Aut vincere, aut mori.

***

О чем можно было поговорить со мной? В основном, о прошлом — в любом смысле этого слова. Ратия никогда не рассказывала о своей жизни. Наверное потому, что она у неё была крайне однообразна. Она предпочитала обсуждать в первый год все, что связано с ее переходом к нам и о том, как она мечтала (без сарказма, между прочим!) изучать древние языки и так далее и так далее и так далее, как ей все нравится… Кроме нашего класса. Ратия не впишется в коллектив — у неё на лице это было написано. Как и я До того, как пришла она, я болезненно воспринимала свою отчужденность. Мне казалось это крайне неправильным. Может быть, со мной и было что-то не так, но с каждым такое случается в какой-то мере, не думаю, что это настолько веская причина. Меня это расстраивало, хотя я знала, что мне нечего делать вместе с ними непонятно где, лучше уж я буду проводить время с пользой. Ратия разубедила меня. Я вообще перестала обращать внимание на то, что творится на задних партах — там жили своей жизнью, мне уже не было обидно, что они все позволяли себе надо мной смеяться по любому поводу и без повода, мне уже не было обидно, что я так за все эти долгие годы, проведённые с ними в одном классе, не стала частью их большой компании. Ратия всех их осуждала — каждого за своё, ей не нравился ничей характер, подход к жизни, она считала половину класса тупицами, а другую половину — разнузданными лентяями. Она говорила мне об этом очень часто. Говорила будто бы с каким-то оттенком тщеславия, гордости за себя, что она отличается от этой безнадежной серой массы. Зачастую мне было неприятно это слушать, но ещё противней мне становилось, когда я начинала понимать, что она, так-то, озвучивает мои мысли вслух. Так она постепенно, по мелким деталям, выстраивала большую, несокрушимую стену между нами и всем остальным, таким несовершенным, недостойным ее внимания. *** Год тому назад 28.09. Лаврентий недоуменно посмотрел на меня, когда я поделилась с ним тем, что я собираюсь участвовать в конкурсе переводов. Понятно, ему, в последний год учебы, до этого уже нет никакого дела. Из всего латинского языка затем ему понадобятся только наименования всяких растений: Althaea officinalis, Malus domestica, Olea europaea … Он уже давно еле разгребает долги по всяким домашним работам, сдаёт немеренное количество зачетов, делится со мной всякими, безусловно, интересными историями насчёт того, как ему удаётся на них списывать, и искренне не понимает, что движет мною, почему я гонюсь за участием в какой-то белиберде. В последних классах всем настолько фиолетово, что экзаменаторы отлучаются непонятно куда прямо во время того, как принимают ответ. Ещё Лаврентий рассказывал мне о том, как сам переводил в своё время для этого злополучного конкурса в седьмом классе — его перевод эпиграмм Марциала случайно вышел ещё более неприличным, чем они были в оригинале, а там, я скажу вам, всякого предостаточно, ну и его преподавательница древнегреческого строго-настрого запретила ему самому это перечитывать и к тому же, сказала немедленно сжечь этот magnum opus. На этом его опыт кончился. Но после уроков я все равно решила, что это мой очередной какой-то шанс на непонятно что, и забрала задание. Лучше попытаться, хуже от этого не будет. (в том году я выиграла конкурс переводов, утолила своё честолюбие и все было более, чем отлично) С Лаврентием успевало происходить так много непонятных и иногда даже неловких ситуаций, но для него это было привычным укладом жизни. Моя прямота его не пугала, меня не пугала его. Подумаешь, всякое бывает. Лаврентий привыкал ко всему, что только могло возникнуть в мире. И его не волновало практически ничего, что волновало меня. Поэтому обсуждать такую ерунду, как средний балл и сданные домашние задания с ним мне было просто незачем. Можно сказать, Лаврентий удерживал меня в пределах какого-то малоубедительного, но все-таки здравого смысла, я находилась в каком-то абстрактном воздушном замке, который был настолько выше, чем какие-то повседневные разборки. Он не скрывал своего презрения к дерготне по поводу оценок, хотя сам баловался таким же, когда был чуть младше. Я же просто наступала на те же грабли ежедневно, ежечасно. Мне столько раз хотелось запихнуть его характер в какую-нибудь повесть с заковыристым сюжетом, наброски лежали у меня на дне портфеля, но за неимением достаточного времени я никогда не продолжала ни одну из них. А Лаврентий писал один за другим белые стихи, и, зачитываясь ими, я хотела, чтобы он продолжал это делать всегда