Way down we go

Утром становится ясно что кроваво-красное солнце к туману. Он заливает молоком горизонт, мерзко оседает на одежде, и Бестужев встряхивается всем телом, словно пес, ищет глазами Антона. Того нет рядом, и сердце успевает несколько раз трепыхнуться сумасшедше, прежде чем Миша его замечает. Арбузов сидит лицом к воде, и Бестужев смотрит на растянутый свитер, болтающийся на худых плечах, на обросший коротким ежиком затылок, на всю его позу такую напряженную, будто Антон слушает море всем своим телом, каждой жилкой, каждым сантиметром кожи, и сердце в Мишиной груди ворочается огромным булыжником, задевая ребра и заставляя морщится от боли. Миша трет ладонью грудь и подходит к Антону. Тот, почувствовав его присутствие задирает голову. — Чаек не слышно, — говорит. — Вчера так весь день орали, а сегодня тишина. — Туман, — поясняет Миша. — Такой плотный, что я море вижу только у самого берега. — Значит пойдешь на ощупь, как и я? Миша фыркает и качает головой, Антон, явно довольный собой, коротко ржет, чайки все так же молчат. Дюны вырастают на горизонте, когда туман рассеивается, вырастают совсем незаметно. Они кажутся вначале просто какой-то соринкой, попавшей в глаз, пятном, которое можно сковырнуть и оно не будет преградой, вот только пятна эти разрастаются и очень скоро Миша видит, что это и правда песчаные холмы, поросшие редкой травой. Они приближаются, вырастают один за другим, пока не становится ясно, что они, как и чертовы волны уходят за горизонт. — Черт, — выдыхает Бестужев. Антон, идущий впереди, тут же притормаживает, поворачивается к нему боком, прислушиваясь и всем своим видом показывая, давай, колись, что там? — Лафа закончилась, Тох, — объясняет Миша — Прямой дорожке вдоль моря пришел конец, теперь впереди дюны. Арбузов  от души матерится. — И не обойти их? — интересуется. — Нет. Антон хмурит под бинтами брови, снова матерится, делает пару шагов, и запинаясь, приземляется на попу в песок, тут же падает на спину и раскидывает по-иссусьи руки. Миша смотрит на то, как он смешно отфыркивается от травы, лезущей в лицо, и садится рядом. — Оставь меня здесь, — говорит вдруг Антон и похож теперь на Иисуса не только позой, но и смиренностью. — Я только торможу тебя. Без меня ты гораздо быстрее догонишь наших. Наших. Слово перекатывается в черепной коробке, как горошина. Слово не несет никакого смысла. Миша повторяет его про себя, пытаясь воскресить в памяти этих «наших», но на том месте, где должна быть четкая картинка, только белый шум и помехи. — А ты помнишь их? — спрашивает он Арбузова. Тот непонимающе хмурит брови и Бестужев уточняет: — Ну кто эти наши, которых мы должны догнать? Помнишь, кем они являются, как выглядят? За что воюют, против чего?  Я вот ни черта не помню, а ты? Антон садится резко, поворачивает голову в его сторону, и Мише опять не по себе от этих бинтов, от того, что он не видит глаз Арбузова, а тот будто видит его насквозь. — Конечно помню, — говорит, звучит уверенно. — Как ты то не можешь помнить?!  Они… — он вдруг замолкает и замирает. Снова хмурится, и будто слова пытается подобрать, но затем выдыхает короткое «блять» и утыкается лицом в ладони. — Тоже не помнишь? — догадывается Бестужев, в ответ Арбузов лишь раздраженно стонет. — Я думал, это у меня последствия ранения, но ты же цел и невредим, — непонятно, вопрос это или утверждение, и Миша на всякий случай поддакивает, а Антон вскидывает голову. — Как ты можешь ничего не помнить? Как мы оба можем ничего не помнить? У Миши нет ответа, точнее есть, но это даже не ответ, а так, жалкие ошметки. — Я помню что-то, — говорит и замолкает, пытается ухватить сменяющиеся в голове картинки, остановиться хоть на одной, но они такие нечеткие и исчезают так быстро. Миша сдается и продолжает: — Мелькают в голове какие-то смутные воспоминания. Точнее даже обрывки воспоминаний, кадры оборванные: расколотый лед и черная вода, сани, застрявшие в снегу, горящий разрушенный парусник, огромный крейсер… Все так размыто и непонятно. Очень размыто и непонятно. Я только тебя помню четко. Только тебя. Арбузов снова поворачивается к нему лицом. — А я тебя, — говорит медленно и словно разглядывает те картинки, что подсовывает ему память. — Так странно, что все остальное словно в тумане и даже уверенности нет, что это было на самом деле, а вот тебя так ясно, до каждой черточки вижу... —  его голос срывается на последнем слове, и между ними повисает тишина. Та тишина, что дрожит натянутой струной и мерзко пищит где-то на краю сознания, Мише хочется ее нарушить, заполнить пространство между ними словами, но чертовы слова, разбежались от него, как тараканы. Поэтому он молчит и просто смотрит на Антона, тот же вдруг встряхивает головой, ухмыляется криво и продолжает: — И что, блять, нам теперь делать? Миша пожимает плечами, затем спохватывается и говорит: — Думаю, все то же — идти. К кому бы мы ни шли, здесь нам в любом случае делать нечего. Антон кивает, жует губам сорванную травинку и смотрит на море. Хотя наверное будет правильней сказать — на воспоминание о нем. Затем резко встает и начинает стягивать шинель. — Что ты делаешь?  — Миша изумленно наблюдает, как та летит на песок, а Арбузов цепляется пальцами свитер. — Тох, ты чего? — Ну раз мы никуда не торопимся, — поясняет Тоха и звучит глухо, потому что в этот момент стягивает свитер через голову, принимается расстегивать ремень на штанах. — Раз мы не торопимся и раз свернем от моря, то я хочу искупаться. Напоследок. Хрен его знает, что там ждет нас впереди. Что позади, правда, мы тоже не знаем. Ни хрена мы не знаем, — он скалится довольно, будто не о потере памяти говорит, а о том, какая прекрасная нынче погода. — Я ни хрена не знаю кроме того, что хочу искупаться. И вот он уже стягивает исподнее, смешно припрыгивая на одной ноге, выпрямляется, голый — лишь повязка на глазах, будто приросла и стала частью тела — и спрашивает:  — Ты со мной? — и следом — Там же впереди все гладко? И стоит Бестужеву только выдохнуть «да», как Антон разворачивается и решительным шагом направляется к воде. Миша думает, что он совсем ебанулся. Миша знает, что думает так о нем не впервые, и что даже не впервые так ведется на его безумие, но, черт возьми, он все равно ведется. Арбузов орет, когда первые волны обдают его брызгами, а Бестужев отмирает. Сдирает с себя одежду в рекордно короткие сроки и бежит следом за ним. Вбегает в этот холодный ад, когда Арбузов уверенными движениями загребает воду уже в паре метров перед ним, и тоже орет. Потому что не орать просто невозможно. Потому что холодная вода сковывает мышцы, останавливает сердце и дыхание, отключает мозг. Холодная вода тянет на дно, и Бестужев орет: вспоминает весь свой арсенал нецензурной лексики, выуживает на свет такие слова, о существовании которых в своей голове и не подозревал. Бестужев орет яростно, до хрипа, потому что только так может противостоять этому холоду. А потом вдруг понимает, что холода нет. Есть лишь солнце, бьющее в глаза, вода вокруг и смеющийся впереди Арбузов. Арбузов, который словно родился для этого холодного неприветливого моря, который ориентируется в воде лучше, чем на суше. Поэтому он, развернувшись, выбирается на берег первый и топчется растерянно в прибое, дожидаясь Мишу. Дрожит, стучит зубами, но улыбается при этом счастливый до чертиков. Бестужев подталкивает его в плечо, направляя к вещам, тоже клацает зубами и такого счастья не испытывает. Сердце стучит как оголтелое, кожа горит, а Миша не может перестать ругаться. «Арбузов, ты ебанат» — не сообщает ничего нового и — «Какого черта я тебя послушался?» Ебанат же, все так же стуча зубами, выдавливает сквозь смех: «Потому что это охуенная идея!» «Отморозить яйца — охуенная идея» — бурчит Бестужев и, подобрав вещи Антона, кидает их ему. Тот шипит, распутывая штанины, но Миша опережает его в процессе одевания совсем не на много. С довольным стоном натягивает на плечи бушлат, поднимает воротник, засовывая руки в карманы чуть ли не по локти, и смотрит, как Антон, стоя к нему спиной, разматывает бинты, выжимает их, а Миша вдруг просит: — Повернись ко мне. Арбузов замирает на секунду, а затем разворачивается, вздернув подбородок и держа бинты в опущенных руках, словно белый флаг. Мишу прошивает дрожью, но в этот раз вовсе не из-за холода. Он подходит к Антону, и тот, чувствуя это, задирает подбородок выше, подставляет лицо под Мишин взгляд. Бестужев разглядывает гладкую кожу на выпирающих скулах, морщинки в углу глаз, почти нетронутое ничем лицо — лишь бледные полоски расходятся по щекам белыми нитями, но и только. Вот только светлые глаза совершенно пустые. Так страшно расфокусированные, будто Антон потерялся где-то в своих мыслях и мечтах и к Мише больше не вернется. — Что, все так ужасно? — с кривой ухмылкой спрашивает Антон, а Миша качает головой. — Нет, вовсе, нет, — он проводит пальцами по белым следам шрамов. — Почти ничего не видно, — голос предательски вздрагивает, и следом за ним напрягается Арбузов, дергает головой, отстраняясь, «я лучше все-таки…» — выдыхает, не заканчивая, и Миша отходит, позволяя ему замотать бинты обратно, но через минуту уже командует: — Так, берись за меня, и пошли. В темпе вальса. Здесь все равно делать нечего, а от ходьбы согреемся. Арбузов морщится и явно что-то планирует сказать, но Бестужев не дает: — И если еще заведешь свои героические речи про «брось меня здесь», я закину тебя на плечо и понесу. Антон замирает, брови изумленно взлетают над бинтами, он коротко ржет и кладет ладонь на Мишино предплечье. Ноги вязнут в песке, пальцы Антона крепко сжимают Мишино предплечье, Мишино сердце, словно по-новому запущенное этим сумасшедшим купанием, сладко и радостно ухает в груди. Маяк в отличии от дюн вырастает как-то резко, но очень вовремя. Сумерки сжимают их со всех сторон, вынуждая Мишу думать о ночлеге, тут-то он и появляется. Серая вертикаль, такая одинокая в своей попытке достать до неба, такая жалкая. Заброшенная. Это Бестужев понимает по паре черных провалов в стенах, сорванной с петель двери и песку, забравшемуся внутрь. Там, внутри, кроме этого песка и покореженного остова лестницы нет ничего. Ветер завывает где-то выше, внизу же тихо и тепло. А еще стены, смыкающиеся в круг, означают, что они могут наконец-то развести костер, не боясь быть обнаруженными. Миша собирает деревянные кости лестничных ступеней, достает коробок спичек, отмечает, что их осталось всего ничего — поберечь бы — и раздувает небольшое пламя. В рюкзаке находится котелок, заварка, завернутся в потрепанный конверт, и Миша видел за маяком колодец, так что при должном везении у них сегодня опять будет пир. Об этом он заявляет Арбузову, но тот лишь кивает сонно и обхватывает руками колени. Сжимается весь, измотанный непростой дорогой, посеревший от налипшего песка, словно истончившийся. И продолжает сидеть все так же, похожий на потрепанного жизнью пса, когда Бестужев возвращается с котелком, полным воды. Он оглаживает взглядом поникшие плечи Антона, острые позвонки, проступающие даже сквозь толщу свитера, и снова задыхается от булыжника, что больно ворочается под ребрами. Пристраивает котелок на огонь и решительно достает кубик сахара из кармана. Подходит к Антону и, развернув его ладонь, вкладывает сахар в нее. Арбузов несколько секунд вертит кусок рафинада в пальцах, а затем изумленно округляет рот и вскидывает брови. — У нас сегодня праздник? — спрашивает, когда до него доходит, что за богатство он держит в распахнутой ладони, держит так, будто не верит, что оно и правда его, что сейчас от него можно будет откусить кусочек и чувствовать, как сладкие крупинки тают на языке. — Да, — говорит с улыбкой Миша. — У нас есть горячий чай, хлеб и сахар. А еще мы живы. Мне кажется, это надо отметить. Арбузов смеется и кивает. — Напьемся за это чаю вусмерть, — говорит и расправляет плечи. Костер уютно потрескивает, кусок рафинада, поделенный на двоих, хрустит на зубах, Арбузов улыбается и протягивает ладони к костру. А перед сном, когда Миша подбрасывает в костер сухих досок и сообщает, что сегодня будет можно вытянуться во весь рост, не боясь замерзнуть, и выспаться от души, вдруг снова горбится, нервно облизывает губы и нашаривает Мишину руку. — Не уходи, — просит. — Ляг рядом. Он снова облизывает губы, впивается пальцами в Мишино запястье так больно, что в пору бы зашипеть, но Миша лишь успокаивающе накрывает пальцы Антона ладонью. Тот ослабляет хватку, но продолжает:  — Мне страшно. Я когда тебя не слышу, мне кажется, что тебя нет. Что ты исчез, как все остальные исчезли из моей памяти, и я останусь совсем один. А я не хочу,  — он дергает головой — Я не хочу оставаться один. Бестужев кивает, затем спохватившись, сжимает пальцы Арбузова и говорит «конечно». В груди снова шатается этот чертов валун, кажется, становясь все больше и больше, и Миша снова морщится, снова трет ребра и старается дышать ровно, чтоб не выдать свой страх и эту чертову боль. Устраивается рядом, на боку, грудью к спине Антона. Тот елозит, притираясь, подтягивает шинель повыше на плечи и наконец выдыхает успокоенный, расслабляется. Бестужев по-хозяйски обхватывает его рукой и закрывает глаза. Ему снится Антон. Он смеётся хрипло и счастливо. Блестит зубами, глазами и выгибается под ним, как волна. Как чертова вода оглаживает ладонями Мишины голые плечи и спину. Он как чертова вода, неуправляем и сразу везде: сжимает коленями его бока, впивается пальцами в шею, обхватывает ладонью затылок и тянет, тянет к себе, чтоб Миша захлебнулся, целуя его, чтоб утонул, в этих глазах и смехе, счастливым идиотом пошел ко дну. Миша захлебывается и тонет, Миша идет ко дну самым счастливым идиотом, а Арбузов тянет зубами мочку уха и выдыхает, обжигая дыханием «хочу тебя» и дальше едва уловимым шепотом «люблю».