Way down we go

Бестужев просыпается и какое-то время невидяще пялится вверх. Ему все еще мерещится вес Антонова тела, его смех, щекочущий шею, и Миша не сразу понимает, что он один, а перед глазами погнутая спираль металлической лестницы, уходящая ввысь труба маяка и солнечные лучи, разрезающие ее в нескольких местах. Лучи эти кажутся золотыми тросами, стягивающими стены в попытке не дать им развалиться совсем. И такие же тросы, кажется Мише, протянуты между ним и Антоном. Тросы, что держат их вместе, не дают потеряться, исчезнуть, как исчез весь остальной мир. Миша буквально чувствует, как они натягиваются, поскрипывают, словно корабельные ванты, и смеется коротко, потому что думает, что все это, конечно, похоже на надвигающееся сумасшествие, но оно совершенно не пугает. Сходить с ума на пару — это даже весело. Своего будущего соседа по дурке он находит в паре метров от маяка. Тот, видимо только размотав портянки, со стоном вытягивает ноги, зарывает босые ступни в песок. А Бестужев гадает: вот это знание, что Антон боится щекотки и будет недовольно вопить и материться, если ему пощекотать пятки — это воспоминание или тоже плод его воображения? Проверять не хочется и Миша просто садится рядом. Антон, почувствовав его присутствие, тут же тянет из кармана папиросы. В коробке после перекатывается две последние спички, дешевый табак привычно воняет землей, Миша и Антон улыбаются и молчат. День почти ничем не отличается от предыдущего. Впереди тянутся все те же однообразные до тошноты дюны и позади тоже они. Под ногами все тот же песок, цепляющийся за пятки, затягивающий, будто не желающий, чтоб они шли дальше, в небе раскаленный до бела кругляш солнца, а на предплечье рука Антона. Во время привала они просто пьют воду из фляжки, и Арбузов даже не курит, потому что у него осталась последняя папироса, которую он оставляет на «черный день». Им снова не встречается ни души, будто они попали на необитаемый остров, который все никак не закончится, и мысли о том, что это все не реальность, а его бред, посещает Бестужева все чаще и чаще. Миша встряхивает головой, словно от надоедливого насекомого пытается избавиться, а не от мысли, вот только она все равно возвращается и с каждым шагом кажется ему все больше и больше похожей на правду. Особенно, когда они выходят к лесу. Очень странному лесу. Высокие ровные сосны вытягиваются, как по линейке, ни одного кривого корня или ствола, ни одного дерева, выбивающегося из ровного ряда. Стоят ротой вымуштрованных солдат и взирают на них с высоты, и точь-в-точь, как послушная рота, не шумят, не скрипнут даже, и если бы деревья не пахли так остро и одуряюще, Миша принял бы их за декорации. Но нет, тяжелый хвойный запах ударяет в голову, и даже Антон, дернув носом, поворачивается и спрашивает: «Лес?» и через паузу: «Это же, блять, никогда не закончится, да?». Звучит при этом не обреченно, а как-то по-веселому зло, будто, как и Миша, уже приготовился поселиться в доме с желтыми стенами, будто даже рад этому, ждет с нетерпением, от которого подрагивает губами и переступает ногами, словно жеребенок. Бестужев усмехается, говорит «Все когда-то заканчивается» и делает шаг к деревьям. Деревья продолжают молча взирать на них с высоты, Арбузов отвешивает сто и одну шутейку про концы во всех смыслах этого слова, а Миша со вкусом над этими шутейками ржет. На ночлег они устраиваются прямо посреди этих жутких стройных молчаливых рядов. Миша, махнув рукой на предосторожности, опять разводит костер, и они доедают последний кусок хлеба и делают последние глотки воды из фляжки. Миша старается не думать о том, что они будут завтра есть и пить, поэтому хватается за первую же мысль, которая приходит следом. — Весь день думаю, что все вокруг ненастоящее, — говорит он. — Все кажется, что это сон или бред, и я не знаю, как убедиться, что это реальность, а не мои галлюцинации. Тох, ты моя галлюцинация, скажи? Арбузов, сидящий в паре шагов от него, хмыкает, вдруг подползает к нему и, встав на колени, обхватывает ладонями Мишино лицо. — Тох? — выдыхает Бестужев растеряно, а Антон шепчет «тшшшшш» и «Я хочу кое-что проверить». Он скользить пальцами по его скулам, обжигает кожу дыханием, такой близкий, теплый и живой, что хочется обхватить его руками, вжаться, вжать в себя, но Миша застывает и почти не дышит. А Арбузов замирает пальцами на правой щеке и говорит: — Родинка, — затем склоняется, — Еще одна, — и прижимается ртом к родинке прямо над верхней губой. Чуть повернуть голову и поймать его губы губами — оказывается таким естественным движением, таким знакомым и правильным. И руки так привычно ложатся на его талию, так хорошо скользят под свитер, сжимают бока. Арбузов тихо смеется прямо в поцелуй, и продолжая впиваться пальцами в его скулы, перебирается к нему на колени, тянет хрипло и счастливо: «Миииииииш», и Миша не может не ответить таким же счастливым: «Тоооооош». Тош, я вспомнил, я все вспомнил! Нашу встречу и нашу службу, все наши ночи и дни, и все твои дурацкие шутки. Вспомнил все твои шрамы и кудри такие мягкие на затылке, вспомнил привычку таскать папиросы и за правым и за левым ухом, и то, как ты спорил со всеми, не взирая на ранги, если считал что-то неправильным. Тош я вспомнил, хочется признаться Бестужеву, но он лишь сильнее сжимает пальцы на его боках и с силой проходится ладонями вверх по ребрам. Арбузов хихикает и впивается в губы зубами, оттягивает Мишину голову назад, чтобы глубже толкнуться языком, пройтись им по челюсти, с урчанием потереться лицом о шею. Миша тоже смеется и сталкивается с ним руками, когда тянется к пуговицам на штанах, Миша задыхается, когда Тошины зубы легко прихватывают кожу над ключицей, стонет облегченно и довольно, когда они оба избавляются от свитеров, стонет хрипло, когда добираются до членов друг друга, обхватывают, и Арбузов шепчет «Как хорошо» и «Я так скучал». Миша возмутительно, будто в первый раз, задыхается, мычит согласно, толкается в кулак Антона, вжимается губами в скулу, второй рукой обхватывая затылок. Но что-то скребет под ребрами, зудит на кончиках пальцах, и Бестужев, задев губами бинты, останавливается. Антон недовольно шипит, а Миша дотрагивается до посеревшей марли на глазах и спрашивает: — Можно? Арбузов, до этого елозящий на коленях, как заведенный, тоже замирает, каменеет весь, облизывает губы и молчит, и Миша просит: — Тош, пожалуйста.  И тут же избавляется от бинтов, стоит Антону кивнуть. Он по-прежнему кусает губы и жмурится, и Миша целует его закрытые веки, чувствуя, как ресницы щекочут губы, целует морщинки в уголках глаз, и светлые брови, целует переносицу и снова веки. Антон всхлипывает и оживает. Антон тянется губами к Мишиным губам и возобновляет движения рукой. Они вместе двигают руками, слаженно, подстроившись друг под друга так быстро. И только это движение имеет значение, только губы Арбузова под его губами, его вжимающееся тело, стоны и горячее, острое наслаждение, поднимающееся все выше и выше, вырывающееся на свободу. И то, как между ними становится горячо и мокро. И то, как горячо и мокро становится под Мишиными веками. Ему снится Антон. Точнее то, что от него осталось. Клочья вспоротой осколком снаряда кожи, щепки костей вместо лица и лишь побелевшие губы, так странно даже не испачканные кровью, шепчут: — Миш, я не вижу, я ничего не вижу. И такое же месиво ниже, там где живот: расходящиеся края кожи, мяса, петли кишок, и Мишины ладони пытающиеся удержать все на месте. Сжать, свести края, но плоть неумолимо расползается, выставляя на обозрение все, что скрывала до этого, вываливая прямо в руки Бестужева, предлагая, словно товар в мясных рядах — на, бери, Антон же твой, и это все твое, ну. Вокруг шумит бой, Миша смотрит на свои красные от крови руки, пальцы Антона, впивавшиеся в его предплечье, разжимаются.