Way down we go

Крик чайки вспарывает синеву неба — резкий, пронзительный, похожий на плач —  и Антон вскидывает голову, ведет ею, будто отслеживает полет этой истерички, будто видит ее сквозь чертовы бинты на глазах, дергает носом, вдыхает глубоко и расплывается в улыбке. — Море, — констатирует, не спрашивает даже, и вся орава белых птиц, поддакивая ему, поднимает такой гвалт, что Миша невольно морщится, борется с желанием зажать уши, а Арбузов только смеется.  — Море! — кричит и отпускает Мишино плечо. «Море» — радуется, как ребенок, и словно тут же прозревает, шагает без всякой поддержки и помощи прямо на звук волн. Шагает уверенно, не запинаясь, и через десяток метров волны набегают на его ботинки. Обдают брызгами, и смех Антона сам, как брызги, окатывает Бестужева, искрится на солнце, и тот невольно идет следом, притянутый этими звуками и широкой улыбкой. Волны лижут и его обувь, волны ластятся, словно орава ласковых щенят, вот только стоит опустить в них руку, как щенки впиваются в нее зубами холода. Купальный сезон уже месяц как позади. Или правильней будет сказать уже несколько лет? Миша смотрит на горизонт, пытаясь вспомнить, посчитать, сколько уже идет война, но волны, как все эти бесконечные дни, накатывают, сбивая с толку, их, этих волн, как и похожих друг на друга дней, столько, что не сосчитать — цепляются одна за другую, десятками, сотнями, тысячами, уходят за край земли. Волны шумят, чайки орут, Арбузов смеётся.  Бестужев переводит взгляд на Антона, а тот, задрав голову, подставляет лицо всему этому птичьему гвалту, этому мельтешащему, бьющему жизнью безумию, сам улыбается безумно, шало, чуть ни приплясывает на месте. — Небо такое же голубое, как твои глаза? — спрашивает вдруг, безошибочно повернув голову в Мишину сторону. — Я помню, они у тебя такие голубые, что аж смотреть в них больно. Небо такое? Миша замирает на несколько долгих секунд удивленный то ли неожиданным вопросом, то ли его формулировкой, затем отмирает, тоже задирает голову. — Голубое, — подтверждает. — А море в цвет твоих глаз,  — и не добавляет так же, как Антон, хотя почему-то очень хочется, «я помню». Я помню, они у тебя темно-синие, как волны в шторм, и такие же изменчивые. Идти по мокрому песку легче и поэтому они не обращают внимания на то, что иногда их обдает водой. Самые борзые волны с шипением лижут край ботинок, цепляются за штанины, окатывают брызгами полы Антоновой шинели, но тот лишь довольно улыбается и перекладывает пачку папирос из правого кармана в левый.  Во второй раз достает ее, когда солнце обходит половину своего пути, и по тому, как оно замирает, отчаянно припекая в лоб и чуть сбоку, становится ясно, что нужен перекур. Они падают на песок, вытягивая гудящие ноги, и Арбузов выуживает папиросу из пачки, зажимает ее в зубах и выжидающе замирает, пока Миша пытается найти в карманах своего бушлата спички. Вначале достает два куска рафинада, на которые смотрит с благоговением, и, подумав, убирает их обратно — до какой-нибудь пирушки по очень важному поводу или чтобы обменять на папиросы, когда у Арбузова они закончатся. Затем на свет появляется пара патронов, огрызок химического карандаша и помятый официальный бланк, который Бестужев, не разворачивая, тоже убирает обратно. Пальцы неприятно дрожат, и Миша не сразу цепляет ими коробок, придвигается к Антону. — Осторожней, — предупреждает, и Арбузов, радостно встрепенувшись, втягивает воздух смешанный с никотиновым дымом, блаженно мычит, перехватывает папиросу пальцами. Запах дешевого табака мешается с запахом близкой воды, и Бестужев вдыхает его жадно, улыбаясь неизвестно чему. Ноги гудят, чайки орут, Бестужев и Арбузов лыбятся, как последние дураки. И эти улыбки с их лиц не стереть, когда останавливаются на ночлег у больших валунов, которые торчат посреди пляжа, словно кости давно сдохшего неизвестного науке животного. Просто упасть все в тот же клятый песок — это уже непередаваемое блаженство. Пройденные десятки и десятки километров отдаются в ногах, сводят плечи, заливают тяжестью голову. Миша стягивает вещмешок, и, привалившись к валуну, какое-то время просто тупо сидит и смотрит на опускающееся в воду солнце. Оно кроваво-красное, а это значит, что завтра будет так же ясно, как и сегодня. Или будет шторм и ветер. Или конец света. Миша не силен в народных приметах, поэтому кроваво-красное солнце для него всего лишь кроваво-красное солнце и больше ничего. А черное небо усеянное звездами, словно Питерская мостовая плевками, всего лишь возможность отдохнуть и поспать. Арбузов, расположившийся рядом, пихает его в плечо. У него уже папироса в зубах и животрепещущий вопрос: — Что на ужин? На ужин у них целая банка тушенки, поэтому ужин автоматически становится пиром. Антон блаженно мычит, загребая ложкой комки жира и мяса, Бестужев, пытаясь быть благоразумным, говорит, что надо бы оставить на завтра, но в конце концов они выгребают из железной банки все до последней капли, Арбузов еще и ложку облизывает. Позже засыпает, привалившись к Мише, как к валуну, довольный, будто не находится посредине треклятого нигде, а расположился дома на мягкой перине. Миша, стараясь его не потревожить, запахивает бушлат плотнее, засовывает руки в рукава и тоже засыпает. Ему снится Антон. Он смотрит на Мишу темно-синими глазищами своими, круглыми от удивления, и говорит, криво ухмыляясь: — Какой беленький и чистенький. Тебе точно не к офицерам, повыше? У Арбузова же росчерк смазки на щеке и тельняшка такая серая, что почти незаметно полос. Из-за грохота, стоящего в машинном, Мишино «точно не к офицерам» не долетает до его ушей, и он придвигается ближе, заглядывает Бестужеву в глаза. А тот заворожено и совершенно не к месту отмечает, что у самого Арбузова глаза пятнистые. Факт этот не имеет никакой ценности, но заседает в Мишином мозгу прочно, как якорь. На пару с фактами о том, что улыбается Арбузов криво на правый бок и что у него шрам над верхней губой. Корабль стонет и грохочет, море там, за его прочным корпусом, гудит, Арбузов, перекрывая весь этот шум, смеется.