Мелочи

Стёкла были очень холодные. По-зимнему холодные, а ещё прозрачные и совершенно без инея. Олежа последний раз видел иней — настоящий иней — на даче, несколько лет назад. В дачном доме стёкла были настоящие, старинные, и ледяные зимы застывали на них замысловатыми узорами. Олежа долго любовался ими из тёплой комнаты, боясь прикоснуться — именно к таким узорам обычно прилипают пальцы и языки. У папы на даче огорода не было. В деревенском мамином доме была теплица — но цветы там не выращивали. Цветы выращивали только летом, только под открытым воздухом, и Олежа не видел цветов — живых, красивых, ему по пояс — уже больше десяти лет. Конечно же, он скучал. Совершенно не по цветам. Не-цветы отвечали ему холодом и безразличием, не-цветы не интересовались, как он живёт, и говорили с ним только по праздникам — дням рождения и дням матери. Дней матери в году было бесчисленное множество, но Олежа звонил каждый раз, когда видел в новостях о новой дате. Получал в ответ сухое «спасибо». На том конце клали трубку. Сказать «как у тебя дела?» Олежа не успевал. Рассказать, как идут дела собственные, он даже не пытался. Холод на улице был кусачим — такими же были ценники под букетами. Олежа не понимал, откуда берутся такие цифры — он вообще плохо понимал цветочные магазины. Но честно старался. Поднимал глаза, изучал композиции. Нюхал — как сочетаются запахи? В глазах рябило от разнообразия цвета, а в носу свербило запахами. Олежа чуть зажмурился и мотнул головой. Снова открыл глаза — упаковки вокруг белели ярче, чем снег за окном. За окном не было снега, за окном была слякоть — а внутри магазина была ослепительная чистота. На полу валялись небольшие зелёные листочки, где-то у прилавка — стебли. Их быстро сметали в небольшую урну. От искусственного меха на куртке воняло мокрой синтетикой. Олежа нервно расстегнул верхние пуговицы, откинул капюшон и спустил куртку с плеч. От шарфа тоже пахло влагой. Антон рядом с ним аккуратно надел очки — те блеснули цветными стёклами. Антон долго проморгался — затем уставился на первый попавшийся букет. Рассмотрел внимательно, повернулся к Олеже. — Как тебе? Олежа пожал плечами. Букет был такой себе — пёстрый, переполненный цветами, даже, можно сказать, пошлый. — Посмотри какой-нибудь другой. Олежино внимание привлекли букеты в углу зала. Наверное, тем, что все они были в чёрной обёртке. Тем, что они все были сдержанные, и что цветов там было чётное количество. Привлекли тем, что рядом с ними стояли две посетительницы, и консультантша объясняла им, что это — букеты, которые носят на могилы. Олежа — опять и снова — вообразил свою могилу. Это стало таким простым и будничным, что могло случиться в любой момент дня. Катализатором служили парковые ограды, букеты на витринах, конфеты на развес и фотоателье, где у самого входа стояли красивые могильные камни со стоковыми фото вместо портретов. Олежа представлял похороны постоянно — уже не перед сном и не медитативно. Представлял, как бы выглядела его могила, и кто бы туда пришёл. Представлял, что Антон зашёл в этот самый магазин — перед походом на кладбище. Представлял, как Антон медленно и устало, грузно и тяжело двигается к чёрному уголку в белоснежно-белоснежном магазине. Представлял, что Антон изучает ассортимент — внимательно разглядывает цветы. Спрашивает их значение — подарки Олеже должны быть особенными. Чтобы Олежа не рассмеялся, потому что «Ты хоть знаешь, что это значит на языке цветов?». Олежа бы, конечно, не рассмеялся — он и языка цветов-то не знал. Только слышал о нём что-то от Оли. Олежа был бы рад любому подарку от Антона. Антон коснулся его руки — кивнул на другой букет. Олежа осмотрел его бегло — отрицательно помотал головой. Тем более нет. В их случае — вообще нет. Снова вернулся к разглядыванию поминальных букетов. Синий бы хорошо смотрелся на его могиле. Сочетался бы с серым камнем и голубой рубашкой — Олежа был уверен, что на надгробие попадёт фотография в синей рубашке. Букеты действительно были хорошие. Красивые. Олежа подумал, что на поминальный букет трёх тысяч не жалко. Представил, что Антон кладёт этот букет ему в гроб. И что этот букет остаётся в руках у Олежи навечно — прижатый окоченелыми руками к остановленному сердцу. Образ был красивый и поэтичный. Антон снова дёрнул его за рукав.  — Там поминальные букеты.  — Я знаю, — отрешённо ответил Олежа. Вообще-то, они пришли выбирать букет для мамы Антона. Олежа как-то потерял эту мысль. Подумал внезапно о том, когда последний раз дарил маме букет: в третьем классе, из бумаги, после урока труда. Маме тогда не понравилось — но она натянуто улыбнулась и сказала, что Олежа молодец. Олежа ответил, что ему поставили пятёрку. Этот факт порадовал маму гораздо больше. Антон внимательно заглянул ему в глаза. Рассматривал долго и сосредоточенно. Олежа не выдержал — отвёл взгляд. Стало стыдно и неуютно за собственные фантазии. Антон перевёл пальцы с его запястья в его ладонь. Аккуратно взял. Олежа отметил, что Антон снял перчатки — пальцы у него были тёплые, в противовес обветренной Олежиной ладони.  — Ты опять думаешь про похороны? Олежа нервно сглотнул. Подумал — наверное, не стоило тогда рассказывать Антону об этом. Проглотил эту мысль, виновато заткнул подальше. Попытался напомнить себе: надо быть с Антоном честным. И не прятать то, что его пугает, подальше. Надо Антону доверять и быть с ним честным. Кивнул всё-таки — почти заметно.  — Хочешь, я и тебе букет куплю? Когда пойдём обратно.  — Не нужно, — Олежа быстро коснулся раскрасневшихся от нервов щёк — сделал вид, что пытается размять замёрзшее лицо. Получилось глупо. — Мне их ставить некуда, да и вопросы возникнут… Вот на моей первой премьере подаришь. Фантазии про театр были ещё глупее фантазий про похороны. Олежа иногда говорил: «Вот стану актёром…» И всегда смеялся следом. Потому что это звучало как шутка. Как несбыточная фантазия. Как горькая самоирония.  — На твоей первой премьере обязательно подарю, — кивнул Антон. Антон, почему-то, в Олежу верил. И, почему-то, хотел дарить ему цветы. Почему-то не считал это странным. Почему-то брал Олежу с собой на семейные праздники — Олежа, конечно же, нервничал. Олежа понравился семье Антона. Олежа хорошо с ними общался. И Олежа помогал Антону с выбором подарочного букета — как человек, которого Антон будто бы хотел присоединить к собственной семье. Олежа действительно нервничал. Знал, что его спросят: Как у тебя жизнь? Ничего не беспокоит? Как дела с учёбой? — и знал, что Антоновой маме это правда интересно. Олежа не представлял, что ответит — нервничал, потому что боялся, что заплачет. Нервничал, потому что боялся, искренне боялся, что они выберут не тот букет — слишком пошлый, слишком яркий, слишком грубый. Боялся даже больше Антона, убеждённого, что всё пройдёт отлично. И что в конце концов Олежа однажды перестанет представлять собственные похороны. Олежа вызвался нести букет сам. Боялся, что Антон помнёт его. Боялся, что с букетом что-то случится. Антон не возражал — но отдал Олеже собственные перчатки. Перчатки были кожаные, плотные, обитые внутри мехом. Мороз щекотал за нос и кусал щёки. Олежа прижимал к быстро стучащему сердцу завёрнутый в плотную бумагу букет — подарок для мамы — и представлял, что всё пройдёт хорошо.