Мелочи

«Который час?» Антон спрашивал это постоянно. Видимо, вычитал в книжке о том, как говорить с людьми — и дальше этого пункта не двигался. Антон, наверное, думал, что это лучший способ начать разговор. Олежа не сопротивлялся — отшучивался легко и непринужденно. Если получалось — Антон подхватывал разговор. Если нет — Олежа устало сообщал, который час, и самостоятельно развивал разговор дальше. Антон умел складно говорить, Олежа это прекрасно знал. Но иногда разговоры ему не давались от слова совсем: слова рассыпались, терялись, смыслы путались в строчках и исчезали. Иногда Антон смотрел на Олежу долго и выразительно, с надеждой, что Олежа поймёт. Олежа понимал. Иногда — с большим трудом. Хотелось верить, что Антон подходил и каждый раз задавал этот вопрос не просто так. Что специально искал Олежу среди толпы, чтобы спросить именно его. Олеже хотелось верить, что он был особенным — хотя бы для Антона. Антон был загадкой, и Дипломатор не давал никаких подсказок. Но благодаря ему Олежа знал, что Антон ждёт от других. Знал, зачем Антону знать время с точностью до минуты. И знал, почему Антон отказывался смотреть на дорогущие часы на собственном запястье. Олеже было паршиво от того, что он не умел читать мысли. В мыслях наверняка таился ответ: это был неподдельный интерес? Это был поиск удобного человека? Или Антону действительно настолько лень было каждый раз смотреть на часы? Часы у Антона были: красивые, дорогие, швейцарские. Как и всё у Антона — по высшему разряду. Но что-то в Антоне было несовершенно — то, как он каждый раз обращался к глупому вопросу, словно к спасательному кругу. Возможно, часы на самом деле не шли. Это бы пошло Антону. Олежа иногда спрашивал сам себя: сколько сейчас времени? Уже вечер? Ещё ночь? Ещё не поздно — или пока что слишком рано? Олежа замер где-то между «Еще не время» и «надо было раньше». И слишком часто говорил себе «Поезд ушёл». Сейчас, наверное, всё это было не важно. Олежа учился привыкать к тому, что время — бессмысленный конструкт. На время смотришь иначе, когда у тебя его не остаётся. Спрашивать себя, сколько сейчас времени, было бессмысленно. Раньше эти вопросы исходили из полной дезориентации — которую Олежа предпочитал отрицать, — теперь — от бессмысленности. Призракам не нужно было знать, сколько времени. Призрак не мог никуда опоздать. Олеже оставалось перебирать в голове то, что осталось от его жизни. Оттого вопросы, задвигаемые раньше куда подальше, внезапно вставали ребром. Олежа старался не жалеть о том, что не спрашивал раньше — к чему сожаления? От них живее не станешь. Хотя Олежа иногда думал о том, что сожаления делают человека живым. Но не был уверен до конца. — Сколько времени? — вслух спросил себя Антон. По привычке, наверное. Олежа гулко ответил, что не знает. Антон, конечно же, не услышал. Антон достал из кармана телефон и внимательно вгляделся в цифры на экране. Олежа тоже присмотрелся: 17:22. Помнить бы, что это значит. Олеже хотелось Антону в голову залезть. Хотя бы сейчас. Понять наконец, что там происходит. Скорбел ли он? Злился? Или в его голове звенело пустотой? Антон погасил экран телефона. Снова спрятал телефон обратно — в карман пиджака. Откинулся к стене, уставился на противоположную кровать. О чем он думал? Вспоминал их совместные ночи? Своё ранение? Вспоминал Олежины привычки? Или думал, какую кровать Олежа занимал? Задержалось ли всё это в его памяти? Олежа обнял себя крепко. Конечно же, это не ощущалось. На грудь словно давило что-то тяжёлое. — Я по тебе скучаю, — выдохнул Антон. Олежа был уверен, что Антон эту фразу нашел в книжке «Как справиться с потерей близкого: путеводитель для чайников» в главе «Напишите ему письмо со всем, что вы не сказали». Олеже хотелось верить, что эту книжку Антон прочёл до конца. Но Антон запнулся. Язык у него завязался в узел, Антон болезненно проглотил комок слёз. И Олеже, как всегда, пришлось ему помогать: — Потому что я тебя очень люблю. Хотелось верить, что Антон пытался сказать именно это.