Скотт Каан: Как фотографировать голых мужчин

Вот и еще одна проблемка — давно не виделись, здравствуй! Скотт психует. Дергается как ненормальный. Подумал бы: как подросток, но лет двадцать назад он был куда как более отважен и пофигистичен. Привет, взрослая жизнь. Руки дрожат, пока он собирает кофр, бережно укладывая видавший виды любимый «Никон» и все, что может понадобиться для съемки. Ни хрена не помогает хорошая порция виски. Вторая тоже проносится со свистом, отставив легкое тепло под ложечкой и лишь слегка затуманив голову. В нем яростно борются два противоположных чувства: Алекс создан для черно-белой пленки; может, таким и родился, — хотел бы Скотт видеть его детские фото. Но и Скотт не девочка по вызову, являющаяся после телефонного звонка с полным арсеналом игрушек, чтобы ублажить клиента. Желал бы он зарабатывать заказными снимками — не стоило спускаться с Голливудских холмов и переться в такую даль. Объяснить этого Алексу он не сможет никогда. Один из пунктов гребаной невероятной разницы между ними. Скотт жаждет его фото так, что горят кончики пальцев и в уголках глаз собирается влага. Но знает, заранее чувствует — затея дурацкая и толку не выйдет. Идеальный кадр ловится иначе. Он проговаривает в машине несколько вариантов диалога с Алексом, потому что, черт возьми, это непросто донести до взрощенных в Австралии и расслабленных Гавайями мозгов. Не находит приемлемым ни один из аргументов и вновь психует так, что едва не сбивает дикую козу, за каким-то хером оказавшуюся на трассе. И всерьез планирует остановиться и сделать на обочине сотню отжиманий, чтобы успокоиться и привести в порядок мысли. Наверняка так бы и поступил, случись это подальше от дома Алекса. — Я здесь, открывай гараж, — говорит в телефонную трубку, и роллет поднимается настолько медленно, что рука сама собой тянется посигналить и останавливается только чудом. В гараже почти темно, что как-то не свойственно Алексу — экономить на счетах, которые оплачивает канал. Ругаясь под нос, он проходит до внутренней двери в дом, распахивает ее ногой и замирает на пороге. Кто-то явно решил устроить пожар на радость страховым компаниям. Пахнет крепкой смесью воска, местных благовоний и почему-то лаванды. Запах тут же въедается в нос, Скотт чихает, с трудом удерживая драгоценный кофр, и Алекс вылетает из гостиной навстречу — счастливый, расслабленный, с влажными волосами и взглядом с томной поволокой. Очевидно, не один Скотт успел слегка принять на грудь перед встречей. И он не знает, смеяться ему или биться в истерике, потому что Алекс подходит медленно, крадучись, осторожно разжимает его пальцы, держащие ремень, и со всей аккуратностью опускает кофр на пол. А потом берет в ладони его лицо, едва касается губами губ и нежно гладит по волосам у самого уха. Так, будто все сегодня в первый раз. Буквально в первый. И не у них, а у сопливо и трогательно влюбленной парочки в романтичном фильме. Словно и не было нескольких месяцев до — когда они втрахивали друг друга во все достаточно крепкие и, право слово, не всегда подходящие для секса поверхности. У Алекса не только девять жизней и бесконечные сутки, но и тысяча и одна маска, меняющаяся по щелчку пальцев. Сукин сын, выматывающий душу. Есть слабая надежда, что гостиная не усыпана лепестками роз. Этого Скотт точно не вынес бы. Он умеет спорить. Умеет сказать «нет», а если не дошло — четче разъяснить с помощью пары-другой крепких ударов. Скотт знает, что ему нужно, а что подождет. И он точно понимает, где лежит граница между «можно» и «нельзя». За запретный край он заглядывал так часто, что уже почти привык. И если бы Ал сказал хоть слово, лишь попытался бы начать разговор, ― Скотт непременно сумел бы донести до него, как смешно все это выглядит и как хреново развиваются события. От самого худшего до квинтэссенции пиздеца, потому что Алекс просто целует его. Молчит, не сжимает в медвежьих объятиях, не просит, не настаивает — всего лишь осторожно притирается пахом, задевая ремень на джинсах, и шаг за шагом отходит спиной вперед, не прерывая поцелуя. И Скотт… Блядь, Скотт смущен. Ненормальное, давно забытое чувство. И взбудоражен внезапной тишиной и запредельной нежностью. К тому же ему хочется немедленно погасить каждые четыре свечи из пяти. Но руки Алекса гладят его бедра, губы Алекса ловят каждый намек на звук на его губах, и Скотт вздыхает про себя: «Да на хуй все!», потому что не видит причин сопротивляться, когда Алекс трогает языком его соски, тянет вниз джинсы и осторожно укладывает на спину. Даже не забыв подложить под правое колено жесткую подушку. Придурок австралийский. Скотту нужна уйма времени, чтобы расслабиться. Чертова прорва, вечность. До отказа заполненная безостановочными ласками и тихими жадными стонами. И ноль шансов, что удастся вставить хоть слово, кроме «вот так» или «еще». Может, «да» или «шевелись уже!» когда Алекс входит в него и замирает на долгие мгновения. Впрочем, и эти просьбы тот игнорирует, двигаясь невероятно тягуче, словно в замедленной съемке, и задевая простату один раз, когда должно быть десять. —Ты обдолбался, что ли? — наконец выдыхает Скотт, потому что не может больше стонать, но его колено аккуратно лежит на плече Алекса, и тот продолжает свою сладкую пытку слоу-моушном так, что хочется кричать в голос. И лицо его при этом — сосредоточенное и нежное, а глаза — почти сплошь чернота, ни капли синевы или зелени в этих теплых, мягких отблесках свечей. — Давай, детка, еще немного, — шепчет ему Алекс в самое ухо, и Скотту бы возмутиться — монополия на «детку» принадлежит ему как в кадре так и за ним. Но огромные лапищи Алекса вдруг сильно сжимают его бедра, угол меняется, последние капли напряжения уходят, и после ладонь Алекса ложится на его член, а язык находит по очереди ухо, скулу и губы, и все это тянется, тянется, длится, будто они застыли в одном бесконечном мгновении за секунду до оргазма. — Я больше не могу, — наконец выстанывает Алекс. Скотту и не надо объяснять. Он чувствует ― пальцами, ладонями, бедрами — как напряжена каждая мышца, как дрожит крепкий пресс, прижимающий его член, как Алекс замирает, пережидая и оттягивая финал, а после продолжает в том же невероятно медленном, тягуче-сладком ритме. ― Отпусти себя, ― просит Скотт, только и способный, что чувствовать разливающуюся по телу тяжесть и сладость. ― Попробуем вместе? Он делает ровно три движения бедрами ― в крепко сжатый кулак Алекса, вперед и вверх, а тот быстро, рвано и глубоко толкается внутри, а после опускает его правое колено, и ловит в кольцо рук, заставляя приподняться, почти сесть, и крепко прижимается всем телом, пока спазмы не утихнут. Скотт чувствует, как пульсируют оба члена: его, зажатый между животами, и Алекса — внутри, в сладкой близости к слишком чувствительной простате. И, может, они размазали слишком много слюны по лицам друг друга, но разрывать объятия никак не хочется. Это почти физически больно, когда руки перестают цепляться за плечи, бедра касаться бедер, а грудь тереться о грудь. ― Ну, привет, ― говорит Скотт. ― Извини, я, кажется, немного задержался. Алекс целует его в уголок глаза и кончик носа. Кривит лицо в сожалении, вынимая опавший член, и, честное слово, Скотту кажется, что Алекс готов поднять его на руки и отнести в постель, как неотесанный ковбой новобрачную. ― Спасибо, дойду сам, ― выдает он, оторвавшись от бутылки с водой. ― Ты точно головой не ударялся? ― Впереди выходной, ― пожимает плечами Алекс. ― Ты весь день казался таким напряженным и нервным, что я почти испугался. Давай все перенесем на утро? Идею Скотт всецело поддерживает, наскоро вытираясь чем-то похожим на полотенце. Хотя это могла быть обеденная салфетка, деловое письмо или занавеска. Или чья-то рубашка. ― Пироман, огонь погаси, ― стонет он из последних сил. ― Два наших обугленных трупа будут хреново смотреться на фото в новостях. И Скотт отключается, так и не узнав, задул ли Алекс свечи. Знаете, в чем дело? Сейчас ему совершенно все равно, что будет завтра.