма, состоящая из брючного костюма и рубашки, это сходство подчеркивала. Не хватало только галстука, да и лицо было слишком грязным. Достав из кармана длинной юбки носовой платок, Алина Емельяновна стала приводить Фишера в порядок. Она легкими движениями прикладывала платок к коже, и по белой ткани алыми пятнами расползалась кровь. Всего этого побитый стукач не видел. Несомненно, если бы видел, у него возникло бы множество вопросов. Фишер пришел в себя, когда Алина Емельяновна стояла над ним и любовалась хрупкой игрой света на припухшем лице. Он кажется, не совсем понял, что произошло, но очень удивился. Однако сразу же вскочил, попросил никому об увиденном не рассказывать и стал, как маленький преступник, деловито приводить себя в порядок. Фишер так торопился, что даже не пошел к главным воротам школы, а ловко перелез через забор. Забрав перед этим нож, который, по всей видимости, принадлежал именно ему. Просьбу стукача Алина Емельяновна выполнила, а носовой платок спрятала в ящике швейного стола, чтобы уберечь глаза мужа от неприятной находки. Фишер по-прежнему оставался отстраненным, однако теперь его переполняла холодная самоуверенность. Затравленности, которая так нравилась Алине Емельяновне, больше не было, и даже сильное сходство с Пряниковым не имело теперь такой ценности, как прежде. Овдовев, Алина Емельяновна вставила носовой платок в рамку, как памятную фотографию, и повесила в спальне над кроватью. Кровь Фишера, который годами был для одноклассников козлом отпущения, за минувшую декаду стала коричнево-бурой, однако до сих пор навевала сладостные воспоминания: маслянистый жар сентябрьского дня, тихий шелест увядающей рябины и смертельно прекрасное, замаранное кровью юношеское лицо.