Царица — это отрава: византийская повесть

      1. В тенях священного дворца              На часах водяных – третья стража, рассветать уже начинает. Скоро настанет время к утренней вставать молитве. Но ещё дремлет убаюканный своим величием Константинополь. Не спят только в одном из кабинетов дворцовых – не ложились собравшиеся люди, не давали очам роздыха.       Вершат они судьбу Империи Ромеев.       Сам Патриарх диктует священную волю синклита – вырабатывает указ василевса:       — Мы — ромеи, и нами управляют божественные законы. Процветает империя наша под властью самодержца Константина, Августы Ирины и синклита. Воздадим же достойному и благомысленному мужу честь. — тут все переглянусь, и смерти пожелали Склиру. — Поелику варварские племена не перестают разорять ромейские пределы, этот муж, отличающийся проницательным умом, доблестный в битвах, одержавший множество побед, признаваемый и почитаемый среди прочих людей как бы богоподобным, да будет автократором-стратигом, коему власть и синклит вручают командование войском Азии, дабы он предотвращал и сдерживал натиск иноплеменников!       Записал всё протоспафарий Аммиан, и товарищам дал на прочтение. Бегают по строкам глазки Самоны, и пыхтит, разбирая почерк, великий папий Иосиф. Довольны заговорщики: уже утром избавятся они от ненавистного Склира, потеснившего их на вершине власти, вошедшего в доверие к василевсу. И отправится старик Варда далёко – поскачет через цветущую Анатолию, станет карабкаться со своими стратиотами в армянские горы, там увязнет в сражениях и осадах. А если будет Господу угодно, то и голову вскоре сложит, встретив смерть от мечей парфянских.       Ну, а если выживет Склир проклятый, уцелеет в битвах и засадах, то всегда проще низложить стратига, популярного в войсках и народе, не в столице, где непредсказуем переменчивый охлос, а на далёкой границе. И всегда найдётся в лагере турмарх честолюбивый, который поможет низвергнуть командира, чтобы самому на его место усесться.       На том и порешили, и уже утром Самона к василевсу явился, чтобы кошечкой у него в ногах ласкаться. Размягчился умилённый Константин, стал внимать словам евнуха, а тот, коварный, уже повествует, как далёкий архонт архонтов Армянский прислал слёзную мольбу василевсу. Тут же спешно призвали логофета дрома, заведующего имперской почтой, и тот, прибежав, выслушал государя, и на свет извлёк письмо в маленькой скрыне – послание из Армении горной. Пишет в нём архонт архонтов, что терзают его язычники-парфяне, разжигают в стране огни Зороастра, и совсем стеснили христиан армянских, так что никакого житья не стало. Просит он почтительно у василевса, своего отца и заступника, помощи войском и златом, а в обмен обещает верность, и готов даже пойти на унию с православной церковью, отринуть ересь монофизитства, и признать Четвёртый Собор Вселенский, состоявшийся в Халкидоне.       Подивился просьбе Константин, и у Самоны спрашивает совета. А уже готов у евнуха ответ: надобно послать Варду Склира, дабы сокрушил парфян своей силой, и добыл Армению ромеям.       Сразу Константин согласился, ибо сам, поглядев на триумфе, как славословит охлос старого стратига, устрашился популярности Варды, но не смел жене прекословить, защищающей семейство Склиров, и не знал, что предпринять ему и сделать. Но раз просит Патриарх и весь синклит помочь Армении христианской, то не может оставаться император православный глух к мольбам, и обязан помочь архонту архонтов. А кто же справится с ужасами парфянскими? Только Варда Склир – триумфатор!       Тут же призвали логофетов и квестора, и василевс пером лебединым скрепил хрисовул пурпурным росчерком, и подвесили на грамоту печать золотую. Как такому указу прекословить? Снова засобирался старый Варда, распрощался с монахами Фёдора Студита, которыми наполнился его дворец столичный, взял икону святого Севастиана, и на малоазийский берег Босфора переправился. Мимо Халкидона проехал, заглянул в Никомидию, где со старым своим другом-епископом повидался, и дальше на восток двинул, через Каппадокию в царство Багратидов.       С почестями встретил архонт архонтов старика Варду, дальнего родича своего, и по крови – армянина, и скоро уже пошли ромейские стратиоты против парфянского сатрапа, всюду туша огни Зороастра.       В миг долетает имперской почтой послание из Армении к василевсу: велики победы Варды, славой покрывает себя оружие ромеев. Но уже не в чести Склиры – снова возобладал Самона. А император великий, забавляясь травлей зверей на Ипподроме, любуясь, как в тени египетского обелиска Феодосия расправляется Аттила со львами и волками, даже не пожелал принять посланцев стратига, ругаясь, как де смеют они отвлекать государя от важнейшего дела!       Страшны удары Аттилы, кровь звериная льётся на песок Ипподрома. Страшную судьбу готовит Самона для Склиров.       По приказу всемогущего евнуха, отправляется к Варде магистр Иоанн Армянин. Должен он передать стратигу приказы василевса, и осмотреть захваченные города и крепости, которые не спешат ромеи возвращать взволнованным армянам. Но в тайне везёт он письмо турмарху Фоме Славянину, и должен ему предложить арестовать своего командира, обвинённого в желании трона!       Одного не учёл Самона: важнее для почтенного магистра не верность евнуху-временщику, а родство по крови, связывающее единоплеменников. Спешит Иоанн Армянин не к Фоме Славянину, а к имеющему армянские корни Варде, и ему открывает состоявшийся в столице заговор!       Гневается прославленный стратиг, но терзается нерешительностью. Тут слетаются к нему старые друзья: епископ Никомидийский, простоспафарий Прокопий, турмарх Фома Славянин, и клянутся не пожалеть жизней ради Варды. Поддерживает их и магистр Иоанн, и даже архонт архонтов. И сразу подговорённые стратиоты выкрикивают Варду василевсом, и зовут идти в Константинополь, ибо вдоволь нагляделись они на армянские горы, и уже не могут терпеть, как страшно помыкает ромеями, будто отцовским наследством, бессильный Константин – мясная кукла всесильного евнуха Самоны!       В окружении всего войска поднимают Варду на щит, и епископ Никомидийский набрасывает ему на плечи багряницу. Разыскали и пурпурные туфли, и в них Склира обрядили. Принимает славословия новый император, раздает чины, титулы и пронии. А архонту архонтов за помощь и поддержку обещает отдать все города, захваченные ромейскими мечами у парфян богомерзких. И уже не заходит больше речи об унии армян и православных, сохранится Армянская церковь, уважаемая василевсом Вардой…       Тихой сапой скользит весть о восстании Склира по Империи, признают государем его в Каппадокии и Халдии, Севастии и Колонее, Анатолике и Армениаке, но ещё не знают в Константинополе, какая угроза встала на востоке. Забавляется император.       Явилось в Город посольство от иберийских готов: просить василевса о помощи и подмоге против варваров-франков. И прибыл с готскими послами один боец-германец, казавшийся несокрушимым. Сколько ни устраивали на пирах боёв кулачных, всякий раз он выходил победителем, посрамляя ромеев. Нестерпимо было чувствовать себя римлянам проигравшими – больно задевало это их души. И тогда великий папий Иосиф вспомнил вдруг о «звере», которого поучал «наукам» в подземельях большого дворца, и велел привести Аттилу.       – Племя твоё нечестивое рассеяно, – поучал евнух пленника. – Видел я, великий папий Иосиф, как продавали повсюду вас, как самый дешёвый скот, по одному золотому за каждого. По всему миру разошлись гунны. Ни женщин, ни мужчин ваших не осталось в Паннонии, а щенки ваши теперь в Аравии и Парфии. Оскопили их для низкого служения жалким варварам-огнепоклонникам…       Ударяет золотой ключ по исполосованной, на ремни порезанной спине гунна. Безразличны евнуху злые глаза пленника, не пугает скрежет зубов: пусть осталась ещё ярость, но глубоко загнана ударами ромейских плетей.       – Ты же, аспид, радуйся, – трясёт жирной головой Иосиф, – что держит тебя всемилостивейший самодержец Константин в тепле и сытости. Ешь ты еду нашу, укрыт от дождей и снегов. Сохранили тебе и самое драгоценное, что ещё у тебя остаётся – не сыскалось таких, кто пожелал бы касаться тебя там. Так что ступай, какосодигос гнусный, и германцу неумытому покажи могущество ромеев, у которых в услужении такое чудовище. Пусть видят еретики-готы, что бывает с врагами великого василевса!       И снова выходит Аттила в круг застольных лож, и, понуждаемый грозной стражей, всюду выставленной, на кулаках сходится в противостоянии с готом-великаном. Жесток и опытен германец, точно метит ударами в раны на теле гунна – туда, где приласкали его кнутами евнухи-воспитатели. Порывается враг пальцы свои запустить сквозь незажившие раны под кожу, и болью свести с ума Аттилу. Но и гунн не растерял ещё силы. Хотя нашёл ему великий папий Иосиф в темнице комнаты, где нельзя ни встать во весь рост, ни растянуться на полу, чтобы приучался он ходить склоня голову, здесь, на ринге, может выпрямиться. Хоть что-то оставляют ему греки. И Аттила тяжелыми ударами покрывает тело соперника, разбивая германцу нос, выбивая глаз, и раскраивая локтем череп.       Торжествуют ромеи – их воин победил, и посрамлены готы. Расплываются на лицах вельмож и сановников довольные улыбки. Даже сам василевс благосклонен, и Аттиле посылает со своего стола недоеденное блюдо – великую царскую милость, какой ни один раб не достоин…       С силой сжимаются кулаки Аттилы, которому, словно паршивому псу, брошены объедки с хозяйского стола. С лёгкостью размозжил бы он заплывшие тугим жиром головы евнухов, но подходят страторы, покачивая в руках кнутами, и сами по себе опускаются широкие плечи, и сгибается истерзанная спина, чтобы могли греки дотянуться до могучей шеи, и на ней сомкнуть ошейник позолоченный. А затем накидывают цепь, и в дальний угол триклиния своего «воспитанника», как телёнка, ведут, чтобы там всучить блюдо от императора. Но путь туда выбирают не просто так, а мимо стола иберийских посланников, чтобы хорошенько разглядели Аттилу благородные готы, и королю своему Вамбе рассказали, как смиряют ромеи непокорных.       Полны призрения взгляды посланников, бурлит в них жестокая гордость – ненавидят они всем сердцем гуннов, угнетавших германское племя, но ещё больше презирают тех варваров, кто позорит необузданную варварскую силу, склоняясь под ярмо ромеев! Не единожды уже брали верх варвары над Римом, доказали своё превосходство над старым миром… Так как же, спрашивают они своими взглядами, дитя степей, лесов и полей позволяет женоподобным грекам помыкать собою?       Словно калёное железо прижигают эти взгляды Аттилу, оставляют не на теле, а на душе несмываемые отпечатки, разрушая прежнюю гордыню и амбиции.       Где гуннская конница, подобная грому и молнии? Нет её, и никто не придёт на помощь. До скончания дней своих обречён прежний вождь быть пленником василевса… ромеев…       И перерастает кипучая ярость в страх холодный.              2. Славься… кто?              Взволнован царственный Константинополь! Уже к Никее подошёл узурпатор Варда, и стекаются к нему отовсюду верные восточные фаланги. Кому и доверить защиту стен Феодосиевых? Вся Малая Азия отпала от Империи, признала власть Антихриста. Одна надежда – на легионы Иллирии. Исстари нет мира между стратиотами Востока и Запада. Но увяз доместик схол Западных в войне со славянами – разоряют варвары Эпир и Ахайю, окружают Афины, подступают к Фессалоникам. Всюду архонты диких антов и венедов подстерегают и нападают на ромеев. Отвернулся Господь от Христианской Империи!       – Апостасия! Апостасия! – кричат на улицах и стогнах сторонники Константина, с ужасом рвут на себе волосы, мечутся из стороны в сторону.       Поётся анафема отступнику в соборе Святой Софии, сам Патриарх служит мессу, при жизни грозит отнять у Варды спасение Христово и райские кущи. А в большом дворце Самона, дрожь превозмогая, пишет письмо патрикию Тервелию, булгарскому хану, и просит у него защиты и заступничества, обещает от имени василевса титул кесаря Империи Ромеев, если спасут булгары трон Константина от посягательства.       А Варда уже корабли собирает, чтобы переправиться на европейский берег. Толпами перебегают к нему матросы друнгария, и уводят с собой огненосные дромоны. В миг осталась столица без флота, а подлый Никифор Фока – без подчинённых, и, помня о своём предательстве при Силимврии, сразу сбросил мирское платье, и в монахи Космидиона подался.       Но ещё надеются на победу оставшиеся сторонники Самоны, и, хотя мечутся по дворцу, не находя себе места, пытаются храбриться, и посылают Варде проклятия. Даже василевс блаженный почувствовал для себя угрозу. Прохлаждаясь в обычной тунике, отдыхая в Буколеоне прекрасном – мраморном дворце приморском, расположился он на террасе, на ложе просторном развалился, и любуется морскою гладью. Вокруг него евнухи кружатся, и подносят свежие фрукты. А чтобы отогнать мошкару назойливую, да разогнать душный воздух, приставлен к нему сам Аттила. Грозный варвар прислуживает государю, чьё горло когда-то желал он сдавить своими руками, как сжимает теперь опахало… И всё же, что-то дурно святейшему василевсу, будто тошно, и голова кружится. Неважно себя он чувствует.       Доносят о нездоровье правителя Августе. Качает головой Ирина, и удаляется в свои покои, а затем из женской половины устремляются в Буколеон рабы быстроногие, и подносят императору напиток – дар его супруги, от которого Константину полегчает.       Нет подле василевса Самоны. Отправив письмо булгарам, заперся он своих покоях, и поспешно осушает кубки и кувшины, полные вин италийских, – глушит страх и слабость, обуявшие тело и разум.       Пьёт василевс свой напиток, золотом блистает чаша, горят на ней смарагды и пиропы. Плещется драгоценное зелье. Ни капли не пролилось мимо.       А едва наступает вечер – идут глашатаи по столице: от трудов и забот тяжких, слёг с болезнью святейший император, и теперь каждый ромей обязан за здоровье государя молится! И хотят уже закрыть ворота Халки, запереть дворец священный, как выскальзывает из него одинокой тенью Аммиан Протоспафарий. Он бежит по Августеону, пробегает мимо форумов и храмов, и спешит к монастырю Студита, чтобы там принять спасительный постриг.       Посещает Патриарх василевса, чтобы душу его облегчить перед Богом, но встречает Его Блаженство Августа, и вручает Никите мешочек. Яркое горит в подарке злато! Блестят глаза Патриарха.       И пяти минут не проходит, как несут бездыханное тело. Осеняет его крестным знаменем Никита, и не смотрит в лицо василевса, не видит следов удушенья. И несут почившего государя спешным делом в святую церковь – к древним цезарям, что давно уж почили, и покоятся в своих саркофагах.       А на утро взбудоражен город: идут глашатаи по столице, возвещая, что святейший император от жестоких скончался колик, и что теперь, по благословению Патриарха, и избранный волей синклита, будет василевсом Варда, триумфатор и победитель.       Вновь вступает в Константинополь Варда – сквозь Золотые Ворота въезжает. На голове у него – чеканная диадема, на плечах – императорский пурпур. Весь народ поёт и ликует, и приветствует новую эру, ожидает Золотого Века. И уже у Святой Софии поджидает Августа Ирина, справа от неё – новелиссим Лев Старший, слева – куропалат Лев Младший. Осыпаны почестями Склиры, и готов Патриарх короновать государя, а царица – стать его супругой. Ну, а чтобы мог спешиться старый Варда, без урона для своего сана, привели сюда и Аттилу, и он спину свою подставил под пурпурные туфли василевса.       На неделю растянулся праздник – торжество коронования василевса, и его венчания с Августой. И в течение этой седмицы, не уставал император Варда попирать своими шаркающими ногами спину и шею Аттилы… Не вполне насладился он на своём старом триумфе торжеством над поверженным гунном – уступил многое василевсу Константину, и теперь желал наверстать сполна, почувствовать покорность паннонского монстра.       Тяжким испытанием это стало для Аттилы. Дарили ему ромеи некоторое утешение, что рабское его служение обращено на богоизбранную персону, на прирождённого василевса, чей род в третьем поколении правит. А теперь же над ним возвышался давний враг – трус и отравитель Варда, укравший победу коварством.       Но терпел поверженный гунн, закрывал глаза, сгибая спину. Страшной карой над ним нависали тяжкие кнуты евнухов – легче было вынести на себе одряхлевшего Склира.       Между тем, развернулось новое царство – расселся сухопарым задом на золотом ромейском престоле новый император. Как прекрасен был Варда стратигом, так ужасен оказался василевсом. Водворяя во дворце армейские порядки, превращая палаты в монастырскую обитель, отказываясь тратить накопленные номисмы на пиры и церемонии, отдавая их только стратиотам, стал он вскоре придворным своим ненавистен. Ущемил даже Августу, свою прекрасную супругу. Он приставил к ней стражу из евнухов, запретил без своего ведома с кем-либо встречаться, и отнял свидания с племянником своим, прекрасным севастом Львом Младшим. Составлял теперь Ирине компанию только дряхлый кесарь Лев Старший, утомляя Августу брюзжанием и храпом.       Наступило такое время, что с теплотой стали вспоминать и Самону, которого при Варде скормили львам в зверинце василевсов, и даже паракимомена Василия, давно уж покойного. Уж при них-то текли золотые реки из казны в карманы синклитиков, и каждый наживался, как хочет! А теперь богатели только Склиры, да те, кто были по родне им.       А Варда и не замечал недовольства, и планировал военные походы, мечтая, как он из Италии предивной выгонит ариан остготов, и Теодориха Рекса в клетку посадит – в пару к гунну Аттиле. А Аттилу он призывал к себе часто, и подолгу его хулил и над ним насмехался, рассказывая, как легко он одолел паннонца, как перехитрил и разбил гуннов.        И стоном стонет народ ромейский, от налогов, повинностей и пошлин. Хлеба на базаре и на номисму не купишь, холста нет ни на штаны, ни на рубаху – всё идёт на строительство флота, всё уходит на боевые машины. Кипит приготовление к итальянскому походу! А святейший папа римский в Константинополь апокрисиариев и нунциев засылает, обещает всем ромеям райские кущи, если кто падёт в битве с готом.       Послушал папские речи Варда, и призвал к себе Патриарха, и велел Его Блаженству эдикт приготовить, что отныне если падёт ромей в битве, то войдёт он сонм святых мучеников Христовых. Округлил глаза Никита, и, хотя был евнух и трус, к симонии склонный, не нашёл возможным уступить василевсу – упёрся. Глянул на него Склир, разозлённый, и пугнул Вселенским Собором, на котором он Никиту низложит, и отдаст архипастырский жезл другу своему и соратнику – епископу Никомидии, а уж он-то ублажит государя!       Высказал свои мысли автократор, и в бани Зевксиппа засобирался. В свите с ним – молодые всё люди, и числа друзей его племянника Льва Севаста. Но едва намылил василевс плешивую голову, опустился на неё ковш тяжёлый, доверху кипятка полный… И ещё не село солнце, как пошли глашатаи по столице, возвещая, что блаженный император, в бане поскользнувшись, упал и в кипятке сварился.       И пяти минут не проходит, а ведут уже Льва Молодого по пурпурным дорожкам к Святой Софии, там его увенчать диадемой, и с Августой обвенчать немедля.       Только встал на пути Патриарх Никита, размахался обвислыми щеками:       – Прежде, чем войдёшь в дом Божий, покарай, – голосит иерарх, – виновных, тех, кто погубил дядю твоего, Варду! На Евангелии очистись от подозрений, что ты сам его к Богу отправил.       А в глазах у Льва уже пурпур застил всё – он сдаёт причастных, велит казнить друзей своих старых, якобы без ведома его совершивших убийство. Но и этим не доволен Никита, указует он на Августу, и её обвиняет в нехорошем, в том, что Константина она отравила, что причастна к гибели Варды, и что третий брак ею задуманный – мерзость, и Церкви Православной неугоден.       – Отошли Иезавель, во Христе наш сын благородный, лишь тогда украсишься диадемой!       И с готовностью Лев распрощался со своей любовницей давней. Долго он, славнейший родом, терпел эту гарпию и мегеру, вылезшую из придорожной канавы, дочь харчевника и гетеру. А теперь, свободный и чистый, вошёл в Святую Софию, стал владыкой Империи Ромеев. И даже отец его, василеопатор Лев Старший, на это чудо глядя – прослезился, от счастья не находя себе места, ибо стал его сын владыкой мира.       Утвердился василевс Лев на престоле, и уже не до Аттилы ему стало. Был он молод, и к деяниям давнишним, достижениям стариков обветшалых, не питал ни любви, ни интереса. Больше его забавляли пьянки с другом, Прокопием Севастом – всесильным министром державы, или гонки на Ипподроме. А потом и вовсе позабыли о гунне, ибо в Малой Азии самозванец объявился: восстал бывший турмарх Фома, за какую-то мелочь сосланный прочь своим старым командиром Вардой. Провозгласил этот славянин безумный, что он де – Константин Каллиграф, чудом спасённый, уцелевший от козней супруги своей, в монастырь заточённой Ирины. И уже стекаются к узурпатору восточные фаланги, и сам шах персидский признаёт его законным государем, ибо есть тому неопровержимое доказательство: опознал своего господина старый и почтенный политик – магистр Иоанн Армянин!       За годичный круг – всё переменилось.       Зарезали свои же сообщники неудачливого Фому Славянина, и его головой, в меду сохранённой, выкупили у василевса прощение. Бежал Иоанн Арменин к архонту архонтов, где его в темнице сгноили, ибо так и не сдержано было старое обещание Варды – не возвратили отнятые у парфян города армянам. Но и Склиры не долго на троне удержались. Сгинул Лев, за тиранию зарезанный в церкви, и на смену ему пришёл Тиверий, воинственный доместик экскувиторов – буйной элитной тагмы конных воинов.       И теперь, когда угрожали Империи арабы, поклоняющиеся какому-то Магомету, а с ним – Аполлону и Ваалу, вовсе позабыли все об Аттиле. Отмахнулся от него император – в прошлом остались гунны, и забыты. Новая гроза шла с Востока, и уже отняла у ромеев Иерусалим и Антиохию. Так что, пока василевс был в отъезде, долго думали:       – Что же нам делать с Аттилой?       Наконец, явились к нему в каморку, скрутили. Вышел вперёд мастер страшного дела, и одним аккуратным движением в евнухи гордого прежде варвара поставил. Но поскольку был Аттила груб, ужасен видом, да и этикету придворному не обучен, нельзя ему было в большом дворце оставаться. Отправили его во дворец во Влахернах, где редко бывают василевсы, и там ему в обязанность вменили следить за чистотой коридоров. А начальником над ним поставили старого евнуха Иосифа, бывшего прежде великим папием большого дворца, но ещё при Варде сосланного во Влахерны. Здесь-то и видал в последний раз жеребца, покрывавшего Ойкумену, смиренный раб Господень монах Евлалий, бывший когда-то в миру Прокопием, севастом Империи Ромеев.       С удовольствием отметил Прокопий-Евлалий, как переменился с годами Аттила, как не похож стал на того варвара свирепого, который так громко заявлял когда-то о своем военном превосходстве над ромеями.             

– из писем Аммиана, из дневников Прокопия,

год забытый неизвестного индикта.

      

***

             Закрывает Византия свои зачарованные императорским пурпуром очи. Сон ждёт Империю Ромеев – зыбкая дрёма в старинных потёмках, из которых, время от времени, выныривает перед нами то один, то другой полузабытый её обломок.       Спи, Византия, как спит в Аиде терзаемый кошмарами Аттила, Бич Божий.