Производственный роман

Я поехал — свирепствовал тезис Littré, что преступление есть помешательство; приезжаю — и уже преступление не помешательство, а именно здравый-то смысл и есть, почти долг, по крайней мере благородный протест. «Ну как развитому убийце не убить, если ему денег надо!». Ф. М. Достоевский, «Бесы» июль, 2030 год В интимном полумраке задернутых штор, за которыми разгорался полдень, отбрасывали на стол размытые тени открытая консервная банка, где плавали в желтом масле трупики шпрот, тарелка с нарезанными ломтями ржаного хлеба и граненый стакан чая, над которым поднимался пар. Сбоку от запоздалого завтрака лежал небольшой магазинный пакет – непрозрачный, пестрый, с принтом из карнавальных флажков. В пакете лежали покупки, за которыми Матвей утром посылал Горбовского. Помотавшись по Апрашке и ее окрестностям, тот купил все необходимое: ворох зиплоков разного размера, несколько пар медицинских перчаток, пять блистеров глицина и электронные весы. Они умещались на ладони, а с захлопнутой крышкой даже напоминали блокнот. Пакет пока ждал своей очереди, а Матвей, сидящий за столом, прихлебывал чай и заедал его маслянистым хлебом и шпротами, успевая при этом инструктировать Горбовского. Горбовский, сидящий на широкой боковине дивана, по другую сторону стола слушал его с таким вниманием, что иногда забывал моргать, и его веки с золотистыми ресницами лишь слабо подрагивали. - Никто не должен знать, что мы торгуем вместе: группа лиц и предварительный сговор увеличивают срок, - исподлобья смотрел в пустоту Матвей, - если примут одного из нас, можно отделаться условным сроком, даже при доказанном сбыте. А вот если нас примут вдвоем, про условку можно забыть. Так что ты, Слава, торгуешь один, а про меня ничего не знаешь. Точно так же и я. Если они найдут мои нычки, то это – мое приготовление к сбыту, о котором ты не знал. И даже если судить будут нас обоих, это будут разные уголовные дела. - Как у тебя все продумано, - протянул Горбовский. Шумно отхлебнув из стакана горячий чай, Матвей заученно продолжил, словно вовсе не услышал его комментарий: - До последнего отрицай сбыт, напирая на хранение в целях личного употребления. Почему расфасовано? Потому что ты хронический наркоман, у тебя было уже несколько передозов, и еще один ты не переживешь. Поэтому ты расфасовал дозы для себя, чтобы случайно не хватить лишнего. Зачем тебе электронные весы? Все для того же: точно отмеривать дозы, потому что без весов это делать проблематично. Матвей рассуждал очень деловито для начинающего драгдилера – без уверенности в успехе и безнаказанности предприятия, но с интонациями фаталиста, заведомо готового к форс-мажорам. Горбовский ощутил легкое покалывание в кончиках пальцев, похожее на сплав кокаинового отзвука в напряженных мышцах и отложенного на потом, но уже явившего себя страха. В последний раз, когда Горбовский ощущал такое покалывание, недвижимые снопы фар перед ним выхватывали из асфальтовой темноты труп, неестественно раскинувший сломанные конечности, окунувший голову в сиропную кровь. Довольно строгим тоном Матвей подытожил: - Максимум, который тебе грозит, если тебя вдруг примут с весом, это сбыт. Минимум – хранение. А уже между ними приготовление к сбыту. Очень хорошо, что мы ранее не судимы: выше шанс на условный срок. Горбовскому стало не по себе, будто он снова втянул ноздрями щекочущий ночной воздух, будто по его раздраженно слизистой снова скользнули жасминные ноты «елочки», которая компульсивно покачивалась под зеркалом заднего вида. Матвей же, не замечая его смятения, объяснял, что клиентов нужно искать среди неболтливых друзей, которым можно доверять, советовал не жадничать, убеждая, что Горбовскому хватит и нескольких наркоманов, употребляющих каждый день, и просил ни за что не давать в долг. - Никаких номеров, привязанных к паспорту, никаких аккаунтов, привязанных к легальным номерам. Связь через телеграм без упоминания реальных имен и адресов. После каждой беседы чисти историю чата. Ничего не записывай: ни на бумагу, ни в заметки. Держи информацию в голове - это единственное место, куда тебе не могут влезть. Деньги в руки не бери, только в электронном виде. Кэш может оказаться меченым, и тебя поймают на контрольной закупке. Матвей искоса посмотрел на Горбовского, его темный взгляд на секунду стал холодным, как у монструозных обитателей морских глубин. Опомнившись от подавленных воспоминаний о границе между прежней и новой жизнью, Горбовский закивал. - Ты всё понял? Он закивал еще энергичнее. Матвей поставил опустевший стакан на стол. Достав из кармана свернутый вчетверо тетрадный листок, он развернул его и положил перед Горбовским. Пепельно-серая бумага, расчерченная линиями на строгие клетки, была испещрена нехитрыми вычислениями, и среди скошенных, вытянутых цифр выделялись жирно подчеркнутые числа с тремя нулями. Почерк оказался торопливым, а карандашные изгибы сливались в неотличимые друг от друга знаки, однако Матвей подкреплял объяснение, водя по бумаге указательным пальцем. - Отлично. Теперь о цифрах. В месяц мы с тобой зарабатываем примерно по сорок тысяч, половина из них уходят на аренду и прочие нужды. Пять тысяч у меня уже есть, потому что я заложил кольцо матери, то есть, двадцать пять из ста у меня точно будут. Надо найти семьдесят пять. Забудем пока про амф и ешки, которые они тоже будут брать, посчитаем только мефедрон. Допустим, я покупаю десять граммов за четырнадцать тысяч, делаю из них одиннадцать граммов, продаю по три тысячи… - Делаешь одиннадцать граммов? – непонимающе переспросил Горбовский. – Из десяти? - Не тупи, Слава. Бутора будет мало, никто ничего не заметит. А если заметит, то спишет на толер. - Как-то нехорошо им бодяжить. Они ведь наши друзья. - Я хочу как можно быстрее с этим разобраться. Можешь не бодяжить, дело твое, - перебил его Матвей. - Ладно, ладно, я тебя понял, - примирительно поднял руки Горбовский, - объясняй дальше, пожалуйста. - Если вычесть расходы, остается девятнадцать тысяч чистого заработка. Я покупаю еще десять граммов, цикл повторяется. То есть, одному мне нужно продать примерно сорок граммов мефа. Думаю, у тебя по числам примерно такой же расклад, - подытожил наконец Матвей. Сдавив тетрадный лист в кулаке, он вышел из-за стола, подошел к комоду, где стояла чашка с сигаретным пеплом, и кинул в нее бумажный комок. Сухо чиркнула спичка, оставив царапину на красном фосфоре, и компрометирующие записи охватили багровые язычки огня. Горбовский нервно сжал губы. Когда пляшущий в чашке огонь померк, плюнув напоследок ломаной струйкой дыма, Матвей сложил руки на груди и повернулся к Горбовскому: - Конечно, можно поступить проще и купить сразу сто грамм за семьдесят пять тысяч, но у нас таких денег нет. Если бы у нас были такие деньги, мы бы вообще не рассматривали вариант с торговлей. - Слушай, я никогда раньше таким не занимался, - Горбовский даже втянул голову в плечи, словно ему вдруг захотелось стать меньше, - и ничего не умею. Может, я буду закладки забирать, а ты фасовать? Тебе ведь проще будет. Матвей нахмурился. Естественно, он понимал, что Горбовский, вся сознательная жизнь которого проходила в оранжерейных условиях, старался дистанцироваться от роли наркоторговца настолько, насколько это позволяла сложившаяся ситуация. Но его вариант был реально проще: у ловкого и неприметного Горбовского был не самый красноречивый вид. Опознать в Матвее наркомана мог каждый первый, и при встречах с патрулями это узнавание приводило к настоятельному требованию показать руки. А руки были в разы красноречивее лица. - Делаем так. На партии скидываемся. Ты забираешь закладки, я фасую. Фасованное делим пополам и продаем по своим. У тебя свой круг друзей, у меня свой. Идет? - Идет, - облегченно выдохнул Горбовский, - это я легко могу, я экстраверт. Оплатив заказ на десять граммов мефедрона, Матвей переслал Горбовскому точные координаты, и тот, взяв деньги на такси, отправился за закладкой. Поймав себя на том, что он отрывисто барабанит пальцами по столу, Матвей решил отвлечься от растущего мандража, сплавленного из страха, что Горбовского примут, и нелепого опасения, что он же забудет о дружбе и присвоит мефедрон, сославшись на ненаход. Взяв с полки «Бардо Тхёдол», тибетскую книгу мертвых, Матвей растянулся на диване и открыл ее на форзаце. Сразу же бросилось в глаза пожелание Юши, витиеватый черный курсив с нервическими изгибами: «Эмпирически познай извечную тайну смерти». В консервативных кругах ограниченных мужланов его почерк могли бы посчитать женским. Почти все время эзотерический кружок вел пространные обсуждения, иногда они даже пытались измерить смерть. Конечно же, теоретически. К конечному выводу они так и не пришли. Переливание из пустого в порожнее Матвея отталкивало, потому что он в тот период одержимо увлекался биографиями серийных убийц. Ради прогулки по Битцевскому парку он даже побывал в Москве. Юша полагал, что рано или поздно Матвей начнет убивать и встанет в один ряд с Пичушкиным и Специвцевым. Через час вернулся Горбовский – запыхавшийся, с влажной грязью на руках и коленях, но до жути довольный. Запершись на ключ, он без лишних слов выложил на стол зиплок, наполовину заполненный кристаллически-белым порошком. Настало время пакета, который дожидался своей минуты с самого утра. Вручив Горбовскому ложку и блюдце, Матвей поручил ему давить таблетки глицина до такой дисперсности, чтобы они ничем не отличались от закупленного мефедрона. Сам же, надев медицинские перчатки, стал отмерять неполные граммы, и когда на синем дисплее электронных весов загоралось ожидаемое «0,8», аккуратно смешивал порошки, пакуя полученный продукт в миниатюрные зиплоки. Через час вдумчивой работы перед Матвеем и Горбовским лежали одиннадцать зиплоков - граммовые веса, готовые превратиться в тридцать три тысячи рублей. Слабо вздохнув, Горбовский провел пятерней по русым волосам, которые норовили осыпаться на влажный лоб. Матвей хрустнул суставами пальцев, которые до сих пор прятались под синим латексом перчаток. В пальцах подрагивало накопившееся за час механическое напряжение. Сложив неразбавленные веса Горбовского в зиплок побольше, Матвей затолкал его в полую трубу гардины. Свою половину, ставшую уже не такой чистой, он спрятал в дальнем углу – под давно отсохшими сегментами паркета. - Хочу, чтобы ты кое-что знал про Соню, - обратился он к Горбовскому, стаскивая перчатки, - она плотно торчит. Поэтому ты ни при каких обстоятельствах не должен сообщать ей, что у нас в комнате что-то есть. Вообще с ней на эту тему не говори. Всегда, когда выходишь, закрывай дверь на ключ. Она без угрызений совести нас обнесет. - Конечно, - заверил его тот. Небрежно кинув на микроволновку перчатки, вывернутые белым нутром наружу, напоминающие синюшные трупики крольчат, Матвей надел резиновые шлепанцы с ромашками, в которых ходил по общей территории квартиры. - Ты куда? – спросил Горбовский. Матвей нервно улыбнулся: - Поищу Соню. Надеюсь, в ближайший месяц она не отъедет. Я очень на нее рассчитываю. Прихватив с комода коробок спичек, Матвей зашаркал по общему коридору, толкнул дверь, обитую шершавым дерматином, и вышел в парадную. На серые стены падал ровный, но тусклый свет ламп, напротив виднелась похожая дверь – тоже обитая дерматином и тоже приоткрытая, а круглое окно с широким подоконником выглядывало во двор. По толстому стеклу змеилась ярко-белая трещина, на подоконнике стоял керамический горшок, среди зеленых листьев которого пылали красным лепестки герани. Соня стояла возле деревянных перил лестницы, которые в последний раз лакировали лет сорок назад, и стряхивала пепел в банку из-под кабачковой икры, придвинутой к рассохшейся ступени. Лицо с заостренным подбородком покрывал заметный слой светлой пудры, а хрупкий корпус был обтянут коротким топом кислотно-синего цвета. Гневно постукивая пальцем по сигарете, Соня прижимала к уху телефон и, видимо, выслушивала собеседника. Примостившись справа, Матвей закурил и покосился на нее с видом энтомолога, который наконец приметил очень занятный экземпляр. Увлеченная спором, Соня не замечала его пристального внимания. - Саша, Саша, ты охренел, Саша, что ты забыл в Омске? - скороговоркой затараторила она в трубку, перекрикивая оправдания несчастного наркодилера. - В смысле, переехал? Еще вчера ты никуда переезжать не собирался, Саша! Что за вожжа тебе под хвост попала? Где я меф теперь буду брать? Матвей невольно хмыкнул. Момент был идеальный и даже в некоторой степени кинематографичный. - У меня, - прошептал он, наклонившись к свободному уху Сони, на котором покачивалась серьга в виде скрипичного ключа. - Да ладно? Ты? – округлила глаза Соня, резко повернувшись к Матвею. По инерции она выкрикнула эти вопросы в трубку, но быстро опомнилась. - Ясно, Саш, пока, всех благ тебе, - бойко попрощалась она с наркодилером, резко сменив гнев на сочувствие, и бросила трубку. Сжимая между пальцев дымящуюся сигарету, она уставилась на Матвея. Ее темные глаза блестели, как мокрый стеклярус, а губы разъехались в предвкушающей улыбке. Матвей прекрасно понимал причину ее радости: жизнь становится намного легче, если барыга живет в соседней комнате. Понизив голос до шепота, Соня спросила: - Ты? С каких пор? - Со вчерашнего дня, - сказал Матвей в паузе между затяжками, - три тысячи. - Когда ты сможешь? Матвей задумался. Не то что бы ему хотелось заставлять Соню ждать, но давать знать наркоманке, которая вшила в вену катетер, что у него в комнате хранится неопределенное количество мефедрона, было бы глупо. Они могли остаться без мефедрона вообще. И плакали их сорок семь тысяч – совокупность трат и будущего дохода. Чтобы изобразить видимость коммуникации с неизвестным звеном цепочки, Матвей решил съездить на вокзал. - К вечеру, - ответил он, помедлив, - сначала надо позвонить и пробить. Восторженно дернувшись на месте, Соня порывисто поцеловала Матвея в щеку, оставив на ней маслянистый след гигиенической помады, и заметалась между лестницей и дверью, пытаясь как-то сладить с подрагивающим телом: - Ты мне в дверь стукнись, когда все наладится, ладно, солнышко? Сейчас деньги тебе отдам. - Я не беру наличкой, - сказал Матвей, из вежливости не вытирая щеку, - на киви мне кинь. - Любите же вы все усложнять, - хохотнула Соня. Матвей незамедлительно бросил на нее мрачный взгляд. Киви-кошелек был относительно анонимным и подходил для его нужд, а Соня не могла об этом не знать, однако зачем-то прикидывалась кокетливой дурочкой, придерживаясь загадочных правил, ведомых лишь ей одной. - Да ладно, Мотя, не дуйся, - мягко добавила она, расшифровав посыл Матвея, и ее пальцы забегали по экрану телефона, - лучше номер скажи. Продиктовав Соне номер, Матвей кинул бычок в стеклянную банку, стоящую у лестницы, и молча, не прощаясь, удалился в комнату. Уже через несколько минут на кошелек поступили деньги. «Три тысячи, - подумал он, глядя на черные пиксели цифр, складывающиеся в три нуля, - одна двадцать пятая от семидесяти пяти. Все складывается довольно просто – если абстрагироваться от угрозы сесть в тюрьму или напороться на чей-то нож» К пяти часам Матвей поехал играть на Балтийский вокзал и, заработав около двух тысяч, вернулся домой после девяти. Горбовский ужинал на общей кухне и по-свойски беседовал с Женей и Копейкиным, отвечая на типичные для первого знакомства вопросы и производя хорошее впечатление. Социальные взаимодействия всегда давались ему легко. Запершись в комнате, Матвей разулся, поставил кофр на пол и прошел в дальний угол, где сливались со светлым паркетом отстающие сегменты. Он присел, приподнял пыльные деревяшки и запустил руку в нишу, где был спрятан мефедрон. Чтобы не оставлять отпечатки, Матвей достал граммовый зиплок, аккуратно сжимая пластиковый край между суставами соседних пальцев. Сложив ладонь лодочкой и прижав ее к бедру, чтобы зиплок не было видно снаружи, Матвей направился к двери, ведущей в комнату Сони. За дверью бархатно мурлыкала поп-музыка двадцатилетней давности, и Матвей три раза стукнул по гладкой эмали двери. - Соня, это я. - Заходи, не стесняйся! – крикнула Соня по ту сторону, и ее тон показался Матвею чрезмерно восторженным. Толкнув дверь, он оказался в геометрической копии своей комнаты: такой же узкий прямоугольник с высоким потолком. В светлом лакированном трельяже трижды отражался угловатый графин с водой, из которого торчал букет похоронно-белых, чуть ли не прозрачных лилий, на узкой кровати с кованой спинкой сидела собирающаяся на работу Соня, а центр комнаты занимал овальный столик. На столике были свалены в кучу длинная лента презервативов, голубой фаллоимитатор нечеловеческих размеров и флакон мирамистина. На узких бедрах Сони складками лежал желтый шелк платья, а левую ногу обтягивал черный сетчатый чулок, усеянный крупно вышитыми гвоздиками. Правой ногой, чью землистость и рыхлую икру ничто не маскировало, Соня упиралась в край столика и сосредоточенно докрашивала на ней ногти. Пальцы ног были длинные и тонкие, они диссонировали с выпуклыми шишковидными косточками, которые разрушали гармонию, искажая изящный контур стопы. - Пожалуйста, золотце, положи на стол, - сказала Соня, аккуратно нанося лак на плоский ноготь большого пальца. Накладные ресницы, отливающие серебром, подрагивали, а под ними точно так же подергивались в нистагме расширенные зрачки. Положив зиплок рядом с флаконом мирамистина, Матвей перевел взгляд на трельяж, к центральному зеркалу которого была приклеена фотография: высеченный в скале город, напоминающий ороговевший песчаный муравейник. - Это Уплисцихе, - заговорила Соня, заметив поворот его головы, - древний грузинский город. В Грузии дешево жить, гораздо дешевле, чем здесь. Когда я накоплю достаточно денег, то перееду в Гори. Слова ее звучали так убедительно, в них было столько веры в мечту, что Матвей, не будь он знаком с Соней, поверил бы в искренность ее намерений, однако он знал, что каждый день она тратит по несколько тысяч на мефедрон, чтобы поддерживать себя в рабочем состоянии и не ощущать пробирающего до костей отвращения, пришедшего вместе с профессией. Эта статья расходов исключала даже переезд в дешевый для жизни Казахстан, где за десять тысяч рублей Матвей мог снимать не комнату, а однокомнатную квартиру. Что уж говорить про Грузию. «Если бы не торчала, уже давно накопила бы», - флегматично подумал он, но тактично промолчал. Вернувшись к себе, он достал из кармашка кофра заработанную на вокзале россыпь бумажных полтинников и разнокалиберных монет, которые напоминали слепые рыбьи бельма. Сидя за столом, он разделял заработанное по номиналу, чтобы в ближайшем супермаркете обменять мелочь на крупные купюры. Перед ним постепенно росли серебристые столбики пятирублевок и темные башни десятирублевок. Бумажные деньги Матвей аккуратно выглаживал пальцами и складывал в отдельную стопку. - Солнышко, золотце… - вдруг пробормотал он себе под нос. То ли обиженно, то ли злорадно. Раньше Соня с ним даже не здоровалась. *** Уже двадцать три дня Матвей с Горбовским торговали типичным питерским ассортиментом: мефедрон, спиды ("белый амфетамин для белых ночей") и экстази. Меню было скудное, но проверенное временем и пользующееся спросом. По вечерам Матвей играл на вокзале, а продавал или до, или после. Круг его клиентов ограничивался Соней, Ладой и Асей. Ближе к выходным писала Ася, которая брала по паре ешек и вносила в его заработок минимальный вклад, иногда покупала спиды Лада, прыгающая между медленными и быстрыми. Соня же покупала только мефедрон, но делала это каждый день. В общем-то, собрать нужную сумму можно было на одной лишь Соне: она держалась на плаву за счет лошадиного здоровья, переданного ей генетически от нескольких поколений крестьян, которые дожили до преклонных лет и даже не познали тумана деменции. Горбовский про свои дела не распространялся, да и Матвей, чтобы не узнавать лишнего, расспросов не устраивал, но судя по его довольному лицу, всё у него шло хорошо. Матвей не знал, кому именно продает Горбовский, но подозревал, что тот тоже взял в оборот пару-тройку человек, которых теперь активно доил. До визита службы охраны оставалась неделя. В последнюю субботу июля Матвей привычно вмазался в туалете Балтийского вокзала и с кофром за плечами спустился в метро, на платформу станции Балтийская. Закатанные рукава синей рубашки оголяли часть рук, но прикрывали сгибы локтей, покрытые характерными отметинами в виде синяков и крохотных проколов над центряком. Почерневшие от разбухших зрачков глаза терялись в тени темных очков с округлыми стеклами и широкой верхней частью оправы, напоминающей жирно очерченные брови. Очкам был уже год, и что только не отражалось в их стеклах: кирпичные заводские трубы Офтони, саранский перрон, экзальтированные лица приятелей Юши, череда дилеров, неуловимо похожих друг на друга, и собаянщиков, отмеченных печатью нетерпения… У Матвея были мечты, в которых на темных стеклах очков отпечатывались не искаженные перспективой заводские трубы, а высокие дуги кокосовых пальм. Однако он отдавал себе отчет и осознавал, что мечта не реализуется, оставшись лишь прожектом. А раз воплотить ее было невозможно, то и думать о ней не стоило, чтобы лишний раз не растравливать в себе бессмысленную обиду. В какой-то степени это был буддистский подход, омраченный серым фатализмом холодной посконной действительности. Преодолев хитросплетение красной и оранжевой веток, Матвей вышел из подземелья, подставил лицо мокрому балтийскому воздуху и остаток пути проехал на маршрутке. Слева от брежневки Лады тянулась длинная кишка серого панельного дома, не вписывающегося в устоявшийся романтический облик туристического Петербурга. В торце дома сиял пикселями рекламный экран, на котором беззвучно шевелил губами президент, стоящий во весь рост на главной площади страны, рядом с багровым зиккуратом мавзолея, где уже больше века лежал мумифицированный труп. Под рекламным экраном скромно ютилась аптека, кажущаяся по сравнению с ним игрушечной. Мягко мерцал зеленый крест вывески, а сквозь синие стекла двух узких окон можно было разглядеть торговый зал. В этой аптеке Матвей бывал всего один раз, в конце мая, и хотя аптека оказалась барыжной, а фармацевт весьма щедрой, он не решился заглядывать туда снова. Проснувшись после оживленной ночи, проведенной у Лады, он слабо разогнался толикой мефедрона, оставшейся с вечера, договорился с Ларисой о покупке свежести и зашел в аптеку – нужно было взять инсулинку и валерьянку в стекле. Выглядывая из окон аптеки, можно было ощутить себя обитателем подводного купола: и брежневка Лады, и выползающие из-за нее облака словно затопило водой. В углу, возле стенда с презервативами и смазками покачивал листьями пышный фикус, обдуваемый воздухом из встроенного в потолок кондиционера. Кожу молодой женщины-фармацевта покрывал скупой северный загар, она ежесекундно мелко пожимала плечами, словно ее не отпускала судорога, и говорила с хищной поволокой, растягивая гласные. Услышав клишированную просьбу Матвея, она не только отоварила его, но и сделала заманчивое предложение. Согнувшись, она опустила лицо к окошку, исподлобья взглянула на Матвея и усмехнулась: - Хочешь получить десять матрасов свежести? - Естественно, хочу, - оживился Матвей, стараясь не слишком сильно выдавать рьяное желание, - а чего делать надо? Варить Матвей не умел, но мог отнести свежесть тому, кто умел ее варить: если он оплатит Ларисе расходные материалы, то последующие кубы она продаст ему со скидкой. Резко посерьезнев, фармацевт медленно выговорила, будто слова давались ей тяжело и застревали в гортани: - Изобразить мертвеца. - Я немного не понял… - Можешь не бояться, я ничего с тобой не сделаю. Полежишь, как мертвец, а я полюбуюсь. Даже трогать тебя не буду. Я люблю мертвых, теперь понимаешь? Матвей сглотнул. Фармацевт выжидающе смотрела на него, ее травянистые глаза не моргали. Тем временем шли секунды, а Матвей переваривал манящее, но сомнительное предложение, отдающее метафизической тухлятиной. - Так нужна тебе свежесть или нет? – тихо рявкнула фармацевт, раздраженно дернув уголком рта. - Да, конечно, нужна! – на одном выдохе выпалил Матвей. - Я согласен! Он не ожидал от себя такой прыти. Согласился он рефлекторно, за него ответила жадная торчковая натура, не желающая упускать такую удачную возможность. Подчас эта натура, целеустремленная и изворотливая, занимала главенствующее положение, оттесняя Матвея на задний план. К сожалению, юридически за решения этой натуры отвечал дееспособный Матвей Грязев, иногда не понимающий мотивы собственных спонтанных поступков. Фармацевт вышла в торговый зал, цокая серебристыми сапогами гармошкой, на которых подрагивал бензиновый отлив, и заперла железную дверь аптеки на ключ. Отведя Матвея в подсобку, она уложила его на диван, заваленный пуховыми подушками, и принялась придавать его телу трупное положение. Лежа с закрытыми глазами, Матвей не шевелился и дышал как можно незаметнее. Давалось это тяжело: лишь теперь, сосредоточившись на дыхании, он понял, как шумно раздаются его вдохи, как вздымается грудная клетка, под которой надуваются и сдуваются органические мехи. Фармацевт оттянула вниз его челюсть, чтобы приоткрыть ему рот, как у мертвеца, неспособного владеть мышцами прежнего тела, и дернула за руку. Та свалилась и обессиленно повисла над полом. Приготовления закончились. Невидимо зашуршал белый халат и одежда под ним, а уже через минуту ровное дыхание фармацевта стало частым, как при тахикардии. Выдохи набирали громкость, понемногу превращаясь в стоны, и вдруг щеки Матвея коснулись подозрительно скользкие, судорожно подергивающиеся пальцы. Чужие телесные жидкости напрягали Матвея гораздо меньше, чем тараканы фармацевта, которые могли оказаться более серьезными, чем она описала. Матвей надеялся, что она любит мертвецов не до такой степени, чтобы убить его, пока он ничего не видит. Ведь преимущество сейчас было на ее стороне. Из аптеки Матвей вышел живой, с распиханными по карманам блистерами свежести. Свое слово фармацевт сдержала, но повторять подобный опыт Матвей не рискнул. Вступал во власть поздний вечер, и синеющее небо наливалось космической чернотой. Дела у Лады шли все хуже. С каждым визитом Матвей замечал, что ее квартира лишь зарастает грязью: сегодня у порога темнели засохшие следы чьих-то ботинок. А вот Лада, видимо, собиралась работать, потому что одета была аляповато: в серебристый пеньюар с глубоким вырезом и пушистые оранжевые тапки. Лицо обрамляло пушистое облако темных волос, мерцающее золотистым блеском. - Спасибо, дружочек, - поблагодарила Лада хрипловатым грудным голосом, который не соответствовал ее субтильному телу. Сжав зиплок в кулаке, она бесцеремонно ушла в ванную и заперлась там, словно забыла, что за Матвеем нужно закрыть дверь или хотя бы попрощаться с ним. Он уже собирался уходить, когда его окликнул знакомый голос, донесшийся из зала. - Давно не виделись, - приветливо произнесла обычно немногословная, но загадочно улыбающаяся Лариса. От неожиданности Матвей вздрогнул, однако преодолел нахлынувший беспричинный страх. Он прошел в зал, но почему-то замер в дверном проеме, спрятав руки в карманы. В кресле, где в тот судьбоносный вечер валялся пьяный Марат, сидела, закинув ногу на ногу, Лариса. Она улыбалась шире, чем обычно, демонстрируя белые зубы – слишком хорошие, явно прошедшие через руки умелого стоматолога. Матвея вдруг придавило нехорошее предчувствие: ничем не объяснимое, но такое тяжелое, такое убедительное, что ему захотелось довериться. Предчувствие рекомендовало убегать из квартиры, словно из коридора к Матвею подкрадывался огромный паук в человеческий рост. - Наверное, сильно тебя прижало, раз ты в это полез, - вдруг посерьезнела Лариса и бросила на Матвея многозначительный взгляд. Матвей вскинул брови, не сумев утаить удивления, однако отвечать не стал. Нужно было понять, к чему именно клонит Лариса. Нужно было понять, чего она от него хочет. - Не ожидала, что у тебя есть опыт в таких делах. Интересно, откуда он у тебя. Если бы я не видела, как Лада пытается вымутить спиды, то не поняла бы, с чем связан твой визит. Матвей поморщился, словно у него вдруг заныл зуб, пронзивший челюсть горячей пульсацией пульпита. Лариса сухо засмеялась: - Наверное, ты сейчас думаешь, что я развожу тебя на откровенный разговор, чтобы записать его, а потом отнести доказательства куда надо. У тебя есть все причины так думать. Матвей вздрогнул, удивленный и ее проницательностью, и тем фактом, что его догадка насчет Ларисы все-таки подтвердилась, хоть и в косвенной форме. Значит, он был прав, подозревая ее в работе на невский синдикат. - Но тебе повезло, и это не так. Хотя теоретически меня могли попросить о такой услуге. К счастью, про тебя они пока не знают. Да и я не знаю: ты ведь не дал мне утвердительного ответа. Зачем мне пересказывать им догадки? – двусмысленно произнесла Лариса. У Матвея словно камень с души свалился, когда до него дошел смысл ее намека: во-первых, наркоконтроль еще не заметил его муравьиных шевелений, во-вторых, Лариса, явно имеющая отношение к ФСКН, заняла позицию монаха, сидящего на берегу реки, и сдавать его не собиралась. Решив ей поверить, Матвей благодарно улыбнулся и кивнул. Но вслух отвечать все же не стал. - Не за что, - усмехнулась Лариса, - будь осторожен. Из парадной Матвей выскочил, как ошпаренный. Сверху нависала чернота, которую сдерживали лишь крыши домов, ткань которой сочилась вниз, окутывая районы Петербурга глухими сумерками. Словно подстреленный зверь, Матвей метнулся в подземный переход. Под потолком пылали ярко-зеленым галогеновые трубки, размазывая жгучий свет по базальтовым стенам, изуродованным размашистыми надписями вандалов: «А.У.Е.», «св ск», «смерть пидарасам»... Надписи были жирными и наползали друг на друга, как суетящиеся кивсяки. Фактор ложной угрозы исчез, однако напряжение почему-то не покидало Матвея, а лишь усиливалось, заставляя сердце колотиться все чаще, утяжеляя отрывистое дыхание. Колени вдруг стали ватными и подогнулись, принудив Матвея прислониться к стене. Он прижал ладонь к ребрам, под которыми гулко бухало несущееся галопом сердце. Лицо побледнело, утратив здоровую красноту, и сероватая кожа покрылась мелкими каплями пота. Матвея охватила паника. Сознание рассыпалось на части и утратило способность сопоставлять детали: он не мог сообразить, что с ним происходит, где он находится и что делать. Здравомыслие сменилось страхом смерти – липким, ползучим, как черная нефтяная жижа. Краем сознания Матвей услышал эхо приближающихся голосов, и в поле зрения мелькнули три зеленых мундира. Естественно, казачий патруль не испытывал той лавины чувств, которая захлестнула Матвея, они смотрели на вещи проще – перед ними был характерного вида юноша, который болезненно корчился и наваливался на стену. Разговор с такими юношами у казаков был короткий, и в этом разговоре не было места такту. Рядовой казак, в лице которого даже под зеленым светом проглядывала алкогольная краснота, схватил Матвея за воротник рубашки и заставил выпрямиться. Заглянув в лихорадочно блестящие глаза Матвея, он заметил его нездоровый взгляд. - Сейчас проверим, больной или не больной, - вяло зашевелил языком второй казак, достал из кармана шаровар фонарик и посветил непонимающему, но испуганному Матвею в глаза. Черный зрачок, окруженный тонким кольцом янтарно-карей радужки, не уменьшился. В стороне, сложив руки на груди, ждал присыпающий приказный, то и дело поднимающий тяжелые, норовящие закрыться веки. - Зрачки с копейку, на свет не реагируют, - так же неразборчиво сообщил казак приказному. Матвей попытался вырваться – скорее неосознанно, чем с определенным намерением, но краснощекий казак, отвесив ему тяжелую пощечину, схватил его за левую руку и дернул закатанный рукав вверх. Луч фонаря соскользнул на сгиб локтя, и в круге света отчетливо проступила палитра синяков со следами уколов. Дробно стуча зубами, Матвей переводил мутный взгляд с одного лица на другое и силился уловить суть происходящего. - Ну и что делать с этим нарком? – спросил нетрезвый казак, повернувшись к приказному. Приказный протяжно моргнул. Матвей, к которому наконец вернулся дар речи, издал нервный смешок – спутник обуревающего страха. Он попытался заговорить, но услышал лишь тихую дрожь голоса, в которой невозможно было ничего разобрать. Почесав щеку, приказный шагнул к пошатывающемуся Матвею и запустил узкую ладонь в карман его джинсов. Достав четыре тысячные купюры и фурик со свежестью, приказный оценивающе покосился на Матвея. Колени, которые и без того были ватными, совсем лишились сил, и Матвей, оседая на асфальт, замотал головой. Его ослабевшее тело тянул к земле вес баяна, что лежал в кофре. Приказный мрачно посмотрел на Матвея. Он убрал деньги и фурик в карман кафтана и махнул рукой. Матвея тут же отпустили, и он едва не рухнул, резко накренившись назад, но чудом вернул себе равновесие. - Ты нас не видел, мы тебя не видели, - будничным тоном сообщил приказный, почесав на этот раз шею, - беги, пока я не передумал. Матвею не нужно было повторять дважды: даже в помутненном состоянии сознания он не забывал про неразрывную связь форменных мундиров и юридических проблем. Эта парная ассоциация надежно въелась в подкорку еще в Офтони, а в Петербурге лишь расцвела дополнительной угрозой. Его передвижение нельзя было назвать бегом: Матвей стремительно ковылял, заваливаясь на один бок, почему-то направляясь туда, откуда пришел. Его косая тень волочилась из-под одного снопа ярко-зеленого света под другой. Цепляясь за поручень, тяжело дыша, Матвей выбрался наверх. Картинка на рекламном щите была уже другой: немое изображение президента сменилось черным фоном, на котором пестрым пятном выделялся символ главной государственной партии – бурый медведь, попирающий всеми лапами российский триколор. Устремившись к тусклому зеленому огню аптечного креста, словно мотылек, летящий сквозь густоту ночи к лампе, Матвей завалился в аптечный тамбур, отделенный от торгового зала запертой на ночь железной дверью. Сознание постепенно обретало ясность. Матвей устало осел и забился в угол. Страх смерти уполз, сердце сбавило темп до быстрого, но приемлемого, а дыхание облегчилось. Окутанный помесью мрака и бледно-зеленого света – трупного, гнилушечного, Матвей переводил дыхание и приходил в себя. Морок панической атаки медленно рассеивался.