Кое-Нигде

Слова переплетаются с неразборчивым криком и прерывистыми вздохами, змеятся, вихляют, тянут в пустоту свой извилистый хвост, кусают, рассыпаются на буквы. Она вопит. Ногти впиваются в ладони, но другая боль такая сильная, что плоть поддается пальцам легко. Издалека, минуя камень пола Рон выкрикивает ее имя, Только поэтому она до сих пор помнит его. - Говори, говори! - Визжит женщина. - Откуда он у вас?! Она мотает головой. Слезы душат и из горла выходят одни только стоны - нечеловеческие, значит, не ее. Можно представить, что кто-то другой лежит здесь на ледяном камне. Пенелопа Кристалл. Полукровка. - Говори! - Воздух свистит в ушах, и нет больше пола. Она висит в воздухе. От боли белеет в глазах. Слезы горячие-горячие, соленые - щекочут щеки и спадают вниз. Она почти слышит, как они продеваются на камень дождем. Заклятье, ещё одно. Женщина кричит. Это как будто граница между сном и явью - это безумие. Снова воздух омывает ее и голова бьётся о камень. Женщина встаёт над ней, а она вверяет взгляд гобеленам на стенах, тому, как переплетаются на них тугие нити. Рон снова кричит. Женщина наклоняется и она чувствует ее близость. Беллатрикс Лестрейндж - вот, как ее зовут. Ее взгляд любопытный, как у дикого зверька, но дыхание прерывистое. Ей страшно. - Где, где, где.., - шепчет она. Глаза вертятся в ее глазницах. - Отвечай! - Визг - такой пронзительный. Беллатрикс отскакивает и хохочет. Ее смех визгливый, с привкусом железа. Пенелопа задыхается из-за него. Он пробирает до костей. Иглами входит в позвоночный канал, течет к мосту и заполняет мозг. Она утопает в звуках. - Ну что же ты? Милая, добрая девочка... Грейнджер-Грейнджер. - Второй раз она противно тянет каждый звук и чудится, будто даже согласные на ее губах удлиняются, вихляют. Снова Беллатрикс садится, но теперь прямо напротив, и перед девушкой вырастает ее гигантский силуэт. Она прямо на полу, ноги крест на крест, одна рука вертит палочку, другая упирается в пол. - Или лучше Гермиона? - Мурлычет она, и сон отходит - съеживается в самом далёком уголке сознания. Страх проходится по каждой клеточке тела. Она понимает. Гермиона - вот, кто она, бессильная даже скорчится от боли. - Нет, нет... - Гермиона мотает головой, - Пожалуйста, я ничего не знаю. - Ложь! - Женщина визжит и снова боль. Как же много ее. Она выворачивает члены, и надрывает рыданиями горло. - Хватит, хватит, пожалуйста... - Гермиона. - Снова повторяет Беллатрикс. Отзвук любопытства замирает на ее губах - сухих и потрескавшихся. - Будет же разумна. Ты ведь умница, да? Со мной... Со мной куда лучше дружить... - Заискивающие, плутоватые тона. И широкие рукава внутри которых странно отблескивает металл. Или это искры застелили глаза. - Давай же. Ты поможешь мне, а я... А я... Я, буду к тебе добра. Я умею быть такой чудовищно доброй! Она так близко. Ее дыхание щекочет кожу, оно влажное, прерывистое, пахнет огневиски и заставляет страх молниями коротить кожу. Ужас охватывет Гермиону. Эта женщина и ее лживая ласка - живое его воплощение. - Пожалуйста. - Скулит девушка. А, быть может, губы ее шевелятся впустую. Она обессилена, молит о смерти каждой клеточкой тела. Беллатрикс чудится, разочарована, но где-то за актерством ее ужас распаляется тоже. Вены взбухли на бледной коже, на губах алеет кровь - она кусает их и щеки изнутри - совсем как ребенок. Как глупо. Разве может бояться страх? - Нет... Не-е-ет... - Шепчет она. - Лживое отребье! Треск ткани лязгом виснет в воздухе, то дрожащие руки выхватывают из рукавов кинжал. Черная метка извивается на белесом запястье. - Ты не обманешь больше никого... Все, как в каком-то фотоальбоме, как на панели комиксов. Ледяное железо самым кончиком скользит по руке. Как странно: кожа совсем не согрела его. Он отмеряет расстояние, приноравливается. Страх густеет. Его вязкая желчь обволакивает все на свете. Боль. Рефлекторный импульс пробуждения. Крик и слезы вперемешку. Чужие руки на плечах. Дыхание на шее.Гермиона вырывается, но ведьма сильна. Агония тупеет, становится почти неощутимой - так ее много. - Пожалуйста, пожалуйста, я умоляю вас. - Лезвие, кажется достает до кости. Кровь омывает его, и оно уже почти потеплело. Беллатрикс резко выворачивает окровавленную руку. Ее пальцы крепко впиваются в кожу, кинжал входит под плоть. Воздух, весь ею пропахший, полнит легкие. Как слепят вспышки, смех пробирает до колик и изничтожает боль подчистую. Женская рука срывается, и линия выходит крючковатой. Она хохочет. Ее пальцы вперяются в челюсть Гермионы, насильно отворачивают ее лицо от крови. - Я нашла тебя. - Шепчет она сбивчиво и хохочет. Гермиона вторит ей - это странный смех, перемешанный с рыданиями. Они так близко. Ведьмин подбородок щекочет скулу Гермионы, губы шепчут в ее бровь. Беллатрикс пьяна, она в ужасе. Смотрит с сомнением, с неверием, сбивчиво дышит. Дрожащие руки едва держат ее и она всем телом льнет к девчонке под собой - тяжкая ноша, колкая своими острыми костями. Но Гермиона смеётся, задыхается и смеётся. Кончик кинжала упирается ей в челюсть, скользит прерывистым штрих-пунктиром к сонной артерии, но Гермионе не страшно и не ясно, чего так испугалась Беллатрикс. Дрожащей рукой она держит остуденевшее железо. В ее глазах пелена - озерная муть. Она чувствует словно, что Гермиона глядит на нее и жмуриться, а потом, резко распахнув глаза, чувственно и жадно целует. Виски, губы, подбородок, лоб - смешки и вспышки, даже слова похожи - а на коже один жар и вовсе неотличим от другого. - Я нашла тебя... Она слизывает слезы с бледных, по-детски округлых щек и по их руслам спускается к челюсти, к шее, замирает на миг и, словно передумав, целует дрожащий рот. Ее губы мягкие, по-спиртовому сладкие, зубы острые, со сколами - их кривь опечатывает кожу, - глаза распахнуты и в них поочередно сменяют друг друга восторг, ужас и восхищение. Она совсем ледяная, особенно руки вдруг легшие на щеки Гермионы. Та чувствует, как их смеха сшиваются в один, зависший в равном клетке промежутке между языками. Она сопротивляется, но хохочет, а ведьма вжимает ее в пол. Ногти заходят под кожу и линеят лицо Гермионы. Ведьма отшатывается, точно поняла, что творит. Вопль - такой пронзительный, словно птичий крик, рвется из ее рта. Он может, должно быть, изничтожить весь хрусталь на свете, даже тот, из которого сделаны слезы, в уголках ее глаз. Она дрожит - вся алая, от крови или помады - особенно кончик носа запачкался - замирает на половину вздоха и целует полосы на лице. Она зовёт Гермиону по имени. Рон тоже. До чего же странным образом сливаются их голоса. Потом бьётся стекло. Ведьма отскакивает чьи-то руки подхватывают Гермиону, а она только и может, что хохотать. Вспышки сливаются и застилают взгляд - слезы и свет вместе они один кромешный фон. Дым прочесывает горло, и последним, что Гермиона слышит, оказывается рыдание. Она приходит в себя на свету, с запахом соли в ноздрях. Ей больше не хочется смеяться и нет сил плакать. Она трусится крупной дрожью, держится на ногах только благодаря Рону. Он держит ее за плечи и ведёт в какой-то дом. Чей-то слабый голос шепчет за их спинами: - Гарри Поттер... - Этот шепот слышится мирриадой криков. *** Гермиона вертит меж непослушными от дрожи пальцами толстый черный волос. Он не утратит формы - вьется крупными спиралями, у корня серебрится. Гермиона хранит его в книге зелий и достает всякий раз, как хочет свериться с рецептом: нечасто - она знает его наизусть. Пальцы натягивают черную нить до струны, поддевают ногтями дергают от краев к середине. Огненными брызгами чудится череда низких, фальшивых нот. Онемело подушечки пальцев касаются царапин на щеках. Они заживают медленно и боль успокаивающе остро пульсирует на коже. Гермиона обновляет их иногда - полосы лучше поцелуев. Она вообще делает много: читает, ходит к могиле Добби и обводит по контуру буквы на надгробии, гуляет около пляжа. Ей совсем не снятся кошмары. Она ворочается в постели лишь оттого, что никак не может уснуть, а сон важен. Без него она становится злюкой: ходит вечно понурая в старой одежде и собственных мыслях, огрызается на всех подряд, особенно на Рона. А что ещё ей остаётся, если он вечно пристает с вопросами, на которые у нее нет ответов, зовёт, то туда, то сюда, и когда она не находит сил отказать, норовит приобнять за плечи? Она живёт, как и жила, только чаще остаётся одна и ждёт дня, когда утопит волос в зелье. Тогда Беллатрикс наконец отстанет от нее. Она вспоминается дрожью в венах и жаром, отекшими мышцами, страхом, неумением спать. Она цепляется, как лишайник, как сонный паралич, и Гермиона уносит ее к морю. Она не хочет говорить о ней. Она пройдет - так просто боль находила выход. Книга сжимает волос, ледяной свет сменяет теплый. Билл спрашивает что-то, но Гермиона не слышит - от хождения у нее кружится голова. Гарри сидит у могилы Добби, и обводит по контуру буквы на надгробии. Он совсем плох - слишком долго не виделся с Джинни: отощал, побледнел, глаза ввалились, даже очкам этого не скрыть, Гермиона садится с ним рядом, кладет голову на его плечо. - Вам нужно встретиться. - Нельзя. Опасно. Они говорили об этом раз сто, и, Гермиона знает, будут говорить ещё столько же, но повторяется, такая же упрямая, как и Гарри: - Никто не знает, что мы здесь. Почему она не может приехать к Биллу? Сейчас ведь каникулы. Гарри сжимает зубы. За тонкой завесью щек видно, как играют его жевалы. По ночам он тренируется. Тоже не может уснуть. Иногда они играют в дуэли, и тогда окна дома делаются гирляндой на рождественском дереве. Гермионе нравится это. Но у нее все меньше сил даже на то, чтобы даже спускаться к морю. И она делит Беллатрикс с Гарри, потому что он не спрашивает о ней. Он вообще мало говорит в последнее время. - Ты усыхаешь заживо. - Продолжает уговаривать она. - Это ведь биология, Гарри - не просто чувства! Сколько можно? Вы связаны. - Связаны - да уж. Так, что месяцами торчали по разным городам: я у Дурслей, она дома. Нам не привыкать. Помнишь третий курс? Мы тогда все лето не виделись. Я думал, что заболел, а потом... Если бы не Люпин, я и не понял бы, что мы с ней... Связаны. - Он мрачно усмехается, машет рукой, мол, пустое. Гермиона перехватывает его ладонь и сжимает в своей. - Разве так можно? Неужели, ты не понял, когда коснулся ее? - Ну... - Гарри задумался на секунду. - Я был рад, и просто смеялся, как идиот, и она тоже. Мы думали, что это было от облегчения, а оказалось вот как. - Только радость - и все? - Нет, ещё ангелы пели и играли на арфах! Гермиона слабо улыбается - ей нечем больше ответить на эту полумрачную шутку. - Интересно, а пойму ли я, когда найду того, с кем связана? - Думаешь, найдешь? Гермиона пожимает плечами, едва чувствуя их. - Ты ведь нашел. Глупый вопрос и ответ не лучше, но быть честной слишком стыдно. Надеяться - нет, все надеятся, но только не Гермиона. Она верит - глупо, по-детски, как верила в Санту много-много лет назад и в волшебство, когда по ночам под одеялом буквы ее книг вспыхивали светом, чтобы дать ей почитать часом больше. - А то. Что я умею, так это выхватывать один шанс из миллиона. - Язвит Гарри. Ветер, как траву, треплет его непослушные волосы. В иной раз Гермиона взлохматила бы их ещё пуще, но сейчас ей не хочется даже сосредотачивать взгляд. - Долго ещё зелью варится? - Месяц. Они сильеее сжимают руки в молчаливом сожалении. Невыносимо так долго сидеть на одном месте. Когда вокруг мелькают леса, стреляться палатки и заклятья вспышка за вспышкой укрывают стоянки от чужих глаз нет времени сомневаться, а сейчас им не остаётся ничего кроме этого. - Я чувствовал Сама-знаешь-кого.. Он злился. В первый раз так сильно. - Конечно. Они ведь упустили нас. Две пары глаз разом опустились на кривоватый гранит. - Нет. Не из-за этого. Мне показалось, что он боится, но чего, я не понимаю. А ты? Гермиона отворачивает лицо к потоку морского ветра. Норд-вест, как говорят моряки. Он обмораживает губы до немоты и щекотно теребит волосы. Она вглядывается в тревожную рябь сероватых волн. Ей хочется увидеть там какое-то знамение - намек, но нет там ничего кроме реящих бликов. Только тучи маячат на горизонте. Ветер беснуется и они ползут по небосводу быстро, точно танки - темные, грузные с ракетами-молниями в дулах и море чернеет под их гусеницами. Его шум вторит зуду под кожей. Может, соль разъедает воду так же, как ее Беллатрикс? - Не знаю.. Гермиона поднимается, непослушными руками отряхивает кофту. Она забыла, как долго носит ее. Недели две, должно быть, судя по терпкому запаху пота и складкам-морщинах. Он уже привычен, как и смрад кожного сала волосах и жир на пальцах, стоит только коснуться их невольно. У Гермионы нет времени на чистоту: она варит зелье. Ей хочется встретить грозу у воды. Ее ботинки приминают каменистый песок. Он совсем ещё сырой после недавнего отлива. Ветер едва не сшибает с ног, но холода Гермиона не чувствует. Ей давно уже только жарко. Она потягивается, разминает онемевшие мышцы. Впустую, как тысячу раз до этого, но глупое тело требует развести лопатки и крутануть головой, как флюгером. Пусть уж ветер совсем сорвёт ее с шеи! Небо чернеет, и волны растут. Они похожи на руки - черные многопалые. Шагни к ним - и схватят, уволокут в морскую пучину, как люди рыбу стаскивают. Гермиона ежится. Если ей, такой крошечной, чувствуется так много, то каково тому, кто правит этими руками. Она усаживается у берега. Обещает уйти, когда соль укусит царапины на коленях. Она разучилась думать: может только вспоминать. Вот она - Беллатрикс. Ломота, дрожь и память. Гермиона только и может, что водить иглой по памяти, как по пластинке - ногтя или патифона какая уж между ними разница. Она думает о смехе, запахе крови, поцелуях. Остервенело и безмолвно крутятся они в голове, терзают и успокаивают онемелую крепатуру. Всякий раз по новому. Иногда, Гермионе кажется, что она придумывает их сама. Тогда ногти подуживают тонкую коросту на предплечьях. Она неровная, сперва изгибается, как позвоночник, а потом взмывает вверх почти по прямой - хвосту своеобразной кометы. Вода уже омыла ноги до лодыжек и белесые пятна осели на сапогах. Скоро пора будет возвращаться. Волны сталкиваются и рассыпаются. Чайки кричат с надрывом. Они как будто пытаются окликнуть ее - предостеречь. Зов минует уши и доходит сразу до желудка, там растворяется и разносится по телу ужасом. Тьма вдруг плотнеет, становится почти осязаемой. Она душит. Гермиона вскакивает на ноги за миг до прилива. Страх был раньше жизни. Он сильнее кружащейся головы и немоты в мышцах, сильнее ветра. А он сносит и Гермиона под ним что кегля под жанглером. Нетвердые ноги не держат, ее бросает по всем сторонам света. А сердце колотиться как никогда прежде и ужас подгоняет вперед. Нужно бежать, бежать. Не важно куда, только прочь. Черные армады туч разражаются пальбой. Легионы капель уходят в песок. Он вязнет. Гермиона жмется к скале. Вдруг толчком становится тепло - то ветер впечатывается в другое тело. Гермиона пытается выхватить палочку, но чья-то рука быстрее. Она хватает ее за горло, вскидывает голову вверх, держит крепко-крепко Теперь Гермиона видит. Она чернее тьмы. Чернее дыма, который заволок все вокруг. Чернее кроличьей ямы, в которую затянула их трансгрессия. Акроним ее - их общей, она едва стоит на ногах и на карте ее морщинок Гермиона читает собственную му́ку - болезни. - Нет, нет!.. Гермиона смотрит и ужас слезами прорывает поволоку ее склеры. Свет теплеет, безветренный воздух разъедает дым. Она цепенеет от ужаса - не может даже вдохнуть грудью, крепко вжатой чужим телом в кровать. А Беллатрикс целует ее. Го́лодно. Яро. Так, словно последний на свете глоток кислорода застыл на ее тонких губах