Через реки, горы и долины

2020 год, апрель - Что случилось с Фиалкой? Её нашли? – раздался справа от Юдина робкий юношеский голос. - Частично, - ответил Юдин. Свидетель по имени Виктор Белкин искривил безвольный рот в печальной гримасе и нервно запустил пятерню в растрепанные черные волосы. Взгляд его карих глаз потух и сделался стеклянным. Юдин посмотрел на свои цепкие кисти, обтянутые кожаными перчатками, и повернул руль. Серая «тойота» миновала пешеходный мост и съехала на ухабистую грунтовку, которая вела вглубь лесополосы. Слепо накрапывал прохладный дождь. Природа оживала, предчувствуя близость лета: оттепель растапливала последние снега, в зеленеющей густоте берез рассыпались трелями зяблики, а по сизому руслу Смородины, в котором зыбко отражались чайки и комья кучевых облаков, ползли бледные останки ледокола. Вот только Белкина, - студента финколледжа, скоростного наркомана и совершеннолетнего гражданина своей страны, - воскрешение природы не радовало. Если бы он знал, что оказался здесь не ради установления правды, а всего лишь по прихоти Юдина, который до сих пор не мог выйти на след убийцы и понемногу терял над собой контроль, то красота загородного леса померкла бы в его глазах окончательно. На прошлой неделе вновь заявил о себе душегуб, которого Юдин прозвал Смородинским маньяком. Отрубленную конечность, на этот раз левую ногу, обнаружили в промзоне Матросовского микрорайона подростки, которые проживали неподалеку. Юдину пришлось прервать обед, позвонить Гатауллину и поспешно выехать на восточную окраину Павлозаводска. Ландшафты Смородинский маньяк выбирал колоритные. Над промзоной ползли серые клубы заводского дыма, бетонные заборы с ромбовидным рельефом были испещрены черными пятнами плесени, а громады заброшенных цехов напоминали монструозные хребты вымерших ископаемых, не сумевших пережить приватизацию. Над разветвлениями слякотных дорог буквами «П» нависали трубы теплотрассы, покрытые клочьями изоляции и коричневой ржавчиной. Под изгибом именно такой трубы, которая тянулась вдоль забора хлебозавода, и лежала женская нога: анорексично-костлявая, окоченелая, покрытая ниже колена синеватыми трупными пятнами. На белом хлопковом гольфе виднелись засохшие брызги грязи, а в лакированной черноте ботинка сумеречно поблескивали искры прохладного солнца. Мысок ступни отсутствовал. Смородинский маньяк отпилил его вместе с обувью. Почерк был тот же: искусственная гвоздика, привязанная траурной лентой к истощенному бедру, и ярко-желтая цифра «2» над угловатым шарниром колена. Глядя на отрубленную ногу, окруженную стеклянно-темными лужами, Юдин ощутил тусклую дрожь предвкушения, которая родилась в затрепетавшем сердце, а теперь медленно ползла к кончикам пальцев. Омрачить эту радость не мог даже сладковато-тошнотный запах суточного трупа. Юдин посветил фонариком смартфона на подошву ботинка. Тот был тридцать восьмого размера. На этом улики закончились. Возле теплотрассы не обнаружилось ничего, что могло бы указать на преступника: ни крови, ни следов обуви, ни отпечатков шин. Даже если они и были, то вчера их уничтожил один из первых раскатистых ливней, оставивший после себя хлюпкую слякоть и влажный аромат озона. Юдин поморщился. У ноги практически не было особых примет – лишь тонкий, едва заметный шрам на голени. В управление Юдин возвращался, предвидя следственные хлопоты. На заднем сиденье его машины сидел Гатауллин, который листал толстую файловую папку и просматривал заявления о пропаже несовершеннолетних за апрель. По правую сторону улицы блестели на солнце широкие парапеты набережной, облицованные рыжеватым гранитом, а тугие струи фонтанов взмывали в прозрачный воздух и каплями осыпались на поверхность воды. Гатауллин пытался сохранять равнодушный вид, однако выдавал себя излишне напряженными желваками. В голову Юдина закралось смутное предположение. Нервозность Гатауллина могла быть обусловлена вовсе не состраданием к жертве, а потаенным воодушевлением. Когда Юдин начинал службу в прокуратуре, он тоже скрывал свои склонности под маской трудолюбия. - Убийца-то у нас эстет, - пошутил Юдин. Ему захотелось проверить свою догадку. - И фетишист, - рассудительно добавил Гатауллин, не отрывая взгляда от папки с заявлениями. В зеркале заднего вида отражалось его сосредоточенное лицо с поблескивающими темными глазами, похожими на ягоды дурманящей белены. Юдин задумался. - Да. Вполне возможно, - согласился он, вспомнив про белый гольф и ботинок, - малолетки сейчас не одеваются, как… пионеры. Ничего хорошего это не сулило. Скорее всего, то ли до убийства, то ли после Смородинский маньяк переодевал свои жертвы, и по сравнению с этим самобичевание Фишера было невинной забавой. К тому же, маньяк начал деградировать. Вторая конечность была изувечена с большей жестокостью, чем первая. Следующих жертв Смородинского маньяка ожидала прискорбная судьба. - Что за праздник недавно был? Позавчера? – спросил вдруг Юдин. Его пристальный взгляд увяз в серовато-коричневой городской перспективе. - Пасха, - лаконично ответил Гатауллин. Юдин усмехнулся: - Он убивает по праздникам. Следующее убийство произойдет первого мая. В День труда. Наш кровожадный друг склонен к дешевым эффектам. Предположения вскоре подтвердились. Ботинок оказался неношеным и был велик жертве на два размера. Конкретно эта модель обуви продавалась на всех рынках Павлозаводска и, к сожалению, была этой весной в моде. Лакированную обувь черного цвета носили все горожанки от тринадцати до тридцати. Экспертиза установила, что мысок от стопы отделили с помощью ножовки или пилы, обнаружила в крови погибшей следы мефедрона и определила время смерти - около одиннадцати часов вечера, в день Пасхи. Узнав, что трупные пятна были сосредоточены в районе стопы, Юдин даже не удивился: скорее всего, убийце нравилось долго держать жертву или её труп в вертикальном положении. Как и в прошлый раз, отпечатков пальцев на конечности не оказалось. Смородинский маньяк осторожничал и раскрывать свою личность не желал. Жертва, впрочем, тоже. Рентген выявил следы перелома и титановый стержень в голени, однако девочек с такой приметой в списке пропавших, естественно, не было. Тем временем окончательно подтвердилась непричастность Фишера: восьмого марта он находился на рабочем месте, а во время пасхального убийства играл в «Вархаммер» вместе с такими же повзрослевшими отщепенцами. Если этот мазохист, помешанный на птицах, и представлял для кого-то опасность, то исключительно для самого себя. Внести ясность теперь могли лишь немые свидетели: ботинок, траурные ленты и гвоздики. Опрос продавщиц, которые работали на городских рынках и в торговых центрах, ничего не дал. Вспомнить мужчину, который покупал бы женские ботинки определенного фасона, цвета и размера не удалось никому. Отрезок траурной ленты, найденный на руке Жанны Клименко, и отрезок, который прилагался к ноге, дополняли друг друга, как фрагменты паззла. Юдин предположил, что в распоряжении Смородинского маньяка может быть целая катушка ленты, однако и в этом случае никто не вспомнил подозрительного покупателя. Работники ритуальных агентств, продавщицы из цветочных киосков и пенсионерки, торгующие похоронной атрибутикой возле кладбищ, следствию помочь не смогли. Обе гвоздики не были выгоревшими, следовательно, Смородинский маньяк где-то их купил, а не подобрал на случайной могиле, и проведенный опрос принес щедрый улов в виде шестнадцати подозрительных мужчин, но и они оказались безобидными районными алкоголиками, у которых имелось твердое алиби. Второй эпизод безнадежно увяз в шатких версиях, многочисленных протоколах и результатах экспертиз. Уголовное дело разрослось до трех увесистых томов. Смородинский маньяк был неуловим, как Фантомас. Юдин не находил себе места, однако старался этого не выказывать, а в супермаркетах стоически избегал полок с алкоголем. Не раз он задумывался о траурной ленте и гвоздиках, происхождение которых оставалось для него загадкой, а в итоге приходил к мысли, что Фишер раньше работал как раз-таки в ритуальном агентстве, где их можно было незаметно украсть. Однако эта версия была лишена логики, поэтому Юдин от неё отказывался – тоже стоически. На пятый день поисков Гатауллин наконец вышел на мать жертвы, Дарью Кашину, которая работала бухгалтером. Опознав в отрубленной конечности ногу своей пропавшей дочери, тощей девочки с голубыми волосами, полноватая Кашина рассказала о ней много удручающего. В свои пятнадцать лет Мария была анорексичкой, мефедроновой наркоманкой и водила знакомства с совершеннолетними парнями. Сдерживая нарциссический надрыв, Кашина сообщила, что в день убийства, около шести часов вечера её дочь без спроса ушла гулять. Юдин задался вопросом, где же Мария находилась те семь часов, которые отделяли её от смерти. Кашина указала на двух подруг Марии, ровесниц такого же круга и привычек, а особенно отметила некоего Витю, который учился в финколледже. Лакированный ботинок, как Гатауллин и предполагал, принадлежал не жертве. Та ушла гулять в замшевых сапогах тридцать шестого размера. Место, где маньяк напал на Марию, оказалось не менее колоритным, чем промзона. Это была лесополоса, раскинувшаяся по необжитому берегу Смородины. С десяти до одиннадцати часов вечера Мария находилась именно там, под серовато-зелеными кронами пробуждающихся деревьев, и за это время ей восемь раз звонил абонент по имени Виктор Белкин, однако все его звонки остались без ответа: Мария сбрасывала. Юдин бродил по березняку, где предположительно убили Марию, и выискивал следы борьбы. Березовые сережки, похожие на коконы насекомых, подрагивали на стылом ветру, а полуденное солнце высвечивало в прозрачно-нежных листьях темные росчерки прожилок. Не прошло и часа, как Юдину бросилась в глаза неаккуратная ямка, которую скрадывала тень жгутообразного корня. Под засохшими комьями земли проглядывало нечто синее и крохотное. Загадочная находка оказалась зиплоком, сложенным в несколько раз и обмотанным изолентой, а внутри находилось два грамма мефедрона. Видимо, в лес Мария пришла добровольно, чтобы забрать закладку. Вот только вернуться к друзьям ей помешал Смородинский маньяк. «Опять Смородина…» - невольно насторожился Юдин и уже в который раз вспомнил о хладнокровном Фишере, однако усилием воли от этой версии отказался. Серийник был педофилом с садистскими наклонностями, который уже привлекался за изнасилование или убийство. Также у него была возможность похищать девочек, транспортировать их к месту казни, а затем разбрасывать части тел по противоположным краям города, которыми как раз и являлись Смородинский и Матросовский микрорайоны. «Фишер ездит на вишневом «рено»…» - снова мелькнула у Юдина непрошеная мысль, но он её решительно подавил. Как бы ему ни хотелось запугать Фишера, сбить с него спесь, подавить его морально, превратив в скулящее полумертвое ничтожество, совершать этого было нельзя. Несколько часов восторга не стоили многолетней службы в Следственном комитете. Юдин осознавал, что его одержимость выходит за рамки нормы. Пользуясь поводом, он узнал о Фишере достаточно, чтобы составить представление о его характере. Бабушка Фишера, Лора Генриховна Шлихенмайер, была весьма суровой женщиной, немкой по происхождению и ловким нотариусом. Дедушка, Эммануил Наумович Фишер, работал на тракторном заводе и обладал мягким характером, а его национальность была очевидна. Мать, Эвелина Эммануиловна Фишер, пропала без вести в девяносто седьмом. А их близорукий потомок, судя по характеристике из ИК-2, был весьма своенравен, склонен к членовредительству и подвержен приступам гнева. Переломить его через колено было делом принципа. Вернувшись из лесополосы в управление, Юдин приказал следственной группе проверить алиби всех потенциальных виновников из его личной картотеки, а сам занялся оформлением документации. Вечером, когда уже стемнело, он позволил себе выйти на крыльцо и подышать свежим воздухом. До Первомая оставалось меньше четырех суток. Юдин чуть ли не физически ощущал, как утекает сквозь пальцы чужое время. На городской площади, возле которой находилось управление Следственного комитета, жались друг к другу скрюченные клены с белеными стволами. Слева призрачно мерцала кроваво-красным шкала циклопического термометра, главной достопримечательности Павлозаводска, а справа нестройно каркали серые вороны, сидящие на крыше детского театра вместе с бронзовыми гномами, будто вышедшими из рассказов Гофмана. Гномы улыбались длинными ртами и держали в руках резные фонари. Темно-желтые веера дымчатого света падали на асфальт, словно кадры советского диафильма на белую простыню. Павлозаводск погружался в вязкую, как гриппозная мокрота, ночь, лишенную отблесков луны. Такой же непроглядный мрак наваливался на окна квартиры Юдиных в восьмидесятых, когда засыпал в своей кровати детсадовец Рома. Под прозрачным корпусом ночника светились четыре самоцвета, чьи пестрые блики облизывали нарисованный фон: белые шапки гор, занесенную снегом долину, деревянные избы на берегу реки… Веки Ромы медленно наливались свинцом, а мягкое свечение самоцветов превращалось в скошенные кресты: медово-желтый, травянисто-зеленый, васильково-голубой, гранатово-красный… Таким же непроглядным, но уже метафорическим мраком был пропитан воздух девяностых, когда подросток Рома раскрашивал акварелью самодельные гирлянды из бумажных колечек, чтобы создать для растерянных родителей, которых он очень уважал, ощущение праздника. Невысокая елка, купленная на перекрестке, пахла древесной смолой, а под её тонкими ветвями улыбались артефакты сталинской поры - Дед Мороз и Снегурочка, сделанные из поблескивающей ваты. Однако вяжущий мрак, который дремал в холодном сердце Юдина, был совсем иного порядка. Он был внутренним, сугубо индивидуальным и временами наводнял воображение Юдина сценами, которым позавидовали бы главные фигуранты его уголовных дел. Обычно Юдин своим желаниям противился, но на этот раз решил сделать исключение. Виктор Белкин, которому не повезло оказаться другом убитой Марии, внешне напоминал Фишера, отличаясь от него лишь виктимными повадками. Юдин полагал, что причиной этому сходству были еврейские корни, которые точно имелись у Фишера и наверняка присутствовали у Белкина. Юдин был уверен, что угрожающий монолог вкупе с табельным «макаровым» повергнет Белкина в запредельный ужас. Увидеть в таком состоянии Фишера не представлялось возможным, однако его вполне мог заменить Белкин, у которого тоже были черные волосы, карие глаза и не совсем прямой нос. Проживал Белкин в старой части города, построенной сначала коряковскими купцами, а затем павлозаводскими коммунистами. На улице Бебеля до сих пор возвышался трехэтажный дом, некогда бывший самым высоким в Павлозаводске. Под его осыпающейся морковной штукатуркой таилась кладка из красных кирпичей, которые до революции были частью православного собора. Большевики приказали собор взорвать, а оставшийся от него материал пустить на социалистическое строительство. При Сталине дом приобрел статус элитного, и населять его стали партийные функционеры, за что горожане красноречиво прозвали его «шишкой». Именно в одной из пятнадцати квартир «шишки» проживали интеллигентные Белкины и их непутевый отпрыск, донельзя обожаемый ими поздний ребенок. Дождавшись перерыва, Юдин решил пожертвовать обедом и поехал в старый город. Дорога отняла не больше пяти минут: Павлозаводску не был присущ крупный масштаб. Поднимаясь по лестнице на последний этаж, Юдин рефлекторно выглянул в круглое окно и заметил, что детскую площадку неспешно пересекает Виктор Белкин. Пройдя мимо железной беседки, тот нырнул в решетчатую тень погнутой ракеты и направился к подъезду. Юдин хмыкнул. Он выбрал для засады наиболее темный угол лестничной клетки и прислонился к стене, цвет которой напоминал о разбавленной зеленке. «Макаров» приятно оттягивал карман форменного плаща. Яркий овал света, отбрасываемый окном, лежал на потертом клетчатом полу, словно лужица желчи. Скрипнула подъездная дверь. Стали приближаться шаги, бьющие то по стертым ступеням, то по черно-белой плитке. Звук становился всё громче, и наконец за изгибом лакированных перил показался долговязый Белкин. Мешковатая черная куртка и мятые джинсы с подворотами придавали ему вид вокзального попрошайки, а лицо было заспанным, будто встал Белкин совсем недавно. Вблизи он действительно напоминал Фишера: молодого, боязливого и опустившегося на социальное дно. - Здравствуй, Витя. Как дела? – медленно вышел из темноты Юдин. Его улыбка была подчеркнуто спокойной. Белкин застыл на середине лестницы, а потом заметил синюю униформу и машинально шагнул назад, но быстро подавил смятение. - Вы кто? Что вам от меня надо? – спросил он с некоторым нахальством. Затем поправил куртку, почесал нос и переступил с ноги на ногу, выдав тем самым свою нервозность. Юдин пристально посмотрел на него сверху вниз: - Майор Лукин. Ты должен кое-куда со мной съездить. - С чего вы взяли, что я куда-то с вами поеду? – возмутился Белкин. - Потому что ты торчишь, а твои родители почему-то до сих пор об этом не знают. Хотя уже давно должны были что-то заподозрить. Кажется, они слишком наивные и ранимые, надо раскрыть им глаза… Белкин дернулся, словно его окатили ледяной водой: - Да как вы!.. - Они ведь могут узнать про твои мутки. И не только они. Колледж, наркологичка… Белкин умолк. На свету было заметно, как побледнело и перекосилось его тощеватое лицо с острыми скулами, темными подглазьями и аллергической сыпью. Лихорадочно забегали карие с рыжиной глаза. - Куда я должен поехать? – обреченно спросил он. Кажется, ему и впрямь не хотелось огорчать родителей. - В лесополосу за Смородиной. Надо кое-что прояснить по делу Марии Кашиной. - Насчет Фиалки? – изумился Белкин и, немного расслабившись, потупился. – Если так, то я, естественно, поеду. Юдин прошел мимо него и бросил через плечо: - Это не займет много времени. Верну тебя домой через час, не больше. Никто и не заметит, что ты отсутствовал. Даже не попросив Юдина предъявить документы, Белкин покорно последовал за ним к машине. Уговорить этого тепличного студента на поездку в лес оказалось проще, чем убить младенца. Юдин поймал себя на мысли, что Фишер, услышав такую сомнительную угрозу, не повел бы себя, как слизняк, и уж точно не поехал бы в лесополосу добровольно. С ним пришлось бы повозиться. Путь к Смородине занял пятнадцать минут. Чем дальше Юдин углублялся в весенний лес, тем сильнее в лице Белкина проступала напряженность, однако он боялся возразить и молчал, словно кролик под стылым взглядом удава. Юдин заехал дальше, чем Смородинский маньяк. Остановившись у изгиба дороги, возле которого лабиринт молодых лип сменялся зеленеющим лугом, Юдин вышел из машины. Следом, даже не дождавшись приказа, торопливо вышел Белкин. Он замялся, нерешительно посмотрел на Юдина и замер возле липняка. За его спиной перешептывалась изумрудная листва, по которой тихо барабанила морось. Вскинув подборок, Юдин непринужденным, нарочито долгим взглядом окинул пустое пространство луга. Ветер кружил в небе, которое затягивалось серыми тучами, и гнал зеленые волны по траве, усеянной бледно-голубой россыпью колокольчиков. Воздух пах озоном, предвещая грозу. - Что вы хотели узнать, товарищ майор? – выдавил Белкин, нервно облизав пересохшие губы. Юдин посерьезнел и повернулся к нему. - Тамбовский волк тебе товарищ, - произнес он и отточенным движением выхватил из кармана пистолет. Белкин приоткрыл рот, сдавленно вскрикнул, будто его горло сдавили невидимые пальцы, и замер на месте. Дуло пистолета, направленное на него, было черным оком подкравшейся смерти, которая прежде бродила за иллюзорным пологом, а теперь встала перед Белкиным во весь рост. - Человеческая жизнь, Витя, ничем не отличается от свечи, - задумчиво начал Юдин, держа его на мушке, - её можно погасить одним движением, а если есть опыт, то оборвать чье-то существование можно буквально за секунду, и жертва этого даже не заметит. Хотя это, конечно, не твой случай. Ты умрешь не сразу. - Так это вы тот… - промямлил Белкин, но потерял дар речи. Он сглотнул, и кадык на его горле шевельнулся, словно заползший под кожу червь. - Нет, я не тот. Тот убивает женщин. А я – щеглов вроде тебя, - зловеще улыбнулся Юдин. Он медленно шагнул вперед, в его взгляде проступила неподдельная жажда власти. Белкин закусил губу. Теперь его лицо было не просто бледным, а землисто-белым, как лесная поганка. - Знал бы ты, как меня удивила твоя тупость. Ты пришел сюда по собственной воле, как баран на скотобойню. Если хочешь сбежать, можешь попытаться. Но учти, я метко стреляю. Даже если ты рванешь с места и начнешь петлять между деревьями, я всё равно прострелю тебе колени. Спастись ты не сможешь, судьбу свою не облегчишь, а меня только повеселишь. Мне нравится, когда вы сопротивляетесь. - За что? Я ничего не сделал… - севшим голосом пробормотал Белкин. В широко распахнутых глазах мелькнула паника, оцепенение сменилось крупной дрожью. У Белкина тряслись колени, он судорожно, до белизны в костяшках цеплялся за липовые ветви, словно они могли его как-то защитить. - Какая разница? Я убью тебя лишь потому, что мне нравится этим заниматься. Такое уж у меня хобби, - холодно произнес Юдин и перешел на тон, сочащийся самолюбованием. – Сначала я хотел повесить тебя или обезглавить, как поступали с конокрадами предки нынешних татар, но в итоге выбрал огнестрел. Потому что я крайне хорош в стрельбе. У Белкина вырвался истерический всхлип. Силы окончательно покинули его, и он начал оседать на влажную землю. Потускнел взгляд, спазматически задергался подбородок, влажно заблестели щеки. Юдин звонко рассмеялся. Именно этого ему так остро не хватало со времен развода. Вид униженного, до смерти перепуганного Белкина отпечатывался в памяти Юдина, как портрет на фотопленке: подогнувшиеся ноги с шишковатыми лодыжками, обветренная кисть, сползающая по зеленоватой коре, черные пряди, прилипшие к вспотевшему лбу… Юдин усмехнулся и убрал «макаров», магазин которого был совершенно пуст, обратно в карман. Пора было заканчивать этот спектакль. - Я пошутил. Больше не торчи, - добродушно произнес Юдин. Эти слова произвели на Белкина неожиданное впечатление: он обмяк окончательно и мешком повалился наземь. Съежившись, он попытался фальшиво улыбнуться, однако вновь издал всхлип, похожий то ли на вздох облегчения, то ли на стон ужаса. - Подвезти домой или сам дойдешь? – участливо наклонился к нему Юдин. - Нет, спасибо, я сам, не хочу вас напрягать… - пробормотал Белкин. Он опустил голову, избегая прямого взгляда, и уставился на свои дрожащие пальцы, которые впивались в темную почву. Если бы Юдин и вправду был серийным убийцей, то наверняка оценил бы такую покорность и сжалился над Белкиным, убив его милосердным выстрелом в голову. Однако Юдин никого убивать не собирался. Нужно было вернуться в управление, пока не подошел к концу обеденный перерыв. Юдин сел в машину и поехал к мосту. Оторопевший Белкин остался лежать под набирающим силу дождем. На губах Юдина блуждала осоловелая улыбка, маслянисто блестели глаза, в которых расширились, подобно чернильным кляксам, зрачки. Вдалеке послышались раскаты грома, и серое небо над лесополосой озарилось молнией. На Павлозаводск надвигалась майская гроза. Результат превзошел все ожидания Юдина. Белкин оказался настолько ведомым, что даже не пошел в полицию. И хотя Юдин на всякий случай продумал линию защиты, он прекрасно понимал, что Белкину, явному наркоману, не поверили бы, даже получив от него заявление. Тот не смог бы подкрепить свое обвинение зафиксированными побоями, а без них его слова ничего не стоили. К тому же, на стороне Юдина была репутация справедливого сотрудника, соблюдающего правила. В преддверии Первомая полиция усилила патрулирование на окраинах Павлозаводска, а особенно в Смородинском микрорайоне. Именно один из патрулей ППС, который около полуночи проезжал мимо дикого пляжа, обратил внимание на сдавленные хрипы, доносящиеся из-за вербных кустов. Девушка, которую услышали сотрудники полиции, чудом избежала удушения и изнасилования, а преступник попытался скрыться, нырнув в Смородину, но его выловили и задержали. Неопрятного доходягу с желтушной кожей доставили в управление Следственного комитета, где по случаю праздничного дня бодрствовал Юдин. Держась мрачновато, но спокойно, задержанный сообщил, что его зовут Денис Смирнов и недавно он вышел из колонии под Красными Шахтами, где отбывал срок за изнасилование. Юдин взглянул на справку об освобождении, которая сушилась у него на столе под включенной лампой. Смирнов освободился три дня назад. Ни одно из смородинских убийств он совершить не мог. Юдин побелел от злости и ударил Смирнова по лицу - с такой силой, что тот упал на пол вместе со стулом. Домой Юдин вернулся лишь под утро. Сон не шел. Провал минувшей ночи бил по самолюбию, как тяжелый кулак, а жгучее недовольство, зреющее внутри, заглушало отголоски дремы. Впрочем, подобное было для Юдина не в новинку. Похожим образом дела обстояли с серийником Мироновым, который выдал себя лишь на одиннадцатой жертве, труп которой самозабвенно искусал. Миронов до сих пор был жив. Он дожидался смерти в «Черном дельфине». Весь первый год он донимал администрацию колонии жалобами на черта, который каждое полнолуние подвергал его пыткам. Вдаваясь в подробности, Миронов описывал мучения, от которых страдали его же жертвы, и это, по мнению Юдина, доказывало скудность его фантазии. Планирование не было сильной стороной Миронова, он был насквозь иррационален. Психиатрическая экспертиза, которая в итоге всё же состоялась, признала Миронова симулянтом. Осознав бессмысленность своих попыток, тот прекратил морочить всем голову. Впрочем, признаки нервного потрясения у него действительно обнаружились, но в его положении это было естественно. Чтобы прийти в себя и все-таки заснуть, Юдин решил посмаковать прежние победы. Он вылез из-под верблюжьего одеяла и направился в зал. Золотистые утренние лучи легкими мазками ложились на паркет, угловой диван, обитый рогожкой, и красный настенный ковер, по которому вились щупальца орнамента. Сбоку от дивана располагалась этажерка, каждую полку которой занимали книги: юриспруденция, паталогическая анатомия, судебная психиатрия... Художественные книги, приобретенные родителями Юдина задолго до его рождения, стояли на самой нижней полке - там, куда вряд ли бы сунул нос любопытный гость. Юдин взял в руки потрепанный томик Гайдара с красной конницей на обложке, вытащил из него пухлый конверт и улегся на диван. Конверт был набит фотографиями людей. Юдин подолгу изучал нежным взглядом каждый снимок, подставляя его под теплый солнечный свет. В его медленных движениях просматривалась медитативная увлеченность. Напряжение минувшей ночи плавно спадало. Юдин с нескрываемым довольством рассматривал снимки людей, которых он хотя бы раз мысленно истязал. Это были мужчины и женщины разных профессий, но объединяло их одно - темные волосы и резкие черты лица. Фотография бывшей жены Юдина, долговязой брюнетки с серыми глазами, шла по счету самой первой, и даже посторонний неизбежно подметил бы, что внешне она чем-то напоминала и Фишера, и Белкина. Коллеги, с которыми не получилось ужиться, журналисты, которые совали нос не в свое дело, фигуранты, которые вели себя слишком дерзко… Юдин выуживал из глубин памяти сцены, которые никогда не происходили наяву и были за счет этого особенно кровожадными. Пострадать по-настоящему довелось лишь бывшей жене и Белкину. Легкий дискомфорт Фишера, который тот испытал на допросе, Юдин страданием не считал. Белкин показал себя хорошим эрзацем, его искренний испуг временно затмил фантазию об избитом Фишере, валяющемся в грязи лесопосадки. Юдин до сих пор смаковал страх Белкина, пахнущий полевыми травами, гнилью прошлогодней листвы и влажной землей. Конечно, будь на месте Белкина близорукий, вынужденно беспомощный Фишер, он повел бы себя точно так же. Вот только его перед этим пришлось бы долго переубеждать. *** На темном горизонте Хмари дотлевали багряные отсветы заката. В смолистом небе висел тусклый серп луны, к нему тянулись узкие, как кухонные ножи, тополя, а перед психбольницей поблескивали трамвайные пути. Синеватый воздух безвременья подрагивал, искажая мерклый пейзаж. Сквозь водянистую мглу, освещая фарами асфальт, ехала черная «лада». На приборной панели, слабо рассеивая сумрак салона, светились часы, которые показывали половину десятого. Ольга Рождественская пела о ладонях, на которых не тают снежинки, а глаза Алины Емельяновны вспыхивали синими искрами, словно бенгальские огни. Она улыбалась собственным мыслям и глухо подпевала звонкому голосу, в котором сквозила материнская нежность. Смородинский микрорайон был сегодня на удивление людным. Всякий раз, когда Алина Емельяновна всматривалась в мембрану, отделяющую Хмарь от Павлозаводска, смутные силуэты живых людей оказывались патрулями ППС, а рубиново-синие всполохи, пробивающиеся сквозь густую тьму, словно разводы акварели, превращались в проблесковые маячки патрульных машин. Следствие уловило закономерность и сузило поле поиска, однако Алина Емельяновна в успехе их действий сомневалась. В мир застывшего прошлого полиция проникнуть не могла. Решив поводить следствие за нос, Алина Емельяновна изменила маршрут и поехала в Матросовский микрорайон, где соседствовали друг с другом промзона, старый котлован и детская железная дорога, закрывшаяся в конце девяностых. Алина Емельяновна помнила дни, когда эти места еще не пронизывало разложение: именно там проводили выходные её первые подруги, которые еще не знали, что спустя десять лет им предстоит умереть от передозировки. За окнами автомобиля черной грядой вздыбились заросли камышей, в которых мог затаиться даже взрослый, и в голове Алины Емельяновны отозвался нутряным теплом одинокий огонь чужой жизни, явно принадлежащий девочке. Та лежала на безлюдном пляже, окаймленном топкой почвой и камышами. Подъехать туда не представлялось возможным. Оставив машину возле дороги, Алина Емельяновна сделала музыку громче и скрылась в зарослях. Громко шуршал болоньевый плащ, соприкасаясь с ланцетами листьев, а под ботинками хлюпала подгнившая вода, сменяясь то кочками, по которым вилась тропинка, то ржавеющими рельсами. Жертва была совсем рядом. Алина Емельяновна вышла из камышей на грязный пляж и поправила медицинские перчатки. На горизонте вспарывал небо контур промзоны, а в стоячей воде котлована жухло отражался полумесяц. Девочка лет четырнадцати, одетая в олимпийку с закатанными рукавами и мешковатую юбку, спала на темных барханах песка, раскинув в стороны изрезанные руки. Черные волосы вились вокруг лица, напоминая инфернальный нимб, грудная клетка мерно вздымалась, а голые ноги в лакированных ботинках касались влажной кромки берега. Алина Емельновна склонилась над девочкой, и та заворочалась во сне, словно почуяв её присутствие даже сквозь толщу времени. Достав из кармана плаща кусок бельевой веревки с узлами на концах, Алина Емельяновна затянула самодельную удавку вокруг хрупкой девичьей шеи. Рефлекторно дернувшись, девочка проснулась. Над ней нависал черный силуэт со светящимися глазами – синими, как цветки кухонного газа, холодными, как колодезная вода. Дернув концы удавки в разные стороны, Алина Емельяновна перекрыла девочке доступ воздуха. Жертва молотила ногами по песку, хваталась за удавку, тяжело хрипела… В разинутом рту поблескивали, словно жемчуг, белые зубы. Из-за камышей доносилось нежное пение Ольги Рождественской. Смерть наступила через семь минут и наложила на девочку печать трупного уродства. Окруженное космами лицо превратилось в синюшную маску с черным провалом рта, откуда высовывался кончик языка, и белыми прорезями закатившихся глаз. Алина Емельяновна спрятала удавку в карман и вздохнула. Теплый труп, лежащий на грязном песке, не вызывал у неё привычной эйфории. Ощущение праздника поблекло, превратившись в синеватую дымку. Не без труда оттащив тело к машине, Алина Емельяновна завернула его в полиэтилен и усадила на заднее сиденье. На первом же повороте тело завалилось набок и слепо уставилось в окно, демонстрируя панельным домам искаженное полудетское лицо. Через полчаса мертвая девочка, переодетая в пионерскую форму, уже висела в петле и роняла на бетонированный пол жгучие капли резины. Лакированные ботинки плевались смрадным дымом и нехотя горели, а мертвый глаз видеокамеры фиксировал каждую секунду глумления, фоном которому служили сухие полевые цветы и советские елочные игрушки. Нарезая круги вокруг подвешенного трупа, Алина Емельяновна щелкала затвором «полароида». В объективе плясали желтовато-рыжие языки огня, плавились подошвы и застывали на полу созвездия черных клякс. Гнилой воздух подпола насыщался тягостным теплом. Фотографией Алина Емельяновна увлеклась на первом курсе музучилища. Её первым фотоаппаратом стал пленочный «Зенит», подаренный родителями, а после бракосочетания Алина Емельяновна приобрела в комиссионке «полароид» и начала фотографировать на школьных мероприятиях. Коллеги не видели в женщине с фотокамерой признаков патологии, и Алина Емельяновна этой привилегией пользовалась, исподтишка снимая Евгения Фишера, если тот где-то выступал. Его регулярно заставляли читать стихи, и на фотографиях Алины Емельяновны были отображены всего его скучающие гримасы за девять учебных лет. Выступать Фишер не умел и не любил, а после пятого класса стал привносить в декламацию странные обертоны. Алина Емельяновна до сих пор помнила, как пятнадцатилетний Фишер, смущенный и неуклюжий, стоял на сцене актового зала, держал подальше от лица фонящий микрофон и читал наизусть стихотворение Твардовского. - Нашим прахом по праву овладел чернозем… - бубнил Фишер. Всякий раз, когда в стихотворении упоминались трупы, могилы или смерть, его монотонный, лишенный интонаций голос обретал неестественную теплоту. Судя по всему, Фишер был из тех детей, которые сидят за партой в одиночестве, не произносят за день ни слова и загадочно улыбаются, если речь заходит об убийствах. Но к прямым действиям Фишер не перешел. Он предпочел сбежать в колледж, где наверняка учел совершённые ошибки и выстроил свой образ с нуля. «И почему этого не произошло лет двадцать назад? Я бы сделала для этого сопляка исключение и придушила его в кабинете музыки…» - с сожалением подумала Алина Емельяновна, окунув горящие ноги трупа в ведро с водой. Ныне Фишер был мужчиной, а не ребенком, и связываться с ним было рискованно. Выключив видеокамеру, Алина Емельяновна отрубила мертвой девочке правую ногу и вытащила органокомплекс. Убийство подошло к логическому концу. Алина Емельяновна сидела перед вскрытым телом, держала в руке окровавленный нож, облепленный фрагментами внутренностей, и втягивала ноздрями ароматы гниения, которыми подпол пропитался за два месяца её стараний. Сладковатая вонь трупа, пролежавшего в тепле, тухлый запах раздувшегося мертвеца, легкое амбре плесени, цветущей на костях серо-зеленым бархатом… Первая жертва, мясо которой уже наполовину истлело, отдавала едва различимыми нотками старой бумаги, дорожной пыли и бледных лилий. - Отличный букет. Экстракт плотского существования, - раздался вдруг шипящий мужской голос, проникнутый сарказмом. Подпол окатило загробным холодом и давящим зловонием скотобойни. Алина Емельяновна вскочила и резко обернулась. Под потолком висел Максим Пряников, одетый в похоронный костюм. Его призрачный силуэт подергивался рябью, а из глаз, запинаясь об очки, шли черные спирали дыма. Пряников уже не был таким очаровательным, как в прошлогодних снах Алины Емельяновны: плечи образовывали косую линию, непропорционально длинные пальцы криво тянулись вперед, словно лапы сольпуги, а туловище было излишне высоким. Ассиметричные пропорции разрушили очарование мертвенного облика, превратив юношескую смазливость в уродство инопланетного организма. - Здравствуй, - нахмурилась Алина Емельяновна. От того, что Мать Душегубов обошлась без вежливого приветствия и предстала перед ней в столь деформированном виде, ей стало не по себе. - Ответь мне, Алина, на один вопрос. Ты на сколько жертв рассчитываешь? – холодно поинтересовался Пряников, склонившись над ней. Он горбился, нарушая законы анатомии, и напоминал червя, который надел на себя полый человеческий труп. - От десяти и больше. - Тогда тебе придется кое-что переосмыслить. Иначе твоя мечта не воплотится в жизнь. - Я недостаточно стараюсь? - без обиняков спросила Алина Емельяновна. Она пыталась сохранять уверенность, однако голос неизбежно дрогнул, прозвучав плаксиво и жалко. - И это еще мягко сказано. Ты повторяешься. Я хочу удивляться, а не наблюдать каждый раз одно и то же, - сурово произнес Пряников. - Что мне?.. - Разнообразь процесс. Твой ритуал начинает мне надоедать. Если твое следующее убийство будет таким же скучным, я заменю тебя кое-кем другим. Поверь мне, кандидатов больше, чем ты думаешь. Их минимум трое. Так что постарайся и докажи мне, что ты способна на большее. Алина Емельяновна лихорадочно пыталась подобрать слова, чтобы закончить разговор на хорошей ноте, но Максим Пряников растворился в воздухе, забрав с собой смрад мертвых миров и могильный холод. Уткнувшись лбом в шероховатую стену, Алина Емельяновна стиснула зубы, чтобы не заплакать: то ли от злости, которую нельзя было демонстрировать перед Матерью Душегубов, то ли от страха лишиться нечеловеческой власти. В Павлозаводске оставалось слишком много девочек, существование которых необходимо было прервать. Выходной день, последовавший за первомайской ночью, выдался по-летнему солнечным. Чтобы отвлечься от панических размышлений, Алина Емельяновна полила герань на веранде, пересадила ирисы в керамические горшки и подкормила розы, которые зацвели по обе стороны от вербного куста. Огород наливался жизнью: голая осина за гаражом покрылась пурпурно-белыми сережками, на зелени клюквенного куста распустились белоснежные бутоны, а по каркасу недостроенной теплицы хищнически тянулся к небу полевой вьюнок. В молодой траве желтели, словно капли гуаши, одуванчики. Окончательно придя в себя, Алина Емельяновна поехала на южную окраину. Припарковавшись возле аптеки, она повесила на плечо сумку и вышла из машины. Над серым панельным ландшафтом нависал ярко-голубой купол неба, а солнце заливало палящим светом вещевой рынок, невзрачный торговый центр и пыльный тротуар, по которому прохаживались голуби. Вытряхнув из туфли песок, Алина Емельяновна направилась к торговому центру. Ветер всколыхнул черные волны её волос и подхватил складчатый подол красного платья, обдав жаром коренастые голени. Алина Емельяновна намеревалась сделать покупки, однако её не интересовали ни лакированные ботинки, ни искусственные гвоздики, ни траурные ленты. Десять пар обуви она украла еще в феврале, воспользовавшись для этого калейдоскопом. Таким же манером она украла из цветочного киоска катушку ленты, которой хватило бы на год вперед. Исключение Алина Емельяновна сделала лишь для гвоздик: в начале марта она приобрела шесть штук в цветочном киоске, не снимая кожаных перчаток и заплатив наличными. Общество до сих пор не уделяло Алине Емельяновне должного внимания. В овдовевшей женщине, покупающей четное количество цветов, не было ничего странного. В женщине, покупающей ткань и нитки, тоже не было ничего странного. Даже женщина, фотографирующая чужих детей, не казалась людям подозрительной. Не раз Алина Емельяновна слышала, как родители девочек, которые посещали секцию «Гармония», внушали своим дочерям, что с незнакомцами разговаривать нельзя. О незнакомках речи не шло. Гендерные стереотипы определенно существовали и играли Алине Емельяновне на руку. Купив соду, соль и капроновые колготки – всё, что требовалось для мумификации трупов, Алина Емельяновна стала пробираться к выходу. Гудящая толпа покупателей приценивалась к свежим овощам, пестрой россыпи специй и башкирскому меду. - …изнасиловали и убили девочку. Прям перед воротами хлебозавода, - донеслось со стороны отдела, где продавали на развес корейские салаты. Алина Емельяновна скосила глаза. Морщинистая дачница в пластмассовой шляпе разговаривала с кем-то по мобильному, который морально устарел еще в нулевых. - Зачем уходить с рисования? Забирайте её по вечерам, и всё будет нормально. Вы живете возле мечети, это совсем рядом. Поняв, что речь идет о Дворце пионеров, Алина Емельяновна усмехнулась и ускорила шаг. Ей льстило осознание того, что горожане даже не представляют, с кем имеют дело, а её коллеги и соседи, сами того не подозревая, каждый день здороваются с загадочным маньяком, однако лживые слухи лишь коробили. Любовники Алины Емельяновны, мужчины в похоронных костюмах или без одежды вовсе, не были живыми, и юридически секс с ними считался надругательством над трупами. До изнасилования Алина Емельяновна ни за что не опустилась бы. Выйдя из торгового центра на солнцепек, она окинула взглядом пейзаж, отделенный от неё асфальтовой дорогой. В косой тени бывшего общежития ютились старухи, которые продавали с клеенок дешевые носки, железный киоск, где можно было купить жирные от масла беляши, и автобусная остановка. Слева от остановки качала лиловыми гроздьями сирень, а под покровом её шелестящих ветвей ждали автобус две девочки. На вид им было около двенадцати: волосы у обеих повторяли цветом бархатцы, которые росли у Алины Емельяновны вдоль гаража, глаза скрывались за темными очками, а из коротких шортов торчали неуклюжие подростковые ноги, походившие на макаронины. Девочки жевали беляши, размашисто жестикулировали и заливались отталкивающим хохотом, эхо которого рассыпалось по улице, сливаясь с далеким лязгом трамвая. Алина Емельяновна улыбнулась. Одна из этих девочек могла в скором времени умереть от её руки, превратиться в задушенную мумию, которую невозможно будет похоронить в открытом гробу… Вероятность была мала, и всё же рыжие девочки, окажись они не в то время и не в том месте, могли не пережить надвигающийся День победы. Ради этого явно стоило отойти от сложившегося сценария. *** Золотистое майское солнце прогревало бывшие общежития и деревянные дома, которые теснились вдоль улицы Розы Люксембург. В палисадниках удушливо цвела сирень, над красочными мальвами гудели шмели, а в теплой траве нежились беспородные кошки. Поднимая облака пыли, Неля ехала на велосипеде вдоль дороги. Поблескивали на свету круглые темные очки и красный рюкзак, переливающийся бензиновыми разводами. Бил в лицо ветер, играя светлыми локонами и складчатым капюшоном черной мантии, однако Неля, не обращая на это внимания, целеустремленно ехала туда, где заканчивался город и начинался лес. Если бы Неля посещала психотерапевта, он счел бы её страсть к огню искаженным эхом детской травмы, вызванной гибелью отца в шахте, однако более точный вердикт вынес бы психиатр, распознав в Неле социопатку. Пиромания расцвела в период детских шалостей, померкла, когда Неля поступила в фазанку, чтобы выучиться на пищевого технолога, и вновь дала о себе знать после переезда в Петербург. Мужчины, жаждущие страданий, готовы были платить за них приличные деньги, и Неле не составляло труда поливать их воском, стряхивать на них пепел, а иногда даже тушить об их кожу сигареты. Один из её постоянных клиентов, скучающий редактор со склонностью к мазохизму, однажды сказал Неле, что ценит её за пугающие повадки вурдалака. Это был неприкрытый комплимент. С поиском клиентов Неле помогал мелкотравчатый сутенер по имени Жора – молодой провинциал с телосложением вышибалы, сладострастием перверта и совестью базарного торгаша. Продлилось это сотрудничество около года и завершилось, как криминальная драма: Жора предложил Неле поучаствовать в шантаже обеспеченного сабмиссива, однако отдал ей лишь часть причитающейся доли, а затем и вовсе, заручившись помощью сообщника, чуть не задушил Нелю насмерть. К счастью, Жора был неопытным душителем и принял глубокий обморок за наступившую смерть, а неизвестный сообщник лишь отмалчивался и помогал Жоре нести тело, завернутое в штору. Сбежав с места происшествия, Неля в срочном порядке покинула Петербург. К счастью, в Павлозаводске не нашлось людей, которые заинтересовались бы её прошлым, а его призраки не давали о себе знать. Нелю такой расклад вполне устраивал. Она работала продавщицей на мясном рынке, иногда грезила о мести, а по выходным ездила на велосипеде в лес, где наслаждалась уединением. Иногда в лесу ей встречался Фишер, который жил в десяти линиях от неё: как правило, он держал в руках тяжелый фотоаппарат и с маниакальной сосредоточенностью выслеживал очередную птицу. Фишер, конечно, был повзрослевшим аутсайдером, состоявшимся убийцей и извращенцем от рождения, но даже он вряд ли бы оценил увлечение Нели, поэтому она отыскала в лесной глуши неприметный буерак, где можно было спокойно любоваться огнем. Мать всегда утверждала, что вздорный характер Неля унаследовала от прабабушки, которая была убежденной коммунисткой и обучала крестьянских детей грамоте, а после Октябрьской революции бросала в деревенский костер вековые иконы. Неля не возражала, потому что считала это похвалой, а не упреком. Она плохо помнила прабабушку, но уважала её за своеволие и атеизм. Павлозаводск, напротив, возвращался к корням. В начале десятых годов по приказу городской администрации демонтировали памятники Ленину, пощадив лишь тот, который возвели одним из первых. Он до сих пор стоял в Ленпарке, запущенном и плохо освещенном сквере, справа от которого ветшали развалины гостиницы «Россия». В царскую эпоху она была овеяна флером престижа, при советской власти служила то зданием облисполкома, то общежитием для работников искусства, то детской больницей, а теперь являлась прибежищем бомжей и неформальных подростков. Также администрация Павлозаводска восстановила одну из старых церквей, которая теперь диалектически располагалась на улице Карла Маркса. На этом выделенные деньги подошли к концу, и реставрация православия в Павлозаводске приняла вялотекущий характер. Неле в ту пору было не до политики. Она вела жизнь типичного маргинального подростка: цепляла на одежду значки и булавки, густо подводила глаза черным и красила волосы в неестественные цвета, а на досуге то выпивала с панкующими ровесниками в Ленпарке, то расписывала баллончиком руины вековой гостиницы. Однако больше всего Неле нравилось гулять в одиночестве и смотреть на пожары. Заметив в небе темный столб дыма, она устремлялась в его сторону, чтобы полюбоваться на голодное море огня, пожирающее очередной аварийный барак. Легитимной версией спонтанных пожаров были масленичные гуляния, которые каждый год проходили на городской площади. Всякий раз, когда близилась к концу праздничная неделя, Неля совершала привычный ритуал - отправлялась в долгий путь до набережной, чтобы нагулять предвкушение. Дорога лежала через Жуковский микрорайон, где находились кафе «Весна» и парикмахерская «Краля», через дворы, за которыми уже тогда существовал мясной рынок, где Неле в будущем предстояло работать, через слякотный стадион школы №24, в которой на тот момент учился презираемый одноклассниками Фишер… За полтора часа Неля взвинчивалась, как стальная пружина: зеленые глаза загорались фебрильным блеском, небольшой рот растягивался в улыбке, а пальцы с черными ногтями оживали, впадая в радостный тремор. Когда оранжевые языки пламени охватывали циклопическое чучело Масленицы, кусая сарафан, узорчатую рубаху и венок с пестрыми лентами, Неля напускала на себя серьезный вид, однако ногти всё равно скребли по вспотевшей ладони, а завороженный взгляд становился стеклянным. Огонь глодал соломенную утробу чучела, превращая его в чадящий факел, а над городской площадью кружили золотистые искры и крупные хлопья пепла. После сожжения оставался лишь гротескный каркас из обугленных жердей, походивший на скелет генетического урода. Поев праздничных блинов, Неля выискивала на площади сани, запряженные кроткими лошадьми, и оплачивала поездку вокруг квартала. Утопая в грубой овчине, она сонно разглядывала проносящиеся мимо клены, светофоры и дорожные знаки. Под дугой пронзительно звенел колокольчик, а на фоне голубого неба трепетали яркие ленты, вплетенные в гривы. Взбивая копытами мокрядь, лошади тащили сани по грязному снегу и закусывали крупными зубами металлические трензеля. Когда Неле исполнилось двадцать пять, её пиромания приобрела патологическую форму и стала требовать большего. Неля не возражала. Она всегда придерживалась мнения, что собственными желаниями пренебрегать нельзя. Стрекоча спицами велосипеда, Неля проехала мимо автобусной остановки, рядом с которой отдыхал «икарус», покрытый дорожной пылью, и свернула на широкую тропу, что вела вглубь леса. В воздухе сгущался аромат хвои, по сосновым лапам рыжими искрами скакали белки, а змеевидная тропа медленно растворялась в бледном ковре лишайника. Когда она исчезла в нем окончательно, Неля спешилась и уверенно покатила велосипед сквозь лесной полумрак. Увеличивался и обрастал деталями темный провал буерака, над левым склоном которого перекрещивались сухие клыки старого бурелома, а правый таился под колючим пологом терновника, присыпанного кипенно-белыми цветами. Неля спустилась в буерак, положила велосипед на землю и сняла темные очки. Она вынула из рюкзака полиэтиленовый пакет, и к её ногам упал свежий кошачий труп. Серая шерсть на морде слиплась от запекшейся крови, мутные, как лунный камень, глаза, глядели сквозь цветущий терн, а пасть навсегда застыла в кривом посмертном оскале. Несколько часов назад кошку сбил грузовик, расколов ей череп и выплеснув на асфальт вишневую кровь. Неля была единственным свидетелем инцидента. Когда грузовик исчез за поворотом, она остановилась, запихнула кошку в пакет и продолжила велопрогулку. Достав из рюкзака необходимые компоненты, - стеклянную миску и два кухонных зиплока с белым порошком, - Неля смешала анальгин, измельченный скалкой, с гидроперитом, который шел в комплекте с дешевым осветлителем для волос. Кошачий труп скрылся под кристаллически-белым холмиком. Неля отошла на безопасное расстояние, уселась под бледный каскад терновника и стала ждать. В пальцах, унизанных серебристыми кольцами, дымилась тонкая сигарета. Постукивала по земле нога, обутая в тяжелый ботинок. В голубой вышине качались верхушки сосен, между ними проникновенно гудел ветер, а хрупкие цветы терна пахли горьким миндалем. Смесь воспламенилась, когда Неля закурила третью по счету сигарету. Под аккомпанемент резкого шипения к иссохшим стволам бурелома устремились, наслаиваясь друг на друга, плотные клубы призрачно-белого дыма. Завоняло паленой шерстью и горелым мясом. Неля оцепенела, будто дымный столб имел над ней потустороннюю власть: почернели неподвижные глаза, плотно сжались жемчужные зубы, осыпался на джинсы столбик табачного пепла. Сигарета тлела вхолостую, её ничтожный огонь подбирался к ухоженным пальцам с накрашенными ногтями, однако Неля этого не видела. Поле зрения сузилось, замылив всё, кроме дымящегося кошачьего трупа. Сигарета обожгла пальцы. Неля лишь поморщилась и машинально выбросила окурок. Когда последние клочья дыма исчезли без следа, а кошачий труп покрылся грязно-рыжей кашицей, Неля вернулась в привычный мир. «Ожог третьей степени. Жора с тем мудаком верещали бы, как свиньи. И этот мясник, которого сейчас все ищут. Килограмм смеси на голую спину – и всё, пиздец», - горделиво подумала она. Неля не понимала, почему её считают жестокой, и предпочитала думать, что движет ей исключительно чувство справедливости. Девочки, которых она травила в школе, напрашивались на издевательства сами, мазохисты считали её кровожадность благом, а Жора с подельником заслуживали медленной пытки по умолчанию. Родственников Неля тоже недолюбливала, но всё же считала их своими, хоть и старалась этого не показывать. К сожалению, сжечь маньяка, который расчленил Жанну, было невозможно: судьба уготовила ему допросы, судебный процесс и этап. Неля присыпала кошачий труп землей и хрустнула позвоночником. Внутренний пыл, усиленный пылом внешним, стал преходящей теплотой в низу живота. Неля дремотно прищурилась и потянулась в карман за смартфоном. - Привет, Евгеша, - деловито сказала она, когда тот взял трубку, - не хочешь немного поумирать? Прямо сейчас? - Я? – с недоумением переспросил он. – Хочу. Только я сейчас не дома… - Ты можешь сказать мне, когда вернешься. Выберем время. - Правда? Неля вздохнула. Фишер был рассеян и задавал глупые вопросы. Скорее всего, ночью его снова мучила бессонница. - Я вернусь домой через сорок минут. Кое-что улажу и буду полностью в твоем распоряжении, - произнес он. Неля была уверена, что в этот момент его угольно-карие глаза налились тлеющим блеском, как это обычно бывало в предвкушении страданий. Фишер считал себя интеллектуалом, но мазохистские порывы и похоть весьма упрощали его мыслительную деятельность. Когда же он закатывал глаза и мычал от боли, впиваясь крупными зубами в хлопковый шарф, достучаться до его разума становилось в разы сложнее. Меры Фишер не знал и готов был на многое. Неля приятно удивилась, когда он спокойно согласился на её условия, которые в уголовном праве классифицировались как истязание, и выдвинул в ответ свои, куда более опасные и наказуемые. Повод для первого удушения выбирали долго, чтобы не испортить момент. - Оскорбление военнослужащего, - прочла вслух Неля, держа в руке Уголовный кодекс. Она сидела на деревянной табуретке, закинув ногу на ногу, и покачивала тяжелым ботинком. Мутное окошко, сквозь которое в сарай проникал свет июньского дня, было затянуто паутиной. Попавшая в неё муха надрывно жужжала. - Слишком мелко. Давай что-нибудь другое, - со смешком возразил Фишер. Бурые пятна крови на его белой рубашке, старый полосатый матрас, постеленный на земляной пол, и стены с осыпающейся побелкой, под которой виднелись перекрестья дранки, вместе образовывали типичный кадр из выпуска «Криминальной России», повествующего о провинциальной ОПГ. Роль Фишера, который сидел на матрасе и жалко шевелил руками, связанными за спиной, пока еще была неясна. - Розничная продажа несовершеннолетним алкогольной продукции… - перелистнула Неля на другую страницу, однако на этот раз засмеялась сама. Выбрали доведение до самоубийства, сочтя эту статью достаточно мрачной. Фишер многозначительно хмыкнул, но объяснять свою эмоцию не стал. Сочтя это призывом к началу, Неля гуманно пнула Фишера по голени. Он зашипел сквозь зубы, вжался в грязную стену и судорожно вздохнул. «Надо снова затащить его в сарай. Уже достаточно тепло», - решила Неля, окончив разговор. Она выбралась из буерака, села на велосипед, и под его пыльными колесами зашуршала опавшая хвоя. Солнце золотистыми искрами проглядывало сквозь темный сосновый покров, однако не могло достичь сумрачной земли, на которой начинался край безлюдья, помертвевшего сухостоя и торфяных болот. *** Фишер сидел на стуле и сутуло склонялся над мусорным ведром. Старая рожковая люстра заливала желтоватым светом опущенную голову, синюю клетку рубашки и небольшой нож для овощей, шевелящийся в узловатых пальцах. За кухонным окном бесновалась природа, озаряя фиолетовыми молниями свинцово-серое небо, по крыше двухэтажного сарая и цветущему дереву калины барабанил ливень, а на поверхности темных луж лопались крупные пузыри. Бездумно орудуя ножом, Фишер чистил картошку для гуляша и пытался отвлечься от изощренных желаний, которые не ослабли даже после обеденного визита Нели. Фишер позволил ей оставить у него на груди глубокий порез, который теперь саднил, однако успокоение не приходило. Перед мысленным взором кружился навязчивый калейдоскоп образов: пальцы на мужском горле, блеск заточенных лезвий и кровоточащие шматы сырой плоти. Фишер сдерживался. Некоторые фантазии не следовало выпускать наружу. В юности он, конечно, поступил бы совсем иначе. В ту пору Фишер был безалаберным молодым человеком, которому недоставало хладнокровия и с избытком хватало гнева. Пребывая в подобном умонастроении, он отметил совершеннолетие и переехал из индустриального Павлозаводска прямиком в заснеженный Петербург, который встретил его величественной архитектурой, испещренной пятнами сырости, трубами водостока, в которых выл балтийский ветер, и газетными киосками, где без стеснения продавался журнал «Флирт». Сняв в Купчино однушку, которая своими габаритами напоминала ячейку колумбария, Фишер устроился на работу в банк и нехотя смирился с должностью заурядного консультанта. Каждый будний день он просыпался в шесть утра, нехотя сползал с дивана и выходил курить на захламленный балкон, за окнами которого таял сумеречный рассвет. Атонально гудел клаксонами проспект Ленина, обретали трехмерность панельные дома, а окурки, которые Фишер выкидывал в окно, падали на гудронную крышу универсама «1000 мелочей». Надев корпоративный галстук в черно-красную полоску, Фишер выходил из подъезда, исчезал в чреве метро и полчаса добирался до Лиговского проспекта. Крашеные стены исторических зданий пестрели яркими граффити, на фонарных столбах подрагивали розовые объявления, обещающие похоть, а Фишер консультировал клиентов банка и вымученно решал их проблемы. Календарь майя предвещал апокалипсис – один из множества, обреченных на забвение. Выцветшие обои купчинской квартиры, запах старости и лекарств, впитавшийся в стены зала, и продавленный диван-раскладушка, на котором Фишер излишне чутко спал, лишь подчеркивали нелепость переезда. Приятелями Фишер тоже не обзавелся: выходные он проводил в рюмочных, а когда те закрывались, перемещался на ближайшее кладбище. Иногда он переходил сразу ко второму пункту и являлся на кладбище со своим алкоголем, который там же и распивал. Фишеру было восемнадцать лет, коллеги считали его странным, а перспектива стать успешным финансистом медленно растворялась в зыбких потемках будущего. Весна принесла с собой тяжелые сны, после которых Фишер просыпался разбитым. Поддавшись смутной тревоге, которая взялась из ниоткуда и пустила в его разуме жирные корни, он совершил нетипичный для себя поступок: набил на левой руке татуировку, остановив выбор на монохромном изображении поварского ножа. Туман частично рассеялся, однако свой сужающийся круг не разомкнул. Наперекосяк всё пошло в одну из июньских суббот. Суматошно очнувшись от полуденной дремы, Фишер увидел за окном алое пятно на сером холсте – вечернее солнце, сползающее за панельные дома. В спину впивалась диванная пружина, которая объясняла сюжет сна: связанный Фишер лежал в потрескавшейся ванне, старый каннибал с синевой в лице перебирал кухонные ножи, а ванную павлозаводского дома, где до сих пор жила Лора Генриховна, покрывал перестроечный налет безысходности. Фишер перекатился на бок, потер руками заспанное лицо и надел очки. Его снедало желание как можно скорее оказаться на свежем воздухе. Один из последних поездов метро довез Фишера до Васильевского острова. Ночной проспект поджидал за массивными дверями станции, словно неповоротливый зверь: моргали желтушные огни фар, тлели неоновые вывески, висели в полумраке колючие искры фонарей. Не соблазнившись пестрой иллюминацией, Фишер свернул на близлежащую улицу, где шуршали темно-зеленые кроны. Он брел сквозь полумрак и размышлял о сновидении, которое заставило его покинуть квартиру. Оно не было кошмаром. Воспоминание о нем приятно щекотало нервы. Улицы сужались, плавно переходя в подворотни, редкий свет окон шел на убыль, а темнота сгущалась, как застывающая кровь. Фишер слышал лишь шарканье собственных ботинок, ощущал лишь стылые прикосновения ветра, который пробирался под вельветовый пиджак. Телесность ускользала от Фишера, будто с каждым шагом он всё сильнее растворялся во мгле. В унисон с ним дышал кто-то еще, и от этого нездорового дыхания сердце Фишера наполнялось беспредметной злобой, которую не представлялось возможным удержать внутри. - Да хватит меня лапать! Отвали от меня! – раздался где-то впереди негодующий женский крик. Фишер остановился и, насколько позволяло слабое зрение, всмотрелся во тьму. Из небольшого дворика, который примыкал к подворотне и смотрел на нее глухой стеной, доносился шум потасовки. В бледном конусе фонаря мелькнули две человеческие фигуры. Вновь раздался женский крик, но на этот раз без слов и уже с нотками паники. Восстановить ход событий, которые за этим последовали, удалось далеко не сразу. Фишер побежал на звук. Мелькнуло перед глазами пористое лицо с колтуном бороды, послышался костный хруст, эхом повис в воздухе пьяный вопль. Ярость жгуче вспыхнула электрической искрой, и Фишер увяз в лабиринте из сквозных дворов, коричнево-желтых стен и гулких лестничных клеток. Время исказилось, нарушив свой ход. Когда аффект ослаб, Фишер обнаружил себя в хорошо обставленной, но несколько грязной кухне. За пыльным окном недвижимо спал двор-колодец, полный вязких теней и латунно-желтых световых клякс, перед открытой форточкой колыхалась ситцевая занавеска, а в метре от Фишера сидела за столом девушка. На её округлом лице жирно блестел нос картошкой, покачивался при каждом движении неряшливый пучок, собранный из темных волос, а полосатая пижама была усыпана катышками. Поблескивая серыми глазами, девушка ела вареные брокколи и беззвучно что-то произносила. Опустив взгляд, Фишер увидел перед собой чашку кофе и понял, что тоже сидит за кухонным столом. - …ты ему, конечно, руку сломал, но вряд ли он к ментам пойдет. Он же бомж, кто его станет слушать? – сказал девушка, облизав вилку. - Да и вряд ли он нас запомнил. Он был пьяный, как скотина. «Рита. Её зовут Рита. Я у неё в гостях», - с трудом припомнил Фишер. Он понемногу приходил в себя и надеялся, что это не слишком бросается в глаза. Тело ломило, будто он несколько часов подряд колол дрова. - Что с тобой? Что-то болит? – спросила Рита. Фишер облегченно выдохнул. То ли он, оставшись под управлением автопилота, вел себя относительно адекватно, то ли Рита плохо разбиралась в людях и почему-то сочла его достойным доверия. - Висок кольнуло. Ничего страшного, у меня это с детства, - солгал он. Память возвращалась, и теперь Фишер знал, что неподалеку бродит пьяный бомж со сломанной рукой, который выбрал сегодня неправильный маршрут. Похожий сюжет имел место в «Заводном апельсине», который Фишер время от времени пересматривал. Особенно его впечатляла сцена, в которой Алекса ДеЛарджа, закованного в наручники и неспособного оказать сопротивление, притапливали в корыте бывшие друзья. Когда Фишер узнал, что задыхался актер по-настоящему, эта сцена полюбилась ему еще сильнее: документальные съемки такого характера эстетичностью не отличались, найти что-нибудь стоящее было проблемой, а до обнародования киноархива Сливко, который знал толк в постановке кадра, еще нужно было дожить. - Скоро придут мои друзья. Хочешь посидеть с нами? – предложила вдруг Рита, широко улыбнувшись. - Если только они не будут возражать, - ответил Фишер вежливой формулой. Рите Казаковой, коренной петербурженке и круглой сироте, было чуть за двадцать, однако она нигде не училась, занимаясь вместо этого фотографией и прячась от мира в романах Алексея Толстого. Проживала она в двухкомнатной квартире, которая своим убранством наводила на мысли о купеческих мавзолеях. В длинном, как кишка, коридоре, висело тяжелое зеркало в бронзовой раме, а справа от него располагался монументальный платяной шкаф, пахнущий апельсиновыми корками. Прокуренный зал некогда выглядел роскошно, но теперь лишь ветшал: зеленый ковер выгорел, красная скатерть на круглом столе поблекла, а свет хрустальной люстры зыбко оседал в воздухе, не добираясь до темных углов. Санузел линял, как рептилия, сбрасывая осколки потрескавшегося кафеля и струпья синей краски. В квартире явно не хватало хозяйской руки. Но Фишера это не смутило, и впервые за полгода он провел выходные в компании живых людей, а не обомшелых надгробий. Меланхолично пела Лана Дель Рей, под поблескивающим цветком люстры вился дым сигарет, а в стеклянной пепельнице дотлевали окурки. Жора, гоповатый и широкоплечий парень в спортивном костюме, играл в покер весьма топорно. Щеголеватый Роман, чья костлявость наводила на мысли о нездоровье, путался в комбинациях, безостановочно курил, щелкая золотистой зажигалкой, и нервно поправлял воротник рубашки. Его темные глаза сверкали, словно от сока белладонны, а челюсть мелко подрагивала. Не удержавшись от соблазна, Фишер обыграл обоих: и Жору, уроженца Стерлитамака, который учился в техникуме, и Романа, интеллигентного студента-филолога. По какой-то причине они восприняли это с одобрением. Фишер не удивился: к тому моменту он уже умел пользоваться своей харизмой. Человека, который лишь прикидывался порядочным, новые знакомые разглядели в Фишере уже через несколько встреч, однако отреагировали на это нетривиально. Рита больше не утаивала своей любви к рецептурному коделаку, который погружал её в дремотную прострацию, Роман без стеснения жаловался на драгдилеров, которым был должен, а Жора спокойно вел по мобильному деловые разговоры. Оба были сутенерами, однако Жора добился в этом деле больших успехов, чем Роман. В отличие от последнего, который часто переезжал, а в периоды крайнего безденежья жил за счет Риты, и впрямь не разбирающейся в людях, Жора снимал дом в Девяткино, водил серый «ниссан» и употреблял только спиртное. Впрочем, это Фишера тоже не смутило. Он спокойно отнесся и к образу жизни новоявленных друзей, и к прозвищу, которым его наградил Жора, исказив его инициалы на американский манер. Напор внутренней агрессии ослаб и теперь мучил Фишера лишь изредка, однако работа стала вгонять его в такую тоску, что в сентябре он взял отпуск и отправился с бутылкой кагора к Рите, надеясь застать её дома. Дома Рита была, однако блаженно дремала в спальне. Фишер решил не ломать ей кайф и обосновался в зале. Развалившись на стуле, он курил и безучастно слушал, как спорят Жора и Роман. Стриженый под машинку Жора сидел на диване и молча выслушивал Романа, который суетливо бродил по комнате, умоляя подвезти его на Сенную площадь. Жора буравил его взглядом и хмурил брови, которые и без того нависали над немигающими глазами. Было очевидно, что ехать он никуда не собирается, однако Роман не унимался. - Никуда я тебя не повезу. Это исключительно твои проблемы, и решить ты их можешь, вернув всем долги, пока тебя не сделали овощем, - веско возразил Жора. Разговаривал он интеллектуальнее, чем выглядел. Из-за мускулатуры, которую не скрадывал даже мешковатый спортивный костюм, и крупной головы, сидящей на бычьей шее, Жора смахивал то ли на боксера, то ли на мясника. - Да пойми ты, я не собираюсь устраивать мордобой. Мне всего лишь нужно, чтобы они увидели, что я не один. Они ничего не сделают, если со мной будет кто-то еще. Особенно ты. Фишер рассеянно ткнул окурком в пепельницу. Из головы не шел вчерашний садоэротический сон: жаркий полдень плавил окна панельного дома, Фишер лежал с пробитой головой около подъезда, заливая кровью пыльный асфальт, а порноактриса, чей французский псевдоним переводился как «Черное Удушье», болезненно целовала его в пересохший рот. Этот гротескный сценарий, насквозь пропитанный либидозным влечением, отдаленно напоминал детские мечты Фишера о медленной смерти. - Почему каждый раз, когда я прошу помощи?.. - Помощи в чем? – вмешался Фишер. Он не понимал, о чем идет речь. Повернувшись на его голос, Роман с облегчением вздохнул: - Ничего серьезного, дело на полчаса. Я хочу съездить к Лавровским, на Сенную, но одному мне туда ехать нежелательно. - Не ввязывайся в это, Джей Пи, он косячник, - сказал Жора, презрительно изогнув мясистый рот, - пусть сам разгребает свое говно. - Я не косячник. Просто сложились такие обстоятельства, что… - А других обстоятельств у тебя никогда не складывается. - Я съезжу с тобой. Собирайся, - лаконично произнес Фишер. Не потрудившись даже поблагодарить его, Роман метнулся к платяному шкафу и принялся торопливо натягивать короткое пальто, которое вкупе с острыми лакированными ботинками придавало ему вид мелкого афериста. Вопреки своему финансовому положению, Роман вызвал такси и оплатил поездку в обе стороны. Всю дорогу он рассказывал Фишеру о Лавровских, братьях-погодках, которые торговали стимуляторами и жили в одном из переулков близ Сенной площади. Фишер не слушал. Прислонившись виском к стеклу, он вглядывался в вечернюю синь, которая пестрела неоновыми созвездиями. За каменным парапетом набережной колыхались свинцовые волны Невы, а на другом берегу возвышался Исаакиевский собор, окруженный хрупким ореолом золотистого свечения. Фонари блестели в гуще мрака, словно глаза блокадных людоедов. Фишер нутром чувствовал, как нарастает тихий, всепоглощающий гул, слышимый лишь ему одному, и не понимал, зачем он вообще вызвался помочь Роману. Дом, в котором проживали Лавровские, до революции был доходным, а ныне, пережив советский период и первые годы демократии, производил удручающее впечатление. В плохо освещенной парадной пахло скисшим борщом, бледно-зеленые стены шелушились, а лестница с коваными перилами угловатой спиралью уходила в темноту. Остановившись на третьем этаже, Роман принялся звонить в одну из квартир. За железной дверью послышались шаги, лязгнул замок, и над цепочкой возникло отечное лицо, увенчанное кучерявой шевелюрой. Роман заискивающе улыбнулся. - Ты кого с собой притащил? – грубо спросил кудрявый мужчина, одетый в банный халат. Улыбка Романа стала такой кислой, что он приобрел совсем уж несчастный вид: - Это мой друг. Миша, не сердись, я встретил его возле… Тот повел ладонью, и Роман оборвал речь на полуслове. Фишер вскинул бровь: он еще ни разу не видел, чтобы Роман до такой степени перед кем-то лебезил. - Ладно, пусть тоже заходит, - буркнул Миша, говоря о Фишере в третьем лице, - Саня в Краснодар уехал, без него можно. Стоило двери открыться полностью, как Роман очутился в квартире, сбросил начищенные ботинки на полосатый дверной коврик и скрылся в зале, который носил на себе отпечаток ушедшего века. Вполсилы горела каскадная люстра, со стен свисали клочья полосатых обоев, а в темном углу блестело лаком советское пианино. Фишер вошел следом и нерешительно замер возле мутного зеркала, которое висело над грудой обуви. Звонко щелкнул замок запираемой двери. - А ты подождешь здесь, - безапелляционно заявил Миша, повернувшись к Фишеру, - тебя наши дела не касаются. Ясно? Фишер потупился и молча закивал. Миша повел челюстью, прошел в зал и исчез за рамкой дверного проема. Началась тихая беседа, слова которой нельзя было разобрать. Фишер решил не разуваться. Он посмотрелся в зеркало, тронутое патиной, но увидел лишь темноту, в которой едва просматривалась закрытая дверь ванной – предназначение комнаты объясняла табличка с черным силуэтом девочки под душем. В очках Фишера отражались грязно-желтые блики люстры. Он вскинул подбородок и невольно залюбовался собой. Рефлексы перемещались по линзам, словно отблески далекого костра. - Значит, долги ты выплачивать не хочешь, а нюхать хочешь, - неожиданно громко произнес Миша, - может, тебе лучше в больнице полежать, Рома? Месяца три? Чтобы мозги на место встали? Скрипнули дверные петли, темнота в зеркале зашевелилась, и Фишера обдало запахом сырости. Из ванной выскользнул небритый мужчина, весьма похожий на хозяина квартиры. - Саня, придержи этого задрота, чтобы не мешал, - приказал из зала Миша. С грохотом что-то упало, раздался протяжный вой Романа. Едва Фишер успел осознать смысл происходящего, как его мысли слиплись в несвязный ком, гул в голове стал нестерпимо давящим, а рассудок уступил место холодному гневу. Не ощущая собственных рук, Фишер ударил нападавшего сначала в солнечное сплетение, а затем в челюсть. Тот вскрикнул, качнулся и повалился навзничь. Фишер рванулся к двери. Он надеялся, что успеет открыть замок. К счастью, удача была на его стороне. Толкнув дверь плечом, Фишер вывалился в темную парадную и побежал вниз по спиральной лестнице. За ним с топотом кто-то гнался. Не желая встречаться ни с Мишей, ни с его пострадавшим братом, Фишер прибавил скорость. Нужно было всего лишь добраться до такси. - Да подожди ты, это я! – донесся сверху нервно-веселый голос Романа, эхом отразившийся от облупленных стен. Роман был настолько взбудоражен, что оказался возле такси первым. Повалившись вслед за ним на заднее сиденье, Фишер заметил, как Роман нервно покосился на арку, за которой жили Лавровские, и лихорадочным движением спрятал что-то в карман пальто. Желтое авто тронулось с места, и изысканно-ветхий пейзаж, затянутый сетью проводов, пополз назад. Фишер оглянулся. На улице не было ни души. Ночь была на удивление спокойной и элегической. Фишер ощутил, как ноет правое запястье, предвещая несколько дней боли, и поморщился: если бы он носил с собой нож, этого можно было избежать. - А ты сильнее, чем кажешься, - сказал Роман, переводя дыхание, - внешне ты… - Он жив? – прагматично поинтересовался Фишер. - Жив, куда он денется. Просто немного… обескуражен. Остаток вечера прошел в ожидании недоброго. Рита сонно раздавала карты, Жора проигрывал и сдержанно злился, а Роман то и дело бегал в ванную, откуда возвращался с блестящими глазами и маниакальной улыбкой. Фишеру казалось, что вот-вот раздастся звонок в дверь и продолжится фантасмагория, начавшаяся на задворках Сенной площади, однако этого не произошло. Зима вытянула из Фишера последние крохи организованности. Работал он, пересиливая желание сбежать в ближайшую рюмочную, а выходные проводил у Риты, которая за прошедший год весьма переменилась. Нужда в кодеине придала её осунувшемуся лицу кратковременный опиатный шарм и требовала теперь бо́льших затрат. Не доверяя ни Жоре, ни Роману, рискуя быть ограбленной и убитой, Рита стала принимать в собственной квартире скучающих мужчин. Свое настоящее имя она от них скрывала, называясь Аэлитой, и некоторым её клиентам, родившимся в интеллигентных семьях, этот псевдоним даже был знаком. Впервые за долгое время Фишер нашел её поведение разумным. Роман едва справлялся с Элен, хамоватой женщиной, которая выглядела старше своих лет, курила сигареты без фильтра и по паспорту была Людмилой, а к Жоре обращались лишь мужчины с весьма специфическими запросами, от которых отказывались даже плечевые. Сотрудничество с Романом было бессмысленным, сотрудничество с Жорой – травмоопасным. Положиться Рите оказалось не на кого, и она предпочла работать в одиночку. В марте Фишера уволили за нарушение дисциплины, но его это даже обрадовало. Чтобы как-то отметить увольнение, он поехал на Апраксин двор и после часа блужданий по лабиринту рынка купил себе в подарок складной нож с узким клинком и перламутрово-черной рукоятью, за который узбек, плохо понимающий по-русски, попросил пятьсот рублей. На Васильевский остров Фишер прибыл с блаженным выражением лица. Жора встретил новость об увольнении Фишера с таким спокойствием, будто только этого и ожидал. Роман кинул на Фишера оценивающий взгляд, но ничего не сказал. - Давно бы так. Тебя всё равно на треть зарплаты штрафовали, - подытожила Рита, тасуя карты. На её заострившемся подбородке заживал разодранный прыщ. Когда Рита начала клевать носом, Роман отнес её на руках в спальню, положил на кровать и заботливо укрыл одеялом. Засыпающая Рита была беззащитной и хрупкой, как птица с вывихнутым крылом. Жора посмотрел на часы, сдержанно попрощался и ушел. Роман вальяжно плюхнулся на диван и щелкнул золотистой зажигалкой. Выдохнув в потолок облако дыма, он заинтересованно осмотрел Фишера, который сидел в кресле, с головы до ног и загадочным тоном спросил: - Работа нужна? - Смотря какая, - деловито уточнил Фишер. - Несложная. Охранять меня и Люду. - Ты предлагаешь это мне, потому что не согласились остальные? - Если вкратце, то да. Все считают, что я ненадежный человек, - признался Роман. Видимо, он решил, что честность будет лучшей политикой. - Сколько собираешься платить? - спросил Фишер. - Треть с каждого клиента. А если конкретнее, то около семидесяти косарей в месяц. Фишер неопределенно хмыкнул. Для нелегальной деятельности цифра выходила скромная. - Эксцессов возникнуть не должно. Если ты будешь маячить перед клиентами с монтировкой в руках и мрачной рожей, это уже отсеет больший процент неадекватов. Ты и сам на маньячину похож, когда нердом не прикидываешься. - Это, конечно, очень хорошо. Но смогу ли я их бить? – поинтересовался Фишер, отогнав от себя мысль о меньшем проценте. - В пределах разумного. Чтобы заяв не было, сам понимаешь, - ощерился Роман. Взглянув на него из-под очков, Фишер полушутя произнес: - Я согласен, но при одном условии. Если ты не будешь платить мне вовремя, я испытаю на тебе мой любимый удушающий прием. У меня сильные руки, и лучше тебе не узнавать, до какой степени мне нравится душить людей. Роман сник и поклялся платить вовремя. Фишер не поверил, но решил дать ему шанс. Бордель Романа располагался на Выборгском шоссе, в мыльно-бежевом панельном доме с неряшливыми рядами балконов. Клиенту-бюджетнику, который желал встретиться с Элен, открывал Фишер, вооруженный монтировкой – неприветливый и угрюмый, как балабановский антагонист. Пустой коридор, освещенный голой лампочкой, вызывал у клиента желание как можно скорее покинуть этот клоповник, однако из спальни выходила Элен, и гулящий супруг, очарованный её рыжими локонами и перламутровым платьем, отдавал Роману заготовленные деньги. Пропуская мимо ушей хриплые стоны, напоминающие дыхание астматика, Фишер перекусывал на кухне, где кисла в раковине жирная посуда, или курил в форточку, пока его не отвлекала говорливая Людмила. В свободные минуты он дремал на разложенном диване, созерцая туманные обрывки сновидений, и временами ему мерещились жестокие грёзы, от которых становилось тепло на душе. Женатые мужчины проявляли агрессию крайне редко, однако студентов, наркоманов и гастарбайтеров, возомнивших себя хозяевами жизни, приходилось выпроваживать. Иногда происходило то, ради чего Фишер согласился на предложение Романа: несогласный клиент получал монтировкой по мясу, после чего ретировался. Тех, кто не понимал даже такие намеки, Фишер слегка придушивал локтем и выставлял за порог, а в особо тяжелых случаях доставал нож. До кровопролития, как правило, дело не доходило. Лора Генриховна считала, что Фишер, которого уволили из банка, временно работает охранником на складе. Вряд ли она могла представить, что её любимец Енюша отметил двадцатилетие, встретил Новый год и провел майские выходные в Финляндии, будучи помощником сутенера. Он и дальше лгал бы ей про склад, вот только ранним летом Роман исчез: на звонки он не отвечал, у Элен не появлялся, а дома отсутствовал. Через неделю разлагающийся труп Романа обнаружили в мусорном баке возле Финбана. У трупа были сломаны ноги и перерезано горло. Жора, узнав о трагической гибели приятеля, помрачнел, но всё же отметил, что Роман уже давно рыл себе яму. Рита впала в психическое оцепенение и долго рыдала в объятиях Фишера, сбитого с толку таким проявлением доверия. Однако на его решение эта истерика не повлияла: чтобы не попасть под горячую руку неизвестных убийц, Фишер, который при жизни Романа был его постоянным подельником, залег на дно в Сестрорецке. За смертью Романа последовали серьезные перемены, и Фишер, вернувшийся из пригорода в августе, долго ничего не понимал. Рита не пускала Жору к себе домой, кололась героином и весила меньше пятидесяти килограммов, а из её квартиры, которая теперь еще больше походила на усыпальницу, исчезли телевизор и микроволновка. Жора в свою очередь тоже избегал Риты, испытывая к ней необъяснимое отвращение, а вот Фишера теперь оценивал высоко. Видимо, Жора наконец разглядел в нем отвагу, которую считал главным мужским качеством. Фишер тем временем искал легальную работу, но увольнение по статье и годичный перерыв в трудовом стаже закрывали ему доступ к вакансиям с достойной зарплатой. Бессмысленная череда собеседований, после которых Фишеру обещали перезвонить, тянулась до октября, пока Рита не предложила ему встретиться и обсудить, как она расплывчато выразилась в вайбере, «деловой вопрос». В прокуренном зале слабо пахло уксусом, а жестяную банку из-под кофе переполняли окурки. Костистое лицо Риты было желтовато-серым, как суглинок, и слабый свет люстры лишь подчеркивал её щуплость. Тому, что предложение Риты ничем не отличалось от просьбы покойного Романа, Фишер не удивился. Этого следовало ожидать. - Почему ты предлагаешь это именно мне? Почему, например, не Жоре? – поинтересовался он, откинувшись на спинку стула. - Жора неадекватный. Совсем неадекватный. Лучше бы ты тоже держался от него подальше, - таинственно сказала Рита. Фишер хмыкнул и стряхнул пепел в кофейную банку. - У него встает только на ампуташек, прикинь? Я ему доверюсь, а он что сделает? Ногу мне отрубит, пока я сплю? Нет уж, спасибо. Я ищу сутенера, на которого можно положиться. Иначе вся эта затея теряет смысл. Фишер глубоко затянулся. Он знал, что Жора, выпив лишнего, становится конфликтным ксенофобом, знал, что его дядя, профессиональный коллектор, недавно угодил в колонию строгого режима, получив семь лет за убийство, однако про тягу к калекам слышал впервые. Об этом Жора не проговаривался, даже будучи пьяным, и Фишер его прекрасно понимал: к сексуальным девиациям люди относились с настороженностью, а их обладателей считали как минимум странными. - Он находит на трассе инвалидок и везет к себе. Платит им копейки, а они на всё соглашаются, хотя за такое должны требовать доплату! – сорвалась на крик Рита, нехорошо сверкнув глазами. Фишер решил не уточнять, что именно из допуслуг так нравится Жоре и откуда Рите это известно. Кажется, пока он отсиживался в Сестрорецке, произошло нечто из ряда вон выходящее. - Сколько ты будешь мне платить? – спросил он. Его денежная подушка истощалась. Не желая волновать Лору Генриховну, он питался продуктами «Красная цена» и курил «Приму» вместо «Marlboro». На квартплату за ноябрь денег уже не оставалось. - Половину. В день у меня выходит тысяч пять-десять. Как пойдет. Фишер подсчитал потенциальную выгоду. Схема, рассчитанная только на двух человек, была явно выгоднее предыдущей и уж точно выгоднее многочисленных вакансий грузчиков. - Я доверяю тебе, потому что ты мой самый близкий друг. Ты ко мне даже подкатывать не пытался, а это уже кое-что значит, - серьезно произнесла Рита, глядя ему в глаза. Фишер скромно приподнял уголки губ. Он не сближался с Ритой лишь потому, что она вряд ли разделила бы его любовь к мазохизму, однако результат превзошел все ожидания. Обычно, чтобы сойти за хорошего парня, нужно было что-то предпринимать, но Рита предъявляла к мужчинам настолько низкие требования, что достаточно было одной лишь вежливости. Недолго думая, Фишер согласился. Лоре Генриховне он сообщил, что снова работает в банке, и выслал ей снимок, сделанный Ритой, которая еще не успела отнести в ломбард фотоаппарат: Фишер улыбался, как прилежный студент, на черном вельвете пиджака играло бледное солнце, а в синей вышине искрились многоцветьем витые купола Спаса-на-Крови. Зависимость пожирала Риту заживо, осыпая её желтеющую кожу кавернами от инъекций, и Рита, изображая перед клиентами порочную декадентскую деву, скрывала признаки болезни под узорчатыми чулками и длинным пеньюаром. После фотоаппарата пришел черед деревянной шкатулки, где хранились золотые кольца и серьги с драгоценными камнями, оставшиеся после смерти Казаковых-старших. Фишер деловито принимал деньги от женатых мужчин, заскучавших юзеров выходного дня и стеснительных студентов, неспособных кого-либо впечатлить, а Рите тактично советовал снизить дозировку. Фишер хотел оттянуть её смерть, чтобы как можно дольше не искать новую работу, однако в ноябре, после его двадцать первого дня рождения надобность в этом чуть не отпала. Ничто не предвещало беды. Рита, которая из-за черного пеньюара, завитых волос и донельзя запудренного лица выглядела неестественно, как викторианский труп, встала возле двери на цыпочки, посмотрела в глазок и впустила клиента в квартиру. Дверь резко распахнулась, и сильный удар по лицу отбросил Фишера назад. Затылок взорвался болью, мир накрыло мутно-белым звоном, а вопль Риты затерялся в грохоте быстрых шагов. Фишер моргнул и похолодел. Он видел над собой лишь цветные кляксы и два гротескных силуэта, которые напоминали людей лишь отдаленно. Надеясь отыскать слетевшие очки, Фишер провел рукой по полу, однако нащупал только занозистый паркет. Дверь со скрипом закрылась, отрезав путь к отступлению. Но для ударов по корпусу затуманенное зрение помехой не являлось. Фишер вскочил, выхватил из кармана щелкнувший лезвием нож и устремил его в живот темного силуэта, который находился ближе всего. Противник увернулся. Фишера схватили за запястье и заломили руку за спину, силой развернув его лицом в противоположную сторону. Вскрикнув от боли, Фишер выронил нож. Получив мощный удар в живот, он сдавленно выдохнул и обмяк. Когда его колени коснулись пола, Фишер понял, что его уже никто не держит, но его тут же ударили снова, разогнав последние связные мысли. Фишер отстраненно ощутил, как потекла по губам горячая кровь, и ничком рухнул к паре берцев. Непонимающе водя расфокусированным взглядом, Фишер едва чувствовал, как затягивается на запястьях веревка, гадостно холодит щеку паркет, а в затылок смрадно дышит смерть, готовая опутать Фишера липким страхом и столкнуть его в небытие, сделав все прижизненные усилия тотально бессмысленными. - Я не смогу вас опознать, у меня сильная близорукость… - из последних сил промямлил Фишер. Чьи-то пальцы обыскали его карманы и забрали семь тысяч рублей, которые Рита заработала за сегодняшний день. К шее прижалось прохладное лезвие. Фишер решил молчать и на всякий случай не шевелиться. - Неплохой нож. Только пользоваться им ты не умеешь. Опыта маловато, - раздался над Фишером простуженный мужской голос. - Как тебя зовут, пацан? - Евгений. - Ценные вещи в квартире есть, Евгений? - Шкатулка с золотом. В спальне, под зеркалом… Собственный голос казался Фишеру чужим, в носоглотке стоял металлический привкус крови. Вспоминались репортажи об убитых жертвах ограблений, казенные фотографии, на которых были запечатлены их связанные трупы, и беспристрастные комментарии Полянского. Грабитель убрал нож. Фишер сглотнул ком, подступивший к горлу. Клейкая, словно смола, тишина обволакивала тяжелые шаги зыбким эхом. - Чего ты такая желтая? Чем ты болеешь? – прозвучал второй голос, уже не такой сиплый и немного гнусавый. - Гепатитом, циститом, гонореей… - всхлипнула Рита. «Возможно, не убьют…» - безучастно подумал Фишер, будто гибель грозила не ему. - Если не хочешь, чтобы я перерезал тебе горло твоим же ножом, то сиди где скажут и помалкивай, - вновь раздался простуженный голос, и Фишера встряхнули, ухватив за шиворот пиджака, - мы скоро уйдем, и эта блядь тебя вытащит. Наверное. А нож я заберу, тебе от него никакого толку. Фишер слепо закивал. Скрипнула створка шкафа, по лицу скользнул шершавый подол плаща, и в кровоточащий нос набился сухой запах апельсиновых корок. Упершись в стенку шкафа саднящим затылком, Фишер согнул ноги в коленях, чтобы поместиться полностью. Створки захлопнулись, оставив его в кромешной тьме. Сглатывая кровавые сопли, Фишер изнывал от боли в скрюченном теле, головокружения и предчувствия тошноты. Время растянулось до предела и перестало существовать, превратившись в один бесконечный миг. Ощутив в гортани слабую дрожь, Фишер утомленно закрыл глаза, беззвучно заплакал и провалился в обморочную круговерть. Изредка сквозь неё пробивался плеск воды, шум кухонного чайника и звон посуды. Придя в себя окончательно, Фишер осознал, что если Рита и жива, то помогать ему явно не собирается. Завалившись набок, он со стоном рухнул на затоптанный пол коридора. Онемевшее туловище пронзило болезненным спазмом. Голова кружилась, в горле стоял тошнотный ком, а яркий свет резал глаза. - Да-а, Джей Пи, ну ты и скотина… - протянула где-то далеко Рита. Заслонив собой лампу, она наклонилась и стала развязывать ему руки. Молча стерпев это замечание, Фишер растер затекшие запястья и схватился за протянутые очки. Мир вновь стал различимым. Рита, переодевшаяся в пижаму, стояла над Фишером, сложив руки на груди, и кривилась так, словно пересиливала желание вцепиться ему в горло. Её умытое лицо кривилось от неприкрытой злобы. - И почему я только сегодня узнала, что ты такой эгоист? – издевательским тоном спросила она. – За меня вступиться было никак? - Я растерялся, - наугад ляпнул Фишер. Он надеялся, что его заплаканное лицо вызовет у Риты хотя бы толику сочувствия, но она лишь смерила его мрачным взглядом. - Пиздуй отсюда, пока я добрая. - Мне нехорошо, - пробормотал он, заслоняясь от света ладонью, - у меня, кажется, сотряс… - Умывайся и пиздуй отсюда, козел, - сжалилась Рита. Делать было нечего. Кое-как встав на ноги, Фишер поковылял в санузел. Когда в сливе раковины исчезла розоватая вуаль крови, он насухо вытер лицо полотенцем и посмотрелся в зеркало. Бледно-красное пятно под левым глазом обещало превратиться в полноценный бланш, ястребиный нос припух, а на горле виднелся тонкий порез. Землисто-белое лицо и вспотевший лоб придавали Фишеру сходство с молодым Освальдом Кобблпотом в особенно печальные моменты его вымышленной жизни. «Точно сотряс», - убедился Фишер и поплелся к шкафу, где висел его пуховик. Просунуть дрожащие руки в рукава удалось не сразу. На выходе из парадной Фишера вырвало в лужу, где под тонким слоем льда догнивала опавшая листва. Вытерев подбородок, испачканный желчью, вязаной перчаткой, Фишер выбросил её в урну и машинально потянулся за сигаретами. Быть убитым собственным же оружием было бы несправедливо, глупо, обидно… Фишер делал торопливые затяжки, но не замечал этого. В промозглой тьме горели темно-желтым окна коммунальных квартир, и казалось, что в их засаленных комнатах бушует беззвучный пожар. Рита позвонила через неделю, застав болеющего Фишера врасплох. - С тобой, конечно, работать так себе, но без тебя вообще хреново, - сдержанно сообщила она. Не выказывая злорадства, Фишер немного поломался, но в итоге согласился вернуться. Придя к молчаливому согласию, ограбление они больше никогда друг с другом не обсуждали. Рита сильно сдала, но трудилась с прежним постоянством, а Фишер с таким же постоянством забирал половину её дохода. Клиентов с совсем уж жуткими фантазиями, от которых Рита отказывалась, даже находясь в столь плачевном положении, Фишер направлял к Жоре. Сутенерство наконец стало приносить плоды, и весной Фишер приобрел первый в его жизни автомобиль – подержанную «ладу» темно-синего цвета. Рита отощала до сорока килограммов и утратила желание жить. На нотации Фишера она теперь реагировала совсем иначе. - Думаешь, до меня не доходит, зачем ты это каждый день талдычишь?! – кричала она, впадая в бессильную ярость. – Тебе нужны деньги, чтобы кататься в Финляндию! Ты не жалеешь меня! Ты никого не жалеешь! Лицемерная гнида! Внешний мир тоже не вызывал восторга. Общество радикализировалось и теперь вовсю обсуждало украинский майдан. После аннексии Крыма всеобщей истерии поддался даже Жора: он придерживался мнения, что Крым все-таки российский, и пытался внушить это Фишеру, а когда тот уклонялся от диалога, называл его пропащим человеком. Если же опьянение достигало наивысшей точки, то в Жоре просыпался русский националист. - В тебе нет патриотического чувства, но это неудивительно, - говорил он, - твои предки проживали везде и для всех были чужими. - Херню ты несешь, Горняк, - хмуро отвечал в таких случаях Фишер. Он не желал оправдываться перед Жорой, унизительно описывая свое сумбурное генеалогическое древо. Майский день, который стал началом последнего акта, выдался на удивление погожим. Приехав к Рите без предупреждения, Фишер обнаружил её в спальне. Желтые обои в цветочек, трюмо с фарфоровыми собачками и кровать, застеленная пестрым покрывалом, казались нелепыми декорациями для состоявшейся смерти. Сбоку от кровати, уткнувшись лбом в ножку туалетного столика, валялся по-бухенвальдски тощий труп Риты. В солнечных лучах переливался черный шелк длинного платья, а возле неестественно вывернутой голени с гниющим колодцем лежал пустой шприц. Фишер осторожно подошел к трупу. Под темной паутиной волос просматривался фиолетово-синий ком – некогда округлое, затем костлявое, а теперь деформированное лицо Риты. На туалетном столике лежала открытка с изображением белых хризантем и лаконичным посланием: «Георгий Горняк – сволочь и насильник, Евгений Фишер – сутенер и психопат. Остальные просто дураки. До встречи». Фишер спрятал открытку, которая его компрометировала, в карман пиджака и покинул квартиру незамеченным. На похоронах Риты, смерть которой сочли банальной передозировкой, он не присутствовал. И все-таки сбежать от опасности ему не удалось. По иронии судьбы, зарезать Фишера пытался именно Жора. Выздоравливая после удачной операции, Фишер переваривал осознание того, что все приятели, которых он обрел в Петербурге, погибли один за другим: Романа убили за долги, Рита свела счеты с жизнью, а Жора превзошел их всех, приняв смерть непосредственно от руки Фишера. Очередная попытка начать жизнь с чистого листа закончилась поножовщиной и уголовным делом. Из колонии в Павлозаводск вернулся уже не импульсивный юноша, а скупой на слова мужчина, не желающий сближаться с людьми. Когда скончалась от старости Лора Генриховна, Фишер остался совершенно один, и лишь близость смерти, будь то искусственные цветы, фантазии об асфиксии или больничный морг, помогали ему примириться с реальностью, удерживая взаперти затаённый гнев. Сквозь мглистую пелену воспоминаний и шум ливня прорвался истошный лай Шерхана. Фишер настороженно замер и прислушался. Шерхан не унимался, ему начали вторить соседские собаки. Фишер положил картофелину на пол и, сжимая в руке острый нож для овощей, прокрался на темную веранду. За широким окном, рамы которого бугрились наслоениями краски, бродил по огороду черный пес – даже не пес, а скорее живой скелет, обтянутый мокрой шкурой. Он мелькал в прорехах бледно-зеленого виноградника, словно карликовый сгусток мрака, извивался в невольных судорогах и путался лапами в зарослях крапивы. Шуршал ливень, приглушая надрывное гавканье сторожевых собак. Из чьего-то огорода доносились рваные переливы свирели: дисгармоничная, мучительно-липкая музыка детского кошмара напоминала скорее утробные смешки, нежели мелодию. Фишер облегченно выдохнул. Справиться с бешеным псом было на порядок проще, чем с человеком, и требовался для этого, конечно же, не нож. Решив не задаваться вопросом, как именно бешеный пес проник к нему во двор, Фишер надел лагерное кепи и отправился в спальню за ружьем. Когда он вышел на резное крыльцо, с крыши которого струились дождевые потоки, за виноградником пса уже не было. Вымокший Шерхан хрипло лаял и натягивал цепь, душа себя ошейником. - Шерхан, фу! – скомандовал Фишер. Тот успокоился и забился в будку, сверкнув напоследок фосфорическими зрачками. Поудобнее перехватив ружье, Фишер осторожно прошел под сводом винограда и выглянул из-за угла дома на задний двор. Бешеный пес ковылял к сараю, прокладывая себе путь сквозь высокую поросль укропа. Фишер подошел к дереву красной калины, встал на изготовку и вскинул ружье. Промокшая одежда липла к телу, в старых ботинках хлюпала вода, а на стеклах очков подрагивали крохотные капли. Черный пес приближался к сараю, где Неля несколько часов назад пытала Фишера за торговлю людьми. Костлявые лапы скользили в грязи, а из раскрытой пасти вываливались пузырящиеся клочья пены. Взяв пса на мушку, Фишер прицелился в висок, над которым покачивалось рваное ухо. Сверкнула кривая молния, и грохот выстрела слился с ударом грома. Бешеный пес рухнул, стукнувшись головой о бетонированную дорожку, из черепа, развороченного дробью, брызнула рубиновая кровь, а пузырящиеся лужи приобрели красноватый оттенок. Терпко запахло порохом. Фишер повесил ружье на плечо и вернулся в дом. Чтобы не слечь с обострением бронхита, нужно было переодеться в сухую одежду и хорошенько прогреть кости. Дождь закончился поздним вечером, когда глаз солнца, налитый темной кровью, закатился за горизонт. Опираясь на туристическую трость с крючковатой рукоятью, Фишер брел сквозь сгущающийся лесной сумрак. Мокрые ветви березняка с шорохом прикасались к черному дождевику, а под резиновыми сапогами хлюпала грязь. За спиной у Фишера висел потертый рюкзак, найденный на чердаке. Когда в полумраке обозначилась кривая поросль молодых берез, а размокшая земля уступила место затхлой воде, над которой возвышались кочки, Фишер стал осторожнее. Перед каждым шагом он пробовал глубину болота заостренным концом трости, погружая металлический штырь до самого дна. Шелестела осока, гортанно хохотали выпи, а в далеком тумане блуждали бледно-зеленые огоньки. Фишер не был суеверным. Он считал, что если на болотах и можно встретить мертвецов, то лишь тех, которые до сих пор числились пропавшими без вести и были законсервированы в толще вязкого ила. Бояться их было глупо. Трость по середину ушла в малахитово-черный ковер сфагнума и увязла. Остановившись на сухой кочке, Фишер несколько раз ткнул тростью в жидкую грязь, обманчиво прикрытую мхом. Глубина трясины составляла более метра. Фишер снял рюкзак, в котором лежал труп застреленного пса, и утопил его в болоте – подальше от чужих глаз и водолазных багров. Дело было сделано. Влажно покашливая в кулак, Фишер направился домой. Трость погружалась в топкую почву, словно нож в человеческую плоть. Фишер уже не был юным глупцом, который ломал руки бездомным, избивал незнакомцев и сводил в могилу тех, кто принимал его за друга. Случайно подметив, что внутренняя агрессия с равным успехом направляется как на других, так и на самого себя, Фишер решил совместить приятное с полезным и отказался от недобрых желаний, которые роились в его голове, как мухи над требухой. Мазохистская радость, - тлеющая, темная и вязкая, - свою функцию успешно выполняла. Нужно было всего лишь не переходить грань, чтобы избежать участи Дэвида Кэррадайна. И всё же садистский восторг был совсем иного характера: жгучий, как электрическая искра, яркий, как вспышка магния… Фишер брел по мокрой траве, и в его памяти прокручивалось на повторе мгновение: раз за разом валился наземь бешеный пес, выплескивая в дождевую воду брызги горячей крови. «Полезно иногда выпустить пар», - подумал Фишер, обнажив в десневой улыбке крупные зубы. Торфяные болота за его спиной тускло мигали трупными искрами, а очки бликовали под светом луны, скрывая сытый блеск осоловелых глаз.