Производственный роман

Ты здравомыслящий, и ты осознаешь кратковременность жизни между рождением и смертью. Получи из этого выгоду. Дугпа Ринпоче, «Жизненные наставления далай-ламы» июль, 2030 год Горбовский принес нехорошие вести. Приехав в обещанное время, он скользнул тусклым рассредоточенным взглядом по припухшей щеке Матвея, поправил туго набитую спортивную сумку, висящую у него на плече, и плюхнулся на диван. Сегодня Горбовский сутулился больше чем обычно, а на щеках проступили болезненные пятна румянца. У рта, изогнутого в сардонической улыбке, над бровью и на греческой переносице наливались вишнево-черным свежие гематомы. Матвей то ли прислонялся к стене, то ли наваливался на нее всем весом и курил, стряхивая пепел в красную чашку, что стояла на невысоком комоде. Вполсилы горела морская звезда люстры, разгоняя сумрачные полутени. Задвинув сумку ногой под стол, Горбовский удрученно нырнул лицом в сложенные ладони, потер щеки, как это делают люди, приходящие в себя после крепкого сна, и решился заговорить. Как выяснилось, служба охраны пришла прямо к нему домой. Избивали его на общей кухне – на глазах у других жильцов и квартирной хозяйки, вынужденных слушать их угрожающий монолог, прерываемый криками упирающегося Горбовского. Требования ему предъявили такие же, как и Матвею: собрать к третьему августа сто тысяч рублей. Когда сотрудники службы охраны уехали на черном гелендвагене, хозяйка, которая Горбовского и без того недолюбливала, заставила его собрать вещи и покинуть квартиру. Она сослалась на безопасность других жильцов, которую преступник и наркоман, спутавшийся с силовиками, ставил под угрозу. - Отдала деньги за оставшиеся дни, и на том спасибо, - подытожил Горбовский. Выпустив изо рта дым, Матвей вдавил окурок в фарфор чашки, служившей ему пепельницей, и достал из помятой пачки новую сигарету. - Почему ты ничего не сделал? – скупо спросил он. - А что я мог сделать? У них бицепсы, как моя башка. - Я не про это. Почему ты не попросил, чтобы разобралась твоя тетка? - Сам ведь знаешь, она даже слышать меня не желает, - развел руками Горбовский, - я порчу ей репутацию. А больше никто мне помочь не может. Матвей немного отдернул штору. В заоконной темени тихо шуршала липа, листья которой будто густо измазали чернилами, в самом сердце тьмы горели далекие огни станции, а через открытую форточку вваливался прохладный воздух. «Самый темный предрассветный час», - подумал Матвей. Обхватив голову руками, Горбовский с тоской произнес: - Мы его карточку даже в глаза не видели. Не понимаю, как он вообще это доказал. - Очень легко. Случай типичнейший: два наркомана ограбили дилера, - тихо сказал Матвей, - а организатор еще и колется, что автоматически обнуляет его оправдания, даже самые убедительные. Что тут доказывать? Мотивы вечные, как греческая трагедия. Горбовский пристально посмотрел на него. Вкупе с похоронным равнодушием красноречие Матвея, которым он пользовался в редкие минуты рефлексии, производило нехорошее впечатление. - Послушай, я много думал в дороге, - начал Горбовский, перейдя наконец к делу, - они ведь не оставят нас в покое. И у нас только два варианта: либо найти деньги, либо уехать. Жаль, конечно, что придется бросить Петербург, но что еще нам остается? Можно уехать, например, на Алтай, в город поменьше. Жить там и не отсвечивать. - Алтай – часть России, там нас найдут. Нам нужны микрозаймы. Отдадим им деньги, а со временем и по кредиту рассчитаемся. - Взять сто тысяч, а возвращать пятьсот? Нет уж, спасибо. Поменяем одних коллекторов на других. Еще вопрос, кто из них хуже. Матвей пошевелился, стряхнув с себя оцепенение кататоника, кинул догоревший окурок в чашку, наполовину заполненную черно-серыми комочками пепла, и медленным движением руки придвинул к окну стул. Усевшись, он закинул ногу на ногу, сложил руки на груди и откинулся на спинку стула. Глаза Матвея закрылись, словно он решил подремать, утомившись за день от бытовых хлопот. Его скупые жесты сквозили равнодушием покойника, и Горбовский, который не знал, с какого ракурса выгодно подать настоящий, первоначальный план, который ожидал увидеть Матвея испуганным до истерики, но точно не таким, понял, что подходящий момент настал. - Есть одна идея. Вот только не знаю, понравится ли она тебе, - заговорил Горбовский, собираясь с духом. Приоткрыв один глаз, Матвей вопросительно посмотрел на него. - У нас много друзей, которые нюхают, - сбивчиво пробормотал Горбовский, сдерживая бегающий взгляд и следя за реакцией Матвея, - по грамму в день так точно. Они же торчат. На них быстро можно по сотне собрать. Вообще легко. Выпрямившись, Матвей издал сухой смешок, от которого Горбовский поежился. На угольно-черном фоне окна лицо Матвея казалось бледным пятном, которое пересекала скошенная улыбка. Расставив ноги, он уперся локтями в колени и положил подбородок на сплетенные пальцы. На улице коротко взвизгнул колесами невидимый автомобиль, после чего глухой рокот двигателя удалился, и вновь повисла тишина. - И мы перестанем торговать, когда соберем сотню? – осведомился Матвей. - Конечно. - Любишь рисковать, Слава, - хмыкнул Матвей. - Лариса же продает, и никто ей не помогает. - Очень в этом сомневаюсь. С неравномерно припухших губ Матвея не сходила непонятная усмешка. В ожидании хоть какого-нибудь, даже отрицательного ответа Горбовский замер. - Это серьезное дело, а не хрен собачий, - вдруг помрачнел Матвей, - я должен подумать, ладно? Переставив чашку с окурками на подоконник, Матвей подцепил зубами сигарету из пачки, и в стекле отразился медно-красный язычок пламени. По выцветшей внутренней раме, покрытой струпьями облезающей краски и серым слоем пыли, неспешно ползла божья коровка. В прошлом сентябре, когда Матвей только переехал в Петербург, на улицах города время от времени встречались дикие лисы: уже несколько лет муниципалитет пытался избавиться от бездомных собак и кошек, однако природа не знает вакуума, и их место заняли лисы, пришедшие на запах отбросов. Почти всю осень Матвей провел близ Сенной площади с россыпью небрезгливых ломбардов, проституток и шашлычных: он работал официантом в кафе «Кристалл», белые интерьеры которого сверкали серебристым блеском, когда на них падали игольчатые лучи солнца. Работа требовала дружелюбия и выносливости, а Матвей почти весь день проводил на гудящих ногах, и под конец смены улыбаться сменяющим друг друга незнакомцам становилось морально тяжело. Лада, которая тогда еще была его коллегой и работала с ним в одну смену, держалась с посетителями радушно и, кажется, редко когда уставала. Объяснение ее бодрости нашлось быстро, когда она по-товарищески угостила Матвея узкой дорогой амфетамина, которая за несколько минут превратила его в разговорчивого, дружелюбного и невероятно деятельного типа, влажно сверкающего потемневшими глазами. С Ладой его связывала дружба, дополненная сексом и не омраченная отношениями: угрюмый с виду Матвей оказался на удивление нежным. В октябре Лада познакомила его с Асей и Славой, а в ноябре уволилась, потому что вебкам наконец стал приносить достаточно денег. Матвей же остался один – с хамоватыми посетителями и свежеприобретенной вредной привычкой. Стал заявлять о себе недосып – под глазами появились синяки, которых прежде не было, а в октябре начал подтаивать подкожный жир, из-под которого проступили лицевые кости. К счастью, сменный график позволял отсыпаться сутками, чем Матвей и пользовался, чтобы избежать депривации сна и присущих ей галлюцинаций. Лишившийся внутренний ограничений и брезгливости, он нюхал каждый день, иногда используя для этого даже грязные подоконники парадных. Амфетамин на время заглушал давящую усталость и беспричинную грусть, хотя прежнего воодушевления уже не дарил. Шеф, армянин неопределенных лет и привычек, стал косо поглядывать на Матвея, но вопросов пока не задавал. Ноябрь принес с собой перемены. Матвей исчерпал кредитный лимит, и настало время выплачивать проценты – закономерный итог для шаблонной, как жития святых, истории зависимости. Передозировка застала его прямо на смене, когда он, сдержанно улыбаясь, нес двум бойким женщинам их заказ – греческий салат, борщ и клюквенный морс. Не дойдя до их столика пяти шагов, Матвей резко обмяк и рухнул на блестящую серебром керамическую плитку. Звонко, с пронзительным эхом разбилась посуда, клюквенный морс смешался с борщом и салатом в расползающуюся лужу, пускающую побеги по швам между квадратами пола, а Матвей, смочив висок и белую рубашку в горячей красной жиже, рвано задергался в судорогах. Его глаза закатились, губы посинели, а рот набух вываливающейся наружу пеной. Женщина, которой предназначался греческий салат, сноровисто сорвалась с места и перевернула Матвея набок, а ее подруга принялась испуганно звать администратора. Однако вместо администратора пришел шеф. - А, допрыгался, нарколыга, - философски констатировал шеф, глядя на побледневшего до восковой желтизны Матвея, судороги которого постепенно сходили на нет, - зовите скорую, что ж теперь. Через несколько минут судороги прекратились, и бессознательного Матвея перенесли в подсобку, где уложили на диван, пропахший терпкими запахами кухни. Через час ослабший Матвей пришел в себя. Он осоловело сидел на диване и пустыми глазами смотрел перед собой, пока шеф не вызвал его к себе. Тактично, без лишних слов шеф рассчитал Матвея, вычтя из зарплаты стоимость битой посуды. Так и не дождавшись скорой, крайне подавленный Матвей вернулся домой, в Новый Петергоф. Узнав, как и за что его уволили, Евгений Копейкин озадаченно покачал головой и, памятуя, что Матвей неплохо играет на баяне, предложил отвести его на вокзал, где Копейкин работал попрошайкой. Выбора у Матвея не оставалось, и предложение Копейкина он принял. Ближайшие две недели он осваивался на новой работе и ничего не принимал: слишком уж сильным оказалось потрясение, да и прежнего эффекта амфетамин уже не оказывал. Однако тяга никуда не делась, и Матвей переключился на свежесть, которая при меньших количествах и затратах обещала гораздо больше. Чтобы не доводить до греха, он ширялся только раз в неделю и никогда не принимал больше куба. Вряд ли это можно было назвать силой воли, но технику безопасности Матвей соблюдал неукоснительно: четко отмеренное количество вещества, определенный промежуток между приемами и стерильные шприцы. Однако даже наркозависимость Матвея не была такой опасной, как предложение Горбовского. Следовало учесть все риски: и государственную организацию ФСКН, и ныне нелегальную активистскую организацию «Антидилер», членов которой можно было узнать по стильным черным жилеткам с очевидной белой надписью на спине и броской аббревиатуре «АД» на левой стороне груди. В первой половине двадцатых активисты «Антидилера» сотрудничали с ФСКН и полицией, даже проводя совместные спецоперации, однако во второй половине двадцатых политический климат резко изменился, и организация лишилась законного статуса, став чем-то средним между народной дружиной и бандформированием. Цепочка несчастливых событий, приведшая к официальной смерти «Антидилера», началась с того, что активисты, иллюстрируя известные слова Пушкина о русском бунте, изрубили топорами автомобиль офисного клерка, которого они из-за внешнего сходства спутали с искомой жертвой. Закончилось все на Васильевском острове, у памятника архитектору Трезини. Ранним утром к ухмыляющемуся бронзовому архитектору, чьи буйные кудри и медвежья шуба готовились засверкать под восходящим солнцем, подъехал автомобиль эконом-класса с заляпанными грязью номерами, откуда выбросили избитого молодого человека. Прокатившись по асфальту, черный от побоев молодой человек распластался у темного постамента, как сломанная кукла, и умер, не приходя в сознание. На правом запястье покойного обнаружили часы «Hublot», что исключало ограбление, а на шее – татуировку в виде пышного макового цветка, по которой покойного опознали соседи. Соседи поведали следствию, что официально безработный Максим Булыгин всерьез занимался наркоторговлей. Маховик уголовного дела неумолимо раскрутился. Убийц нашли быстро, и оказались ими активисты «Антидилера», которые не рассчитали силу. Запаниковав, они поспешно выбросили умирающее тело, хотя могли вызывать скорую, что скостило бы им срок. Убийство оказалось слишком публичным, чтобы его можно было замять. Незадолго до этого новый состав ФСКН, заинтересованный в захвате рынка, дал активистам карт-бланш, намекнув, что старания «Антидилеру» зачтутся. Старания действительно зачлись, но совсем не так, как рассчитывали активисты – смерть Булыгина стала формальным поводом для решительных мер. Организацию лишили официального статуса, и ее участники оказались на прежде непривычном для них полулегальном положении, практически встав на одну ступень со своими прежними мишенями. Активистам пришлось стать осторожнее. Они больше не прибегали к хулиганству и рукоприкладству, заинтересовавшись более действенным рычагом – осуждением общества. Если раньше они снимали рейды на камеру и выкладывали смонтированные записи в интернет, то теперь перешли на прямые трансляции. Окружив ничего не подозревающего наркоторговца, активисты фиксировали на смартфон его реакцию и выражение лица, оглашая попутно его имя, адрес и список подвигов, после чего разбегались, как напуганные выстрелом воробьи. Это было все, что они могли сделать в сложившемся положении. Тягаться с ФСКН было самоубийственно. Столбик пепла осыпался на подоконник, и Матвей очнулся от раздумий. Прищурившись, он посмотрел вдаль: круглые огни станции заискрились, качнув светящимися перекрестьями. Что сказал бы его отец, время от времени выходящий на волю и возвращающийся обратно в тюрьму на государственное попечение? Что сказал бы его прадед, без вести пропавший в сталинских лагерях? Что сказал бы его дальний предок из опричнины, про которого иногда с томной ностальгией рассказывала мать? - Месяц, - повернулся Матвей к ожидающему Горбовскому, - не дольше. - Слава богу, - облегченно выдохнул Горбовский, - один я бы это не вывез, слишком сложно, слишком… - Чтобы не усугубить ситуацию, мы должны действовать очень осторожно. План обсудим завтра, а я пока обдумаю нюансы. Тон Матвея был настолько рутинным, что Горбовский окинул его внимательным взглядом, в котором даже просматривалась доля уважения: - Знаешь, я не ожидал от тебя такой реакции. Даже не верится, что у тебя это впервые. - Я в Офтони закладки делал. - Закладки? – переспросил удивленный Горбовский. Стало проясняться то, что прежде ему казалось непонятным, а оттого и настораживающим. - Ага. Забирал, фасовал, раскладывал. - Почему ты никогда об этом не говорил? - К слову не пришлось, - пожал плечами Матвей. Он пристально посмотрел на Горбовского, а потом и на спортивную сумку, которую тот задвинул под стол. - Можешь со мной пожить этот месяц, - предложил он, - так будет проще, раз уж мы теперь работаем вместе. К тому же, сэкономим на аренде. - А ваша Люба меня не выпрет? – опасливо поинтересовался Горбовский. Условия складывались такие, что перспектива сэкономить семь тысяч не могла его не радовать. - Как видишь, ей все равно, кто у нее живет, лишь бы платили в срок. Просто будем делить пополам плату за комнату и плату по счетчикам. В кухне пользуйся правой верхней конфоркой, другие не трогай. Женя просто занудный, а Соня довольно вспыльчивая. От нее может прилететь. - Спасибо! – пылко выдохнул Горбовский, стиснув шершавые пальцы Матвея в крепком рукопожатии. – Спасибо, дружище! Определив собирающегося спать Горбовского на свободную половину дивана, Матвей наведался в чулан при кухне, где хранился никому ненужный хлам, и принес колючее шерстяное одеяло с витиеватым азиатским орнаментом. Кинув одеяло на сухощавые ноги Горбовского, он крутанул выключатель, и комната наполнилась полумраком. - Я позже лягу, - сосредоточенно сказал Матвей, вернувшись на прежнее место у окна. В его пальцах снова вертелась сигарета, - продумаю детали. - Угу, - буркнул Горбовский, укрывшись тяжелым одеялом. Заснул он быстро. Лицо расслабилось, а челюсть слабо отвисла, приоткрыв темный зев рта. Вымотанный Матвей неизбежно задремал, уткнувшись лбом в подоконник. Разбудил его рассвет, нестерпимо пылающий красным. Чашка с горсткой пепла, тетрадный лист, мелко исписанный вычислениями, и руки Матвея окрасились золотисто-алым. Тряхнув расфокусированной головой, он сложил листок вчетверо и спрятал его в карман джинсов. Малиновый шар солнца, медленно поднимающийся все выше, красными всполохами пробивался сквозь колышущуюся листву липы и слепил глаза. Задернув шторы, Матвей потянулся к столу, и стеклянная колба лава-лампы налилась тускло-багровым светом. Матвей осторожно поднес ладонь к лицу и вгляделся в длинную линию жизни, в мелко подрагивающие пальцы с неухоженными ногтями, в толстый слой кутикулы. Эта человеческая ладонь со всеми ее несовершенствами принадлежала именно ему и была такой вещественной, что Матвей пошевелил пальцами, убеждаясь, что все сочленения функционируют нормально и подчиняются приказам его мозга. «Я настоящий, - осознал вдруг он, - и планы мои… тоже настоящие».