Скотт Каан: Как фотографировать голых мужчин

Скотт становится невыносим. Об этом ему сообщают ровным счетом все на площадке, кто может открыть рот, а кто старается промолчать, думает наверняка и похуже. Он лично обследует каждый квадрат поверхности, где им предстоит снимать, и буквально задалбывает ассистентов, указывая все подозрительно похожие на капнувшее машинное масло или воду пятна. Он ощупывает обувь — свою, а заодно и Алекса, убеждаясь, что подошва чиста, а шнурки правильно натянуты и ботинки не съедут во время бега. Проверяет вес бутафорского оружия и прочность декораций, словно специально задевая их то локтем, то бедром. Он трижды ругается с каскадерами и не меньше пяти раз — почти до драки ― с координатором трюков, заставляя его перекраивать сцены так, чтобы ему и Алексу доставалось как можно меньше трюковой работы. Он доводит до бешенства режиссера, требуя брать себя справа, а Алекса — слева, и настаивая на больших перерывах, как настоящая капризная дива. — Ты невыносим, Скотт, — наконец говорит ему Питер Ленков, мусоля губами кончик сигары. — Я все понимаю: интенсивный график, непривычный для тебя ритм жизни, и эти люди вокруг могут достать кого угодно, но нужно работать. А если ты будешь сучиться на режиссера или трюкачей, то толку не выйдет. Решил, что не тянешь ― никаких проблем, мы грохнем Дэнни в начале второго сезона, и ты свободен как ветер. Только на досуге загляни в контракт и уточни суммы штрафов. Скотт ждал именно этого момента и, тщательно расправляя, выкладывает перед шоураннером и грозой всей команды сначала гневное письмо своего агента, следом — расчеты страховой компании, а на самый верх — кучу бумажек-заключений врача. — Знаешь, Пит, — проникновенно говорит он, — я ведь тоже забочусь об общем деле. Если я получу еще одну травму, но на съемках, то выпаду из процесса так надолго, что вам придется убивать меня за кадром еще до конца сезона. Посмотри выводы врачей и страховщиков, баланс выйдет не в твою пользу. Твои люди не справляются ― ладно, я приглашу специально обученных, чтобы контролировали ситуацию. Просто хочу обеспечить свою безопасность, потому что страховая требует от меня отчета и полного обследования от гланд до самой простаты за каждый вывихнутый мизинец. Кстати, если свернет себе башку Алекс, ты не сможешь его убить в начале следующего сезона. Я пришлю букет цветов в больницу и крутые шины для его инвалидной коляски. — Вы знаете, что я не спустил бы подобного никому, мистер Каан, — вдруг переходит на официальщину Питер. — Но вы убедительны, и с этого момента у вас и Ала будут дублеры, которые станут вместо вас открывать двери машины и стоять под каждой декорацией выше пяти футов и тяжелее десяти фунтов. Ты просто очень устал, Скотт. И неестественно глубоко для себя погрузился в работу. Тебе нужно отдохнуть, я понимаю. Может, закатим вечеринку? Или найди себе девушку здесь, а не в Лос-Анджелесе. — Думаешь, стоит начать прямо сейчас? — хмыкает Скотт. — Да хоть весь пляж Вайкики перетрахай под камерами папарацци — это пойдет на пользу и тебе, и сериалу. — Прекрасно, — натянутая улыбка Скотта уже грозит разорвать уголки губ. — Начну с Алекса, Дэниела и, пожалуй, Мишель. Ты же понимаешь, что между работой и серфингом я всегда выберу серфинг? И он уходит ― медленно, вальяжно, больше не оборачиваясь. Это такая вечная игра: никто не сказал правды, никто не давал обещаний, все обошлись полунамеками, но дело в итоге решено. Скотт знает — это ненадолго, и скоро Питер первый же забьет на свои распоряжения, но больше и не нужно. Всего лишь следует безопасно дотянуть до рождественских каникул. — Спасибо, — говорит Алекс, когда они наконец-то получают возможность остаться без посторонних глаз и ушей. — Я поражен. Никто еще не делал ничего подобного для меня. Но все же, Скотти, ты чертовски невыносим. И Скотт смеется, по-настоящему открыто и громко, приваливаясь Алексу под левый бок. — Что веселого в том, что ты заебал всю съемочную группу, Скотти? И в том, что мне не дают лишний раз подпрыгнуть? — Давай переживем оставшиеся дни, ладно? После отпуска все вернется на свои места, но и ты будешь здоров. Алекс его целует так, что сердце останавливается, не словами пытаясь сказать, как благодарен; и позволил бы делать с собой что угодно, но у Скотта бегут мурашки от самого запретного — нельзя, нельзя, никак нельзя поставить его на колени и локти, прогнуть в пояснице, и вдалбливаться сзади, любуясь игрой мышц и света на широкой спине и серо-синеватыми переливами татуировки на пояснице. Скотт совсем не уверен, что наверстает упущенное после отпуска. Романы на съемках, как правило, не живут долго. Десятки его друзей наступали на те же грабли и больно получали по лбу. А с Алексом невозможно даже поговорить. И, может, Скотту самому это не нужно, иначе он был бы более настойчив. Но дело ограничивается работой, легкими спаррингами, где он щадит плечо Алекса и этим невероятно его злит; приятными вечерами, множеством шуток и потрясающим сексом. Пожалуй, Скотт мог бы сказать, что это лучшие отношения в его жизни. — Заказываем билеты на понедельник или на завтра? — спрашивает он, когда уже всё, совсем всё, последнее «Стоп, снято!», последние взгляды на монитор, чтобы отсмотреть материал, и у всех вокруг открылось не второе, не пятое, а двенадцатое дыхание, и группа в полном составе хлопает, прыгает и радуется, а Питер лично разливает шампанское в выставленные рядами бумажные стаканчики. — Могу на вторник договориться с доктором Киршбаумом, тогда в среду — операция или что понадобится. Алекс делает вид, что подавился оливкой, хотя обмануть Скотта не так-то просто: блюдце стоит по правую руку, и если бы тот потянулся, Скотт непременно заметил бы. Это Тот Самый момент. В жизни Скотта их было достаточно, чтобы научиться различать на подлете. — Я, наверное, домой, — хрипло говорит Алекс. — Так будет лучше. Что бы ты ни думал об Австралии, но там тоже есть хорошие врачи, а шанс нарваться на папарацци, выходя из клиники — в миллионы раз ниже, чем в Лос-Анджелесе. Скотт вынужден согласиться: в его словах есть здравый смысл. Хотя следовало удивиться, благоразумие и Алекс — несовместимые понятия. Но тот щурится на яркий свет, потирает больное плечо и делает слегка обиженное лицо — и Скотт ведется, понимая всю игру, и, может, так даже лучше — домой, домой, почти месяц в любимом городе, где все иначе. Но прощаются они горячо и страстно, без страха оставляя друг другу метки, засосы и царапины, растертые губы и синяки, потому что в ближайшее время не придется беспокоиться о приличиях и оправданиях. На сей раз на территории Скотта, в гостиничном номере — он настаивает, и у него есть веский аргумент: самолет в Лос-Анджелес вылетает раньше. Последним движением Алекс целует Дот в нос и выходит за порог, чтобы не появиться раньше середины января — следующего этапа съемок. — Не очень-то привыкай, девочка, — говорит Скотт. — Он не наш. Едем домой. Лос-Анджелес в Рождество прекрасен. И хотя Скотт от всей души ненавидит праздничную суету и разлапистые ветки елок — люди в эту пору представляются ему самыми интересными объектами. Хуже, но и веселее, бывает только в преддверии Дня святого Валентина. Смесь безудержной радости, лютого отчаянья и идиотской рекламы чудес наполняет как город, так и ум каждого, кто встретится на пути. Это так просто разглядеть — стоит лишь посмотреть пристальней, поговорить дольше. «Я все еще благодарен тебе», — прилетает ему сообщение, едва он спускается с трапа в аэропорту. «Отпишись по результатам», — отвечает он и с трудом удерживается, чтобы отправить три Х — глупых поцелуйчика вместо подписи. Шумная суета затягивает моментально — с первой минуты, с первого дня, с первой ночи. Каждый хочет видеть Скотта, слушать его рассказы о работе и Гавайях, встретиться, зависнуть, обняться. Через три дня жизнь возвращается к привычному ритму, когда проснуться не в четыре утра, а после полудня — нормально для живого человека. Он покупает пару черно-белых Конверсов одиннадцатого размера, добавляет к ним футболку — подарок от своих лучших друзей, вылизывающих его винтажные Панхед и Фордик до идеала, и простенький серферский браслет, сует все это в подарочное подобие рождественского чулка и говорит Дот: — Буду паковаться — напомни, чтобы взял с собой. Он, как и хотел, по частям спускает в унитаз кадры со снимками Алекса и зависает до раннего утра в клубах с фотоаппаратом наперевес, отщелкивая километры пленки в поисках лучших идей. Он трахается без перерывов — с бывшими, с новыми, со случайными, с девушками, с парнями, с теми и другими вместе — эй, у него законный отпуск, не так ли? И где-то через три дня после рождения младенца Иисуса Скотт почти счастлив. По крайней мере, желание ввязаться в уличную драку или сигануть без парашюта с моста Томаса посещает его не чаще раза в день, что несомненно можно считать отличным настроением. Его уже не коробит от слова «Гавайи» или цветов плюмерии в рекламе. Еще пара недель — и он будет готов вернуться. Не ради кого-то или высоких идей, но ради собственного банковского счета и чтобы его агент наконец-то прекратил ныть, что Скотт лишает его семью последнего куска хлеба. — Продай свою Ламборгини, — советует Скотт. — И переедь во Фриско. — Отсоси, — огрызается тот. — И чем чаще и непубличней ты этим занимаешься — тем приятней иметь с тобой дело. Боже, благослови, ЭлЭй и миллионы злых эгоистичных мудаков в нем!