ОСЕННИЕ СКАЗКИ

      Эту новую подработку Ван Ибо посоветовал друг. Ли Бо Вэнь. Хотя, какой он после этого Ван Ибо друг — тут еще разбираться и разбираться.       Справедливости ради, посоветовал как-то очень уж неохотно, почти через силу. И если бы Ван Ибо не тряс его за грудки с криками: «Думай давай, у тебя должны быть какие-то идеи! Ты же не можешь допустить, чтобы твой лучший друг сдох от голода! Придумай быстро, где мне можно подзаработать!», то, возможно, и не посоветовал бы. А тут пришлось.       Опять же, справедливости ради, Ли Бо Вэнь предупреждал. Предупреждал, что работа там непыльная, но почему-то бегут с этой работы все после первых пары дней. Правда, никто не говорит, почему. Вот наотрез. Только испуганно хлопают ресницами и ни в какую не соглашаются возвращаться. Даже денег не берут. Хотя за работу платят хорошо. Даже слишком. И это тоже, вообще-то, настораживает.       В агентстве по найму смотрят на Ван Ибо так, что он, даже если и сомневался, теперь точно решает пойти во что бы то ни стало и не сбегать ни при каких обстоятельствах. Просто вот назло. От всех этих сочувствующих взглядов мурашки по спине. И этот факт злит еще больше. Потому что если уж британцы, которым, преимущественно, на все вообще посрать, смотрят ТАК, то дело — швах.       «Ну, это мы еще посмотрим, кому тут швах», — мысленно огрызается Ван Ибо, а циферки в той строчке, в которой потом нужно будет расписаться, когда работа будет закончена, перевешивают своей округлой многонулевой красотой все предательские трусливые мыслишки.       Короче…       Работа, говорят, непыльная в переносном смысле, но очень пыльная в прямом, поскольку надо отмыть особняк одного богатенького обалдуя, который умудрился ни разу в жизни не делать там уборку.       Ван Ибо прикидывает, какой там, должно быть, срач, и думает, что в процессе будет вздыхать максимально душераздирающе, чтобы этот свинтус еще и чаевых накинул за экстремальные условия работы.       Дверь открывает человек, ну вообще никак не ассоциирующийся со словом «свинтус». Дом, в который эта самая дверь ведет, честно сказать, тоже не похож на свинарник.       Для Ван Ибо вообще-то сюрприз, что здесь, в Абингдоне, могут быть такие дома. Справедливости ради, за тот год, что он учится в Оксфордском университете, он не особо где и бывал-то. А в Абингдон его занесло просто потому, что снимать жилье здесь дешевле, чем в самом Оксфорде. Но все строения, какие он успел увидеть, сплошь из рыжего, изъеденного плесенью кирпича, а этот…       Высокий такой, красивый дом. Светлый. Серый крупный камень, выкрашенное в бежевый дерево на террасе, везде фонари, довольно уютненько. Осень, конечно, постаралась: на подъездной дорожке ступить некуда: листья нападали таким толстым плотным ковром, что даже ноги пружинят. Но это дело решаемое. А так… вполне…       Хозяин тоже… такой себе… Ну, красивый, вообще. Высокий, тонкий как ивовый прут, ноги крепкие обтянуты светлой джинсой. Рубашка темная распахнута у ворота. Немного странный, если честно: обычно люди в такой одежде на собеседования ходят, а этот, оказывается, у плиты хлопотал. — Проходите, пожалуйста, — улыбается парень красиво. Так, что хочется еще. Чтобы улыбался еще. — Работы много, так что вы не забывайте отдыхать и прерываться на обед. Вот здесь кофемашина, в холодильнике есть кое-что перекусить.       Ван Ибо обводит взглядом кухню, виднеющуюся из нее часть гостиной, и особого срача не видит — вроде все вполне приличненько. Мебель только старая очень. Не в смысле ветошь, а в смысле раритет. И вот еще… эти… как их?.. Портьеры. Тяжелые такие на окнах шторы в складках, даже на кухонном окне такие висят. Ван Ибо такого пафоса уже давненько в человеческом жилище не видал. — Меня Сяо Чжань зовут, — протягивает руку хозяин, и у него на указательном пальце внезапно вспыхивает солнечным бликом кольцо. Неожиданно и красиво. Неожиданно, что на указательном пальце. И красиво — тоже, что на нём.       Ван Ибо представляется и немного смущается своей грубоватой, пошарпанной ладони: в сравнении с его кожей руки Сяо Чжаня кажутся нарисованными. — Вы не подумайте, что я такой неряшливый, — смеется Сяо Чжань, когда ведет Ван Ибо на второй этаж по скрипящей деревянной лестнице. — Я сам в этот дом въехал совсем недавно. Он мне в наследство достался от троюродного дяди, а тот долгое время жил здесь затворником. Я приехал, чтобы привести документы на дом… да и сам дом… в порядок. — Продавать будете? — кивает понятливо Ван Ибо, проводя пальцем по пыльной поверхности книжной полки. На пальце остается след толщиной в приличный шмат арахисовой пасты, только цветом гораздо неприятнее. — Продавать не могу: в завещании написано, что это имущество продаже не подлежит, — качает головой Сяо Чжань и раскрывает портьеры в библиотеке. Плотная пыль обваливается с карниза малоприятными шматками. — Посмотрим. Может, сдавать буду. А может и сам здесь поселюсь… Я всю жизнь прожил в Китае. Может, в Европе пожить? Для разнообразия.       Ван Ибо пожимает плечами, хотя чего тут пожимать-то — он и сам рванул в Оксфорд по той же причине: хоть немного вдохнуть разнообразия после полного условностей Китая. — Ну вот, — взмахивает рукой хозяин, обводя комнату, — фронт работ вы увидели. — Я берусь, — Ван Ибо говорит с энтузиазмом, пока не вспоминает о том, какой нехорошей славой пользуется данный работодатель, поэтому, видимо, должно быть какое-то «но». — Но… — начинает хозяин, будто расслышав его мысли, — есть одно условие. — Какое? — настораживается Ван Ибо. Ну вот и то самое «но»… — Вы не должны касаться зеркал, — улыбается Сяо Чжань. — Ни расчехлять их, ни мыть их не нужно, не нужно даже стряхивать пыль с чехлов — просто не трогайте их. Зеркал в доме двенадцать, они все накрыты вот такими кумачовыми чехлами, на них есть таблички, вы поймете. — Интересно, — ухмыляется Ван Ибо, и неприятный холодок пробирается по позвоночнику вверх, щекоча загривок. — А почему? Этого вы, видимо, не скажете? — Ну почему же не скажу, — улыбается Сяо Чжань, правда, уже какой-то другой улыбкой. — Они очень древние и очень дорогие. И представляют огромную ценность. Но древние настолько, что могут не выдержать любой транспортировки и даже просто перемещения. Такое объяснение вас устроит? Ван Ибо как-то очень терпко сглатывает непонятно откуда взявшийся в горле сухой ком и кивает: — Вполне. — Отлично, — кивает Сяо Чжань. — Тогда приступайте. Я до вечера дома и готов ответить на любые ваши вопросы, так что, если что понадобится, я буду в кабинете внизу. Хорошо? Он распахивает двери кладовой на лестничной площадке, и Ван Ибо видит все принадлежности для уборки, включая очень современную и очень дорогую швабру, с которой еще придется разобраться — как она работает-то вообще?

***

      К числу любопытных Ван Ибо себя особо никогда не причислял. Поэтому и не ожидал, что этот запрет на зеркала НАСТОЛЬКО будет не давать ему покоя.       Он уже справляется с целой библиотекой, заканчивает перетирать бесконечные книжные корешки и вычищает камин, но зеркало, укрытое кумачовым чехлом и прислоненное к стене в самом дальнем углу библиотеки, всё больше не дает ему покоя.       Ну почему нельзя-то? Если осторожненько…       Нет, этому бредовому объяснению Ван Ибо, конечно, не поверил. Настоящая причина была, наверняка, гораздо более интересной и, может даже, зловещей… Но какая?       Ответ приходил на ум только один: может, в этом доме живут привидения? И если открыть зеркало, они начнут в нем отражаться? Может даже сам Сяо Чжань этот — тоже призрак? Поэтому все зеркала у него занавешены? — Кофе выпьете со мной? — заглядывает в библиотеку совершенно не призрачный, а вполне реальный Сяо Чжань. — Я испек много бисквитов, одному мне их не осилить. «Да нет, фигня!» — думает Ван Ибо, поглощая третий по счету бисквит, щедро политый малиновым сиропом. — «Непохоже, чтобы в этом доме водились привидения. Все слишком обычно».       Сяо Чжань, словно читая его мысли, говорит вдруг совершенно обыденным тоном: — Дом этот настолько старый, что мне казалось, он будет выглядеть каким-то зловещим особняком с привидениями, когда я ехал сюда, я примерно так и думал. Оказалось, все не так страшно.       К вечеру Ван Ибо заканчивает с библиотекой, и Сяо Чжань выпроваживает его вежливо, но немного нетерпеливо поглядывая на часы. В желтом свете фонаря, покачивающегося над крыльцом, хозяин дома кажется еще более уютным и настоящим, чем при свете дня. К уходу Ван Ибо он успевает переодеться в красивый черный костюм-тройку, отчего кажется невероятно высоким. Ван Ибо даже немного залипает, но приходится уступить нетерпеливой настойчивости хозяина и покинуть дом.       Перебегая те несколько кварталов на Босток-роуд с ее домами, словно шагнувшими в реальность из сказки про Мэри Поппинс, которые отделяли дом Сяо Чжаня от квартирки на втором этаже, арендованной Ван Ибо, он вспоминает пыльные портьеры, тусклые лампочки в люстрах под темными деревянными потолками и улыбку хозяина дома, пахнущую бисквитами. И пока что новая работа Ван Ибо вполне себе нравится.       Выкуривая сигарету у подъезда напротив пожарного депо на Медоусайд и мысленно кляня хозяйку квартиры за то, что она не разрешает постояльцам курить на крыльце, Ван Ибо все еще чувствует этот бисквитный запах и думает, что завтра не будет слишком долго задерживаться на факультете, а приедет пораньше, чтобы провести с Сяо Чжанем побольше времени.

***

      Край укрытого кумачовым чехлом зеркала в гостиной на следующий день Ван Ибо задевает рукавом ненамеренно. О чем и сообщает честно Сяо Чжаню: — Я смахивал пыль со шкафа, и оттуда свалился вот этот кусок картона, зацепил чехол и зеркало приоткрылось.       Сяо Чжань смотрит Ван Ибо в глаза внимательно, чуть прищурившись, но встает из-за стола, за которым работал, идет в гостиную и лично прикрывает зеркало чехлом.       И вот Ван Ибо поклясться готов, что видел, как в приоткрывшемся кусочке зеркального полотна, когда Сяо Чжань поднес к нему руку, вспыхнуло какое-то золотое свечение.       Эта мысль не дает ему покоя все то время, пока он отдраивает чугунные прутья, поддерживающие лестничные перила, она сверлит его пытливый мозг, пока он начищает до блеска дубовые панели на стенах лестничной площадки. Он трет восковой губкой поскрипывающую старую древесину, а все его мысли — там, в гостиной, где стоит это долбанное запретное зеркало и светится изнутри. — Ваш запрет касается тех зеркал, что в уборных? — уточняет Ван Ибо, когда очередь уборки доходит до санузлов. — Он касается всех зеркал, накрытых чехлами, — кивает Сяо Чжань, разрушая призрачную надежду Ван Ибо получить доступ хотя бы к одному из зеркал в этом доме. — Не хотите прерваться на чай?       Чай у Сяо Чжаня какой-то слишком обычный. Никаких модных привкусов или травяных сборов. Простой черный чай, правда, очень вкусный. — Люблю хороший черный чай, — снова, словно прочитав его мысли, сообщает хозяин дома. — Сейчас так много развелось всяких фруктовых и травяных чаев, а вот обыкновенный черный чай, но вкусный и правильно собранный и высушенный, найти очень трудно.       И Ван Ибо соглашается: чай, и правда, ароматный и такого глубокого красно-коричневого цвета, какой увидишь нечасто. — А кем был ваш дядя? — интересуется Ван Ибо, которому все еще покоя не дает то призрачное свечение зеркала. Теперь он точно уверен, что что-то здесь не так, но вот что? — Он служил архивариусом при Бодлианской библиотеке, — машет рукой Сяо Чжань, — вернее, числился там, но заведовал архивом, который хранился в этом доме. Наш род довольно древний: он ведется от некоего Майкла Шэня, известного также как Фу-Цунг, умершего в 1691 году. Не слышали о таком?       Ван Ибо качает головой и озирается: сколько же на самом деле лет этому дому? — Наш великий предок очень впечатлил своим умением каталогизировать и систематизировать книги и научные труды самого короля Якова Второго Стюарта, — продолжал Сяо Чжань. — Говорят даже, что Майкл Шэнь так королю понравился, что Его Величество заказал портрет нашего предка и повесил у себя в спальне. — Зачем? — чуть откашливается от попавшего не в то горло куска бутерброда Ван Ибо.       Сяо Чжань заговорщицки подмигивает: — Говорят, он был очень хорош собой. «Тогда понятно, в кого ты такой симпатичный» — отмечает про себя Ван Ибо и краснеет от этой мысли.       Остаток дня проводить в этих, как оказалось, страшно древних интерьерах, становится немного неуютно. Ван Ибо одновременно и шугается зеркал, и его тянет к ним буквально магнитом. Что же там светилось такое? — Вам сегодня придется закончить пораньше, — сообщает ему Сяо Чжань, когда в доме напротив загораются огни над крыльцом, и где-то там, за уютными синими в клеточку занавесками, люди усаживаются за вечерний чай. — Мне нужно присутствовать на одной встрече в музее, могу вас подбросить домой.       В машине у Сяо Чжаня пахнет чем-то типа бергамота, и в сочетании с ароматом бисквитов, который, кажется, вообще у Сяо Чжаня — его естественный аромат, получается очень вкусно и уютно.       Площадь Абингдона освещается фонарями по-осеннему тускло, а древнее здание музея навевает тоску. Ван Ибо наблюдает, как скрывается за высокими, выкрашенными в белый, деревянными дверями музея Сяо Чжань, и чувствует, как настырный октябрьский ветер пробирается под куртку и заставляет ежиться от холода и странного предчувствия.       Не покидает странное ощущение, что за мягким и уютным образом Сяо Чжаня скрывается что-то опасное и зловещее.       Перед сном Ван Ибо вдруг вспоминается история Майкла Шэня, и он снова краснеет: почему-то одержимость великого английского правителя скромным китайским пареньком много веков назад кажется чем-то пикантным и романтичным.

***

      Утром староста группы присылает сообщение, что занятия отменяются: на факультет прибывает какая-то иностранная делегация, и все профессора должны присутствовать на конференции. Часть студентов, задействованная в организации, будет суетиться и комфортить гостей, а такие раздолбаи как Ван Ибо будут отлеживаться дома и плевать в потолок.       Ван Ибо, понятно, плевать в потолок не собирается: хозяйка квартиры такого явно не оценила бы, поэтому он заявляется в старинный дом Сяо Чжаня с самого утра.       Тот открывает дверь таким бодрым и подтянутым, как будто спать или не ложился еще, или вообще способен обходиться без сна как вампир.       И, кстати, Ван Ибо, вычищая огроменный камин в спальне на втором этаже, размышляет, что Сяо Чжань еще может быть вампиром, и тогда все вопросы с зеркалами были бы вполне объяснимы. — Я отлучусь ненадолго, — заглядывает в дверь Сяо Чжань, — у меня кое-какие дела в мэрии. Не скучайте тут, ладно?       Ван Ибо собирается было буркнуть, что тут особо не соскучишься, но дверь за хозяином уже захлопывается, и он втыкает наушники в уши и продолжает скрести камин.       Пока в одной из пауз между треками не слышит позади себя какой-то посторонний звук.       Кровь приливает к вискам настолько резко, что Ван Ибо, вскакивая, ощутимо пошатывается, и ему приходится ухватиться рукой за каменный выступ камина, чтобы остаться на ногах.       Он вынимает капельки наушников из ушей, ставит трек на паузу и прислушивается. В доме стоит привычная тишина, если не считать мерного стука часов на стене и звуков улицы, доносящихся из-за оконных стекол.       Предательская мысль о том, что, все это, возможно, показалось, кажется спасительной, но наушники в уши Ван Ибо предпочитает больше не втыкать: хочется держать ситуацию под контролем. Он снова берет в руки каминную щетку с железными метелками, но при первой же попытке провести ею по камням в очаге звук за спиной повторяется.       Ван Ибо подскакивает как ошпаренный и прижимается спиной к камину. Он совершенно точно, абсолютно отдавая себе отчет, слышал этот странный звук. Сердце колотится как сумасшедшее, бьется о ребра так, словно пытается выскочить из груди и съебаться из этого страшного места. Ван Ибо, если честно, такое желание тоже ощущает.       Спальня по-прежнему пуста и тиха, и Ван Ибо трудно представить, откуда может исходить этот звук — что-то, похожее на дребезжание и шуршание одновременно. Большая резная кровать из черного дерева, застеленная пышным фиолетовым покрывалом, тумбочка рядом с кроватью, высокий и громоздкий резной шкаф… У окна — невысокий столик и два кресла, обитые потертой тканью, перекликающейся рисунком с гобеленом на стене… Высокое ростовое зеркало в круглой оправе, стоящее на треноге и укрытое кумачовым чехлом…       Стоп!       Зеркало.       У Ван Ибо холодеет в груди, когда он понимает, что звук мог раздаваться от зеркала. Не зря же Сяо Чжань его предупреждал. Ван Ибо и сам понимает, что с зеркалами в этом доме явно что-то не то…       Становится еще страшнее. Звук пока не повторяется, но Ван Ибо не готов оставаться в этой комнате дольше, пока не выяснит источник и причину этого странного звука.       Он аккуратно отодвигает железную щетку ногой, она царапает своей железной метелкой по камню камина, и в этот момент звук снова повторяется — дребезжание вперемешку с шорохом.       И ОН СОВЕРШЕННО ТОЧНО ИСХОДИТ ОТ ЭТОГО БЛЯДСКОГО ЗЕРКАЛА!       На Ван Ибо внезапно накатывает жуткая злость. — Да ебал я твои предупреждения, — заявляет он в пространство, видимо, в качестве оправдания, а затем шагает к зеркалу и резко сдергивает с него кумачовый чехол.       Потому что ему просто необходимо знать, что с этим зеркалом не так.       С этим зеркалом все так.       Ну, за исключением того, что оно действительно очень старое, поэтому по краям зеркальное полотно изъедено ржавчиной. Обычное зеркало. Оправа красивая, тоже резная.       Ван Ибо видит в этом зеркале себя целиком, правда, чуть-чуть под наклоном, так, что видно даже потолочные балки и массивную люстру.       Совершенно обычное зеркало.       Даже как-то разочарование ощущается.       Ван Ибо аккуратно накрывает его кумачовым чехлом и продолжает свою работу.       Скорее всего, звук этот странный доносился не от зеркала, а от окна, возле которого это зеркало стоит, с улицы.       Ван Ибо смеется сам над собой, начищая камин, хихикает над своими метаниями, а затем, оглядывая комнату на предмет установленных камер наблюдения и не найдя их, хихикает снова, прямо до слез. Которые утирает рукавом, испачканным в саже камина, оставляя на щеке плотный черный след. — Вот поросенок, — ругает Ван Ибо сам себя, и уже совершенно спокойно оттягивает чехол, открывая угол зеркала, чтобы посмотреться в него и привести в порядок испачканное лицо. И снова ничего странного в этом зеркале не отражается: никаких пролетающих мимо привидений, никаких вампиров — только один довольно симпатичный Ван Ибо, правда, немного испачкавшийся. — Впрочем, — отмечает Ван Ибо, разглядывая свое лицо в зеркальном уголке, — это меня совсем не портит.       И думает, что никогда как-то не вглядывался в собственное лицо, а сейчас, толи так свет падает хорошо, толи зеркало такое выгодное, но собственные черты лица кажутся такими красивыми и правильными, что даже размазанный темный след от сажи кажется почти украшением.       Ван Ибо хмыкает, удовлетворенный таким наблюдением, укрывает снова зеркало чехлом и возвращается к своему занятию. Камин почти вычищен, остается только надраить мокрой тряпкой плитку вокруг очага и уложить аккуратно поленья.       Часы услужливо тикают, оттеняя мерным стуком тишину в комнате, и Ван Ибо посмеивается себе под нос, вспоминая недавний испуг. Сейчас уже спальня совсем не кажется зловещей: вполне уютная тихая комната, а кровать эта огромная — просто чудо интерьерное какое-то. Наверное, она очень удобная, мягкая… С узкой кроватью в комнатушке Ван Ибо на Медоусайд 37, конечно, не сравнить.       Ван Ибо вдруг начинает то ли завидовать, то ли злиться на Сяо Чжаня, которому все эти богатство свалились просто так, в то время как он сам должен чистить ему камины.       «Зато я красивый!» — внезапно думает Ван Ибо, вспоминая свое отражение в зеркале, и эта мысль как-то успокаивает. Он почему-то никогда не думал, не придавал никакой важности тому, что хорош собой, словно не видел этого. Хотя другие видели: взгляды девчонок в университете, да и парней тоже, очень ясно давали понять, что Ван Ибо пользуется успехом…       И вдруг хочется еще раз посмотреться в зеркало, удостовериться, что красота есть, никуда не делась, еще раз… полюбоваться на себя что ли…       Мысль о том, что на зеркала в этом доме существует запрет, отступает куда-то на задворки памяти, а потом и вовсе теряется: ничего страшного с этим зеркалом не произойдет, в самом-то деле!       Ван Ибо снимает кумачовый чехол решительно, рывком, и зеркало обнажается во всем своем старинном, изъеденном временем и ржавчиной пафосом.       Ван Ибо видит себя в нем целиком, облитым золотым нежным светом грозди ламп. Воздух в этом свете кажется сверкающим, наполненным множеством пылинок из чистого золота, и все они липнут к Ван Ибо, к его лицу, волосам, делая их еще красивее.       Ван Ибо ловит себя на мысли, что ему очень нравится смотреть на себя.       Нравится.       Нравится, как длинные ресницы прикрывают глаза, ложась аккуратным веером, нравится, как натягивается сливочная кожа, когда кадык движется под ней вверх-вниз.       Нравится, как распадается на две стороны челка надо лбом, как поблескивает покатый гладкий лоб под золотым светом лап.       Нравится, как правильной дугой ложится от уха линия его подбородка, нравится, как…       Ван Ибо не может налюбоваться шелковым отливом кожи на своей шее и расстегивает олимпийку, открывая грудь. Кожа выделяется светлым пятном на фоне темной майки, и Ван Ибо кажется несправедливым то, как дешевая черная тряпка скрывает его грудь, это потрясающее, истинное искусство, исключительный пример красоты человеческого тела.       Ван Ибо много времени проводит в спортзале, он знает, что его тело красиво и чувственно, он знает свою гибкость, но почему-то только сейчас к нему приходит понимание, что эту красоту нельзя скрывать от людей. Это несправедливо — лишать человечество возможности лицезреть и восхищаться. Ван Ибо уверен в этом, и ему просто смешно, почему он до сих пор не понимал такой очевидной вещи.       Ван Ибо смеется, и сам залипает на том, как потрясающе чувственно, немного дерзко, а оттого невероятно горячо изгибаются его губы во время смеха. Он смотрит в свое отражение, себе самому в глаза, и смеется, и не может остановиться в этом счастливом, бесконечно прекрасном смехе, похожем на дивные колокольчики.       Ван Ибо невероятно, потрясающе хорош!       Он проводит рукой по своей груди, и на ней будто загораются едва заметные огоньки, отчего кожа вспучивается мурашками. Он высвобождает руки из рукавов олимпийки, стягивает майку и обнажается по пояс.       И застывает.       Свет огромной люстры рассеивается по покатым плечам, стекает к запястьям и осыпается с кончиков пальцев. Ван Ибо поднимает ладони и смотрит на то, как светятся золотом руки, прикасается к своей груди, размазывая позолоту по коже, и не может перевести дыхание — настолько это зрелище прекрасно.       Что ж, всех этих девушек и парней с их взглядами можно понять: Ван Ибо потрясающий!       Он смотрит на свое отражение и влюбляется сам в себя с каждой секундой все сильнее и сильнее. Ему кто-то звонит, телефон разражается You Spin Me Round версии Danzel, но он, конечно, не отвечает: эта музыка кажется ему самым лучшим из всех возможных саундтреков.       Пальцы скользят по груди, очерчивая кубики пресса, пробегаются кончиками вдоль резинки штанов, и Ван Ибо чувствует, как волна возбуждения поднимается и концентрируется где-то внизу живота. У него так давно не было секса, но сейчас даже мысль о том, чтобы отдать это тело кому-то, позволить кому-то еще дотронуться, коснуться руками этого светящегося в золотом свете произведения искусства, кажется святотатством. Ван Ибо не должен допустить такого!       Его, как недосягаемый образец божественного мастерства, следует водрузить на постамент и беречь от любых касаний и грязных мыслей. Только он сам, он один достоин касаться себя и любить. Только так! Теперь Ван Ибо понимает это как никогда четко.       Он медленно стягивает широкие джинсы, цепляя резинку большими пальцами, и штаны с обреченным шорохом падают на пол. Ван Ибо стоит обнаженный напротив зеркала, а позади него в мерном золотом свете от люстры темнеет фиолетовое покрывало на большой кровати. Ван Ибо знает, что он должен лечь на эту кровать, он представляет себе, как это будет красиво. Он ложится и с удовлетворением видит себя, лежащего, в зеркальном отражении полностью. Руки пробегаются по изгибам бедер, пальцы щекочут нежную кожу на паховых впадинах, и Ван Ибо прошивает сладкой истомой так, что тело впечатывается в фиолетовое покрывало, сминая его в сладкой судороге.       Ван Ибо поднимает пальцы, смотря сквозь них на свет, льющийся с потолка, и восхищенно вздыхает от того, какие они красивые, его пальцы, какие они совершенные в своих изгибах, как эротична огрубевшая кожа на ладонях, как трогательны маленькие заусенцы у ногтей, какой трепетной беззащитностью сияют неровно обкусанные ногти на мизинцах…       Ван Ибо опускает свои совершенные пальцы на поднявшийся в мягких курчавых волосах член, мягко обхватывает его и стонет, ощущая почти младенческую мягкость кожи. Член напряжен так, что вены, вздувшиеся на нем, кажутся такими же фиолетовыми, как покрывало, на котором лежит Ван Ибо.       Ван Ибо боится дотронуться до него, касается мягко, трепетно, но капля смазки стекает на его пальцы и пропитывает их, будто требуя продолжения. Ван Ибо проводит пальцами вверх, вниз, сжимает крепче, и возбуждение накатывает, словно мощный прилив, но тут же отступает, как только в мозгу, затуманенном влюбленностью в самого себя, возникает мысль, что Ван Ибо не может так просто кончить: оргазм, подаренный любимому человеку, должен быть особенным, самым волшебным.       Возбуждение стихает, успокаивается и ластится у пальцев ног как волна, и Ван Ибо ласково поглаживает себя, восхищенно наблюдая в зеркало, как член, увеличившись в размере, покачивается над облачком курчавых волос, словно прося продолжения.       Ван Ибо знает, что доставит ему удовольствие, достойное его красоты.       Он изгибается красивой дугой на кровати и аккуратно ласкает пальцами, смоченными слюной, нежный бутон кожи, касается, настойчиво проникая все глубже, пока, наконец, преодолев сопротивление, не оказывается в горячем жаре собственного тела.       Ощущение полного счастья обладания самим собой захлестывает, кроет, топит в себе, как девятибалльный шторм.       Левая рука движется по члену, правая рука исследует мягкую кожу вокруг входа, а Ван Ибо не может оторвать глаз от своего отражения.       Он влюблен, он счастлив от каждого прикосновения к самому себе, ему жарко и хорошо, и он не хочет, чтобы это заканчивалось.       Дыхание становится тяжелым, надсадным, но возбуждение, накатив волной, снова отступает, чтобы через минуту накрыть с новой силой, и, кажется, этому не видно конца.       Взгляд Ван Ибо подергивается туманом: он видит себя в зеркале нечетко, но это, конечно, потому, что свет от его красоты становится нестерпимым, слепит, порабощает. Он тонет в удовольствии, ищет дно, стремится к нему, потому что чувствует, что нет уже сил ни плыть в нем, ни барахтаться, дыхания не хватает, остатки кислорода ударяют изнутри куда-то в макушку, завязываются узлом и разбухают, словно ком из нервов и энергий, грозясь вот-вот взорваться и разнести черепную коробку.       Ван Ибо страшно: он пытается остановиться, но красивое влюбленное тело просит разрядки, и он не может отказать тому, кого так любит: пальцы продолжают скользить по члену, пальцы правой руки давят изо всех сил на заветную точку внутри, возбуждение снова накатывает волной… Воздуха не хватает, Ван Ибо хватает ртом воздух, но не может вдохнуть: возбуждение застревает чуть выше ребер, давит на грудную клетку и перекрывает кислород. Золотой свет люстры становится тусклым, мрачным, но Ван Ибо все равно: ему только жаль, что зеркало вместе с отражением в нем тоже начинает тонуть в надвигающейся темноте. Он дергает кистью руки из последних сил и тонко, жалобно, обессиленно стонет. — О, Господи! — раздается вместе со стуком где-то очень-очень далеко, на периферии сознания, — Я так и знал!       Ван Ибо угасающим сознанием отмечает, как его собственные руки кто-то резко убирает с члена и промежности, и тут же чувствует на себе чужие прохладные пальцы, а потом чувствует их и в себе тоже. Длинные, совершенные, чьи-то чужие пальцы, вторгаются в его теплоту и тесноту, изо всех сил раздвигая узкие стенки. Такие же тонкие пальцы обхватывают его член, сжимают, пару раз проводят вверх и вниз, и Ван Ибо выгибает на кровати в сильнейшем, бурном, выбивающем из сознания оргазмом.       Перед тем, как погрузиться в темноту, он видит перед собой черные обеспокоенные глаза и волосы, окруженные сиянием золотого света.

***

      Утро врезается в сознание острым канцелярским ножом: щель, через которую Ван Ибо начинает видеть окружающий мир, узкая, с острыми гранями, о которые можно порезаться. На металлической стойке мерно покачивается стеклянная банка с кучей прозрачных шлангов, и Ван Ибо требуется какое-то время, чтобы понять, что это установка для капельницы, и капельница эта установлена, кажется, ему. Он опускает глаза на руку, из которой торчит игла, и только в этот момент пугается.       Так.       Он в больнице.       На удивление, вспоминается всё и вполне ясно. Только так вспоминается, как обычно вспоминает человек, с похмелья осознающий, как много вчера непотребств натворил в пьяном состоянии. Ван Ибо вспоминает все с поразительной четкостью, и чувство жгучего стыда накрывает его с головой.       Он понимает, чьи глаза он видел перед тем, как потерять сознание, чьи руки касались его, чьи пальцы принесли ему долгожданное облегчение. Он все помнит, и удушливый стыд затапливает его настолько, что он вот-вот задохнется снова.       Приборы начинают истошно пищать, и в палату заходит медбрат, взволнованный и немного сонный. — Кто привез меня сюда? — уточняет Ван Ибо, пока медбрат вкалывает очередную дозу, видимо, успокоительных, в его капельницу. — Ваш работодатель, — поясняет медбрат. — Так он сказал… — Что со мной?       Медбрат смотрит на него внимательно, почти не моргая, и, подумав, сообщает: — Истощение. Наши врачи, честно сказать, в замешательстве. Вы у нас уже шестой такой за последний месяц. На фоне полноценного питания и прекрасной физической формы полное истощение встречается крайне редко.       Ван Ибо опускает глаза.       Лицо снова заливает краска. — Человек, который привез вас сюда… Вот, — медбрат достает из кармана визитку, — просил перезвонить ему и сказать, что с вами все в порядке. Сами перезвоните?       Ван Ибо качает головой, и медбрат прячет визитку в карман. — Ну я позвоню тогда, — кивает он.       Ван Ибо абсолютно точно знает, что Сяо Чжаню он не позвонит. И совершенно точно не примет от него никаких денег. Боже…       Стыд снова затапливает по самую макушку.       И в агентство… наверное, в агентство тоже не стоит показываться…       Ван Ибо выбирается из кровати, отцепляет капельницу и озирается вокруг в поисках своих вещей. Еще немного покачивает, но домой он доберется, безусловно. Интересно, сколько он пробыл в больнице? Пару часов? Или больше?       Вещи находятся на стуле сразу за тумбочкой, там же находится и телефон. Ван Ибо с интересом разблокирует его и смотрит на дату… — Что??? — на его крик в палату снова вбегает медбрат. — Я был здесь два дня??? — Почти два с половиной, — кивает медбрат, — если быть точным. А почему вы встали? — Я ухожу домой, — Ван Ибо хватает куртку и рюкзак, — Я оплачу лечение, пришлите мне… — Он оплатил, — качает головой медбрат. — Мистер…. Сяо Чжань, правильно? Да… Оплатил полностью…       Ван Ибо выскакивает из больницы, окунаясь с головой в холодный воздух, и оказывается, как назло, у поворота на ту самую Парк-роуд, где находится странный дом Сяо Чжаня. Он проскакивает поворот, ловит первую машину такси и едет до самого дома в подавленном молчании. И только оказавшись на собственной кровати, вперившись глазами в привычный белый потолок, он переводит дух и пробует размышлять.       В том, что все дело в зеркале, Ван Ибо не сомневается.       Ну, во-первых, никогда он не замечал за собой таких нарциссических обострений.       Во-вторых, все события, случившиеся после того, как Ван Ибо снял чехол с зеркала, он помнит смазано, так, словно к этому моменту он уже порядком выпил чего-то крепкого вроде виски.       Боже!       Ван Ибо стыдно даже перед самим собой, а как только он вспоминает, какую картину увидел перед собой хозяин дома, когда вошел в комнату, у него сжимается горло и кожа на щеках начинает буквально пузыриться от румянца.       Боже!       Да, пожалуй, из Абингдона стоит переехать. Куда угодно. Оксфорд, конечно, Ван Ибо не потянет, но вот куда-нибудь типа Уитли… Чтобы только никогда больше не встретиться с этим Сяо Чжанем, даже случайно…       Вспоминается открытое, красивое сяочжаневское лицо, его добрые глаза с прищуром, его запах свежеиспеченных бисквитов, и становится совсем тошно.       Ван Ибо не просто стыдится, что предстал перед хозяином дома в такой ситуации — ему до безумия жаль, что он так подвел Сяо Чжаня. От разочарования в самом себе сводит скулы, а на глаза наворачиваются слезы. Сяо Чжань ему нравился. Ван Ибо даже думал, что, когда закончит работу и получит оплату, сможет пригласить Сяо Чжаня выпить кофе, ведь обзавестись другом в незнакомой стране…       Другом, ага.       Какой теперь он Сяо Чжаню друг? После того, как пальцы Сяо Чжаня побывали в его заднице, достаточно трудно наладить дружбу, кажется…       Ван Ибо ворочается на кровати до самого утра, вздыхает, думает, и к утру приходит к выводу, что завтра же утром отправится в Уитли искать новую квартиру.       Под утро его проглатывает тяжелый и вымученный сон, так что занятия он предсказуемо просыпает. Едва раскачавшись и придя в себя к обеду, Ван Ибо отвергает все свои ночные мысли.       Наверное, со всеми, кто приходил работать к Сяо Чжаню, происходило то же самое.       Наверное, у них у всех появлялись такие мысли: поэтому они отказывались идти в тот дом снова, и от оплаты отказывались поэтому.       Наверное, всех этих людей Сяо Чжань отвозил в больницу…       Ван Ибо останавливается посреди комнаты, которую только что мерил широкими шагами, и открывает рот от удушливого озарения: — Это что же, всем этим людям Сяо Чжань точно так же… хм… помогал… кончить???       Неприятное чувство, замешанное на злости и ревности, захлестывает.       Ван Ибо молча натягивает куртку и выходит на улицу, не переставая думать об этом.       Он, конечно, поедет в Уитли и найдет там себе квартиру. Завтра.       Он, конечно, уедет из Абингдона, чтобы никогда не встречаться больше с Сяо Чжанем.       И денег его, конечно, он брать не будет…       Но сначала Ван Ибо должен знать…       Ему просто необходимо знать…       И он несется по забитой машинами Боток-роуд до самой Парк-роуд и того злополучного дома, потому что ему просто необходимо знать, действительно ли Сяо Чжань… всех этих людей…       Он не мог.       Этого не может быть.       Ван Ибо несется, перепрыгивая через лужи, и думает, что, конечно, не имеет права ревновать Сяо Чжаня, да и вообще думать в таком ключе о нем глупо, но мысли Ван Ибо несутся как-то отдельно от его разума, а местами и сильно его опережают, и поэтому, оказавшись на крыльце дома Сяо Чжаня, Ван Ибо терзает дверной звонок и от нетерпения притопывает ногой.       Сяо Чжань открывает дверь, и заинтересованное выражение его лица при виде Ван Ибо сменяется непроницаемой холодностью.       Он открывает рот, но Ван Ибо опережает его, входит в дом, тесня хозяина в сторону кухни, садится за стол и задает вопрос в лоб: — Ты им всем так… помогал?       Сяо Чжань снимает очки, устало потирает переносицу и как-то с облегчением выдыхает. — Кому «им»? — Тем, кого отвозил в больницу? — недобро ухмыляется Ван Ибо, не сводя с Сяо Чжаня глаз. — Я никого не отвозил в больницу, — пожимает плечами Сяо Чжань. — Только тебя. — А как же, — недоумевает Ван Ибо, — медбрат сказал, что таких случаев…       Сяо Чжань встает и отходит к окну, опирается поясницей на подоконник и складывает руки на груди: — Никто из них не доводил себя до такого… как ты…       Ван Ибо густо краснеет и отводит взгляд.       На тарелке аккуратной пирамидкой благоухают бисквиты. — Я… они просто… я заставал их сразу же, на…. начальном этапе… — улыбается Сяо Чжань. — И просто выгонял из дома… А дальше они просто больше не приходили, и я не знаю… — Они попадали в больницу с таким же истощением, как я… — сердито буркает Ван Ибо.       Сяо Чжань разводит руками: — Я предупреждал. — Значит, больше никому ты так не помогал? — еще раз уточняет Ван Ибо.       Сяо Чжань качает головой: — А почему ты спрашиваешь? Ревнуешь что ли?       И улыбается.       Ван Ибо не выдерживает этой улыбки. Его накрывает флешбэками произошедшего там, наверху, в спальне, и сейчас уже все кажется сном, кроме прохладных пальцев Сяо Чжаня на его плоти. И вот это уже совсем невыносимо.       Ван Ибо вскакивает с места, проносится мимо растерянного Сяо Чжаня, и вскоре за ним захлопывается входная дверь.       Сяо Чжань опускает голову.       В принципе, удивляться тут нечему.       Никто из них больше никогда не возвращался.       Сяо Чжань думал, что это паренек, Ван Ибо, будет другим. Не то что менее любопытным, но просто что с ним вообще все будет по-другому.       Видимо, по-другому просто не бывает, пока в этом доме пылятся зеркала.       Сяо Чжань выходит в прихожую и замечает, что целая охапка пожелтевших листьев залетела с улицы, наверное, когда Ван Ибо распахивал дверь.       Он открывает дверь, намереваясь выбросить листья на улицу.       За дверью стоит Ван Ибо. — Я хотел, чтобы ты стал моим другом, — заявляет он, не глядя на Сяо Чжаня. — После того, как мои пальцы побывали в твоей заднице, не думаю, что между нами возможна дружба, — вздыхает Сяо Чжань, еле заметно улыбаясь. — Я тоже так подумал, — кивает Ван Ибо. — Поэтому я нашел другой путь… — Какой? — губы Сяо Чжаня расползаются в улыбке.       Ван Ибо смотрит на него и тоже улыбается.       А потом шагает через порог, обхватывает Сяо Чжаня за плечи и мягко целует, прижимая к твердой блестящей поверхности двери.

***

— Значит, таких зеркал в мире существует всего двенадцать? — уточняет Ван Ибо, помешивая пластиковой палочкой кофе сначала в своем стакане, а потом в стакане Сяо Чжаня. — И твой дядя был их хранителем? — Да, — кивает Сяо Чжань, — хранителем королевских зеркал. — И они, ну… эти зеркала… они показывают… человека…. — Максимально совершенным, насколько только можно это сделать, — добавляет, шмыгнув носом, Сяо Чжань. — Почему мы сидим на улице, мерзнем, если можно было выпить кофе у меня дома, напомни-ка? — Я собирался пригласить тебя выпить кофе, и я это сделал, — безапелляционно заявляет Ван Ибо и накрывает застывшую руку Сяо Чжаня своей, такой же ледяной. — Пей давай. — Если я выпью кофе залпом, мы сразу пойдем домой? — уточняет Сяо Чжань, оценивая объемы стаканчика. — Он горячий, — улыбается Ван Ибо и поднимается. — Пойдем. Согласен, это была плохая идея. Допьем кофе по дороге.       Сяо Чжань облегченно вздыхает, поднимается из-за столика, и, взявшись за руки, они медленно бредут по засыпанной желтой листвой дорожке в сторону Парк-роуд. — Я сначала не понимал, почему дядя предпочитал никогда не наводить порядок в доме, — сообщает Сяо Чжань, и на его лице мелькают тени веток деревьев, когда он ныряет и выныривает в пятна фонарного света. — Подумал, можно же просто зачехлить зеркала, ничего страшного и не случится… Но, как видишь, это не сработало. — Можно же их снести в кладовку и запереть там? — высказывает предположение Ван Ибо. — Ни в коем случае, — качает головой Сяо Чжань. — они поэтому и расставлены по всем комнатам, подальше друг от друга. То, какой силой обладает излучение одного зеркала, ты испытал на себе. А теперь представь себе, на что способен человек, попавший в перекрестное излучение всех сразу зеркал… — Такое бывало? — вздрагивает Ван Ибо. — Бывало… — кивает Сяо Чжань. — Семь из десяти самых великих революций и переворотов за всю историю человечества были вдохновлены и совершены под влиянием перекрестного излучения всех двенадцати зеркал. Человек настолько исполняется чувством собственного великолепия, что начинает верить в свою непогрешимость, богоизбранность или даже вообще в свое божественное происхождение. История человечества знает страшные тому примеры, и все они связаны с этими двенадцатью зеркалами.       Ван Ибо вспоминает, что чувствовал тогда, глядя на себя в это зеркало, и понимает, насколько опасным может быть это чувство, усиленное двенадцатикратно. — Насколько же они древние? — Ван Ибо сухо сглатывает, ощущая дрожь толи от холода, толи от своих мыслей, — Кто и когда их создал? — В записях Майкла Шэня сказано, что их создал сам Дьявол, и пока это единственная гипотеза их происхождения.       Ван Ибо наблюдает за тем, как в окнах домов загорается свет, и его накрывает неожиданная мысль: — А почему… я же видел, как ты расчехлял зеркала… то есть, они на тебя, значит, не влияют? А почему?       Сяо Чжань отводит взгляд, и Ван Ибо кажется, что он впервые видит, как Сяо Чжань краснеет. — Трудно сказать… — мямлит Сяо Чжань невнятно, и Ван Ибо навостряет уши, понимая, что тот просто пытается увильнуть от ответа. — Говори, — смеется он, — говори, я вижу, что ты юлишь… — Есть предание, — начинает Сяо Чжань, но в глаза все еще не смотрит, — даже как-то стыдно об этом говорить… Короче, по преданию, хранители зеркал были созданы такими, чтобы зеркала были не в состоянии влиять на них… — То есть? С защитой какой-то? — Ну… типа того…       Ван Ибо хмурится: — Говори, ты же знаешь, я никому не расскажу… — Да дело не в этом, — машет рукой Сяо Чжань, — просто… это на самом деле очень смущающе, но… Короче, по преданию, хранители были созданы настолько прекрасными, что их просто нельзя было отразить еще более красивыми, потому что красивее просто некуда… Ну вот, примерно так… Красивая такая легенда, не более того, но они, и правда, совсем не влияют на представителей нашего рода…       Ван Ибо останавливается и притягивает к себе смущенного в край Сяо Чжаня, обнимая: — Ты знаешь, а я верю. Верю, что так оно и есть.