Производственный роман

Страхи, волнения, тревоги создают более глубокий страх, страх смерти. Это Великий Страх, который терзает человека, начиная с тьмы веков. Учись умирать каждый день весело, не теряя любви к жизни, и твой страх будет побежден. Дугпа Ринпоче, «Жизненные наставления далай-ламы» август, 2030 год Среди тяжелой прохлады двора, неровного многоугольника, который поднимался к нему грязно-кремовым колодцем домов, уже больше полувека скрывалось от звенящего ветра желтое двухэтажное здание казенного вида, совершенно лишенное эстетических излишеств, которые были бы просто неуместны на его шершавом фасаде. От Загородного проспекта к желтому дому вела строгая квадратная арка с постоянно открытыми воротами, готические ромбы которых складывались в черную решетку. Этот маршрут был не из тех, по которым люди ходили добровольно или с легким сердцем, и это было объяснимо: желтый дом представлял собой управление ФСКН, отвечающее за Санкт-Петербург и Ленинградскую область, и был вотчиной полковника Жарова, татарина сорока двух лет, которого многие знали как Асфара Юнусовича, а в представлении Асфар Юнусович не нуждался. Его кабинет, обставленный скупо, но с общепринятой у высших чинов вежливой претензией на роскошь, располагался на втором этаже, и при первом же взгляде на интерьер становилось ясно, что владелец кабинета придерживается формальных правил приличия, однако не забывает и про гедонизм. Застекленному портрету Громова, висящему на стене, и российскому флажку, который соседствовал на столешнице мореного дуба с открытым ноутбуком и чашкой кофе, противостояли черный кожаный диван, занимающий пространство между окном и дверью, и стоящий на подоконнике лакированный горшок с пронзительно-сиреневым антуриумом. По темным кожистым листьям неохотно растекался дневной свет, а белое соцветие напоминало гипертрофированный клитор. В комплекте с кожаным диваном шло такое же кресло, в котором сейчас сидел, закинув ногу на ногу, Асфар Юнусович. Посетителям же приходилось довольствоваться жестким деревянным стулом, который был заметно ниже кресла и ясно давал понять, кто здесь начальник, а кто дурак. Начальником петербургского управления ФСКН Асфар Юнусович стал шесть лет назад, и хотя произошло это не без протекции, дела у него до сих пор шли гладко: кем Асфар Юнусович не был, так это простаком. Да и впечатление производил, несмотря на сухощавость фигуры, внушительное. Из-под лакового козырька серой фуражки изучающе смотрело сухое желтое лицо с резкими морщинами и татарским разрезом глаз, а на виски резким контуром спускались черные волосы, цветом напоминающее воронье крыло. На правом предплечье серого кителя темнел шеврон с непременным двуглавым орлом и щитом, на котором кольцами обвивала острый меч змея. Левый глаз Асфара Юнусовича уже давно сменился своей искусственной копией с неподвижным широким зрачком, который обеспечивал остроту зрения даже в темноте и диссонировал со зрачком правого глаза, который на свет и тьму реагировал естественно. Точно так же отличалась и левая кисть руки от правой: если правую покрывали желтоватый загар, пигментные пятна и тонкие волоски, то левая была бледной, как у призрака, а волос на ней не было совсем. Кисть была идентична натуральной, но слишком точно ее копировала, и ее вид вызывал легкий дискомфорт. Еще больший дискомфорт она вызывала у тех, кого Асфар Юнусович не гнушался бить: механическая конструкция была гораздо сильнее мясной, и удары оказывались болезненными, заставляя сгибаться в три погибели и обмякать на месте. Жизненный путь Асфара Юнусовича был простым и предсказуемым: девять классов, средняя школа полиции, откуда он вышел младшим лейтенантом, высшая школа полиции, лишившая его эпитета «младший», и служба в МВД, плавно перетекшая в службу в ФСКН. А служба в ФСКН, само собой, так же плавно перетекла в наращивание деловых связей – Асфар Юнусович крышевал барыг еще в бытность лейтенантом, и это было задолго до того, как ФСКН стала контролировать весь российский наркопоток, так что Асфар Юнусович свое дело знал и никогда в нем не плошал. Прошло двадцать лет, и молодой казанский полицейский, который пошел в силовики скорее из-за финансовых притязаний, чем из-за чувства справедливости, превратился в нового русского кшатрия железного века, облаченного в серый мундир. На жестком стуле, куда обычно попадали нерадивые сотрудники и несговорчивые, но перспективные в финансовом плане господа, сидела просительница, которая должна была оказаться там в последнюю очередь. На лацкане ее наглухо застегнутого жакета мелко искрилась венозно-красным рубиновая брошь, а светлые волосы были склеены лаком в высокую башню. Пока она нервно поджимала губы, Асфар Юнусович скупо касался тачпада ноутбука и пролистывал инстаграм Матвея Германовича Грязева, формально русского юноши, в чертах лица которого проглядывало нечто эрзянское. Рассматривать в его фотографиях было нечего: завтраки, алкоголь, повседневные натюрморты и снова завтраки. В аккаунте не было свидетельств криминала, лишь иногда мелькали на фото расширенные зрачки, но даже это можно было списать на падающую тень и естественную для живого человека реакцию глаз. Судя по редким фотографиям Грязева, где он был запечатлен то с бутылкой пива, то с сигаретой, то с перламутрово-синим баяном, жизнь его была скучной, однообразной и бесцельной. Просительницей, которая ожидала ответа Асфара Юнусовича на удивление терпеливо, была Елена Полтинина – депутат госдумы от «Великой России», дочь олигарха, который нажил капитал нечестно, но все же самостоятельно, и родная тетя осиротевшего в раннем детстве Славы Горбовского. Послужной список Полтининой был красноречивым: запрет бэби-боксов, мораторий на аборты каждый четвертый месяц года, запрет полового просвещения... Все продвигаемые ей законопроекты поставляли мясцо Молоху, который еще с десятых годов раздувался от имперских амбиций и громовского комплекса неполноценности. - Чем ты думала, когда лишала его денег? – вскинул брови Асфар Юнусович, наконец закрыв вкладку с похожими друг на друга фотографиями, качество которых варьировалось от приемлемого до откровенно плохого. - Я хотела, чтобы он устроился на хорошую вакансию и понял… - Можно похвалить Вячеслава, он выбрал рыбные места, - бледно улыбнулся Асфар Юнусович, - и мошенничество, и наркоторговля приносят много денег. Не так много, конечно, как статус депутата. Племянника Полтининой арестовали в «Этажах» во время контрольной закупки, когда тот передавал клиенту и весьма близкому другу три грамма амфетамина. Меченых денег при Горбовском не было, однако с точки зрения закона бесплатное распространение тоже считалось сбытом. Держался Горбовский недолго. Избиение он вытерпел, а вот обещания рандеву с лейтенантом и бутылкой шампанского уже не вынес. Не привыкший к статусу шудры и грубому обращению, он расклеился и все выложил: и про причину, которая толкнула его на сбыт, и про дружескую помощь некоего Грязева, и зачем-то даже про деятельность на ниве мошенничества, хотя об этом его никто не спрашивал. Словом, сдал себя и причастных лиц со всеми потрохами. Возможно, из него вышел бы хороший, мечтающий выслужиться стукач. Если бы не Полтинина, которая ближайшим рейсом прилетела из Москвы выручать провинившегося племянника. - Я не понимаю! – округлила Полтинина слабо накрашенные губы, но тут же одернула себя и придала мимике привычную сдержанность моралистки. - Почему он выбрал такой отвратительный образ жизни? Почему они с этим наркоманом вскладчину снимали каморку? И почему он не поселился в центре? Жить в центре было бы гораздо удобнее. - Ты правда не понимаешь? – с удивлением посмотрел на нее Асфар Юнусович. Он не впервые сталкивался с ее взглядом на мир, но предел непонимания был еще далеко. Полтинина отупело уставилась на него. Территориально Асфар Юнусович и Полтинина жили в одной России, но фактически все было иначе: в его России существовали неустроенные города, умирающие деревни и дети, изъясняющиеся на блатной фене, одним из которых когда-то был и Асфар Юнусович, а ее Россия ограничивалась парадной личиной Петербурга, горящей неоновыми всполохами Москвой и мкадом, за которым начинались неизведанные территории регионов. Иногда ему казалось, что они с Полтининой даже говорят на разных языках, и в нем просыпалась кастовая ненависть, от которой так и подмывало по-пролетарски покрыть Полтинину матом, однако он стойко воздерживался. - Ты мой должник, Асфар. Кто тебе помог шесть лет назад? Вот и ты теперь мне помоги. Придумай что-нибудь. - С учетом предыдущего дела, московского, будет сложно сделать твоего Вячеслава исключительно свидетелем, - произнес он после задумчивой паузы, - придется очень постараться. – Его нельзя сажать за торговлю наркотиками. Что будет с моей репутацией? Пьяный наезд это все-таки непреднамеренный поступок, а торговля - осознанное и продуманное решение. Пусть за торговлю сядет второй. – Грязев? – спросил Асфар Юнусович, откинувшись на спинку кресла. –Да, он. Грубо зашаркала во дворе метла дворника. Асфар Юнусович замолчал, забарабанил искусственными пальцами по столешнице, и на светлом дереве запрыгали их вытянутые тени. Полтинина не отрывала от него взгляда, ожидая исключительно положительного ответа. Наконец он вздохнул и заговорил: - Можно подвести к тому, что Вячеслав был жертвой внешних обстоятельств. Услышав нечто, отдаленно похожее на согласие, Полтинина оживилась, и взгляд ее стал пристальным, как у грифа, который заметил разлагающуюся под пеклом солнца лошадиную тушу. - Уточни, - попросила она, не сдерживая поднимающихся уголков рта. – Жертвой вполне конкретного обстоятельства. Он ведь мягкий, ведомый. Его заставили, угрожая убийством, - ответил Асфар Юнусович, - но для этого ему придется на три месяца уйти в монастырь, чтобы появилось смягчающее обстоятельство. Ты все равно хочешь отправить его в рехаб, а монастырь отлично подходит. К тому же, он стоит на учете, ходит на терапию, хоть и редко. Словом, твой Вячеслав – наркоман, который борется со своим недугом и очень хочет снова стать полноценным гражданином. Полтинина слушала его, подавшись вперед. На свету брошь заблестела еще ярче, и среди венозной красноты проступили алые переливы. - А Грязев, с которым он распространял, нигде не работает, высшего образования не получает и в ребцентр не обращается, хотя стоило бы – он инъекционный наркоман. До дна он почти добрался, впереди только опиаты и крокодил. Схему сбыта, кстати, продумал именно он, а твой драгоценный Вячеслав всего лишь сделал ему абстрактное предложение. Его признают потерпевшим. - Сколько? – деловито спросила Полтинина, пропустив мимо ушей непонятный ей комментарий про опиаты и крокодил. – Полтора миллиона. Сегодня. Не я один занимаюсь этим делом, нужно умаслить остальных, пока расследование не зашло слишком далеко. - Вышли мне реквизиты, - кивнула Полтинина и встала. Разгладив юбку, на которой почти не было помятостей, она снова кивнула, на этот раз глядя перед собой, и вышла из кабинета, не удостоив Асфара Юнусовича даже этикетным прощанием – слишком уж далеко сейчас были ее мысли. Асфар Юнусович снова прокрутил в голове факты биографии Грязева, известные официальным документам: начиная с Офтони и заканчивая нынешним статусом безработного. Из показаний Горбовского следовало, что Грязев занимается сбытом не впервые. Доказательств, к сожалению, не было, но Асфару Юнусовичу доказательства были не нужны – он мог напугать Грязева одним лишь своим присутствием, а остальное было уже делом техники и отработанным алгоритмом. «Этот вполне сгодится, - подумал он, - весьма правдоподобная версия». *** Через четыре дня должны были нагрянуть сотрудники службы охраны, и Матвей готов был гостеприимно их встретить, наконец-то отдать Рубцову требуемые сто тысяч и, навсегда с ним распрощавшись, забыть произошедшее, как страшный сон. Из роли драгдилера Матвей уже вышел, однако после нее остались излишки в виде десяти граммов порошков и пятнадцати таблеток – желтых маусов, судьба которых была очевидной. Больше двух суток назад Матвей надел поверх рубашки теплый черный пиджак из грубого сукна, обулся в новые ботинки, которые купил по случаю еще весной и которые пришли на смену окончательно изношенным кроссовкам, и, прихватив с собой шесть желтых таблеток, отправился на электричку. Горбовский, страдающий от водочно-пивного похмелья, остался дома. К тому же, ему нужно было прийти в себя и заработать еще пять тысяч, а интернет-мошенничество требовало холодной головы. - Удачно тебе потусить, - напоследок сказал ему осипший после вчерашнего загула Горбовский, держа в руках банку с огуречным рассолом. Он пытался придумать правдоподобное оформление аккаунта, на которое могли купиться недостаточно опытные наркоманы, но пока вспоминались только засвеченные шаблоны. Употребив три таблетки и проведя с Асей два полных дня, Матвей до боли искусал щеки и поехал домой лишь тогда, когда обнаружил в своей скудной слюне кровянистую примесь. Ехал он с мыслью о том, что скоро иссякнет запас энергии, взятой у собственного тела в кредит, что нужно поймать момент и лечь спать до того, как наступит окончательная черно-серая трезвость. Как выяснилось, беспокоился Матвей зря. Трезвость наступать не торопилась, а постэффектов, которые обычно следовали после отлива химической волны, не было и близко. И хотя такое положение дел должно было лишь обрадовать его, он совсем не радовался - тело будто заклинило на фазе спада. Дергано влетев в квартиру, случайно задев плечом Соню и даже не извинившись, Матвей заперся в комнате и, забыв разуться, принялся ходить по замкнутой траектории, которая из-за узости помещения представляла собой приплюснутый круг. Уже перевалило за полдень, а Горбовского дома не было, но не стоило даже гадать, куда он в очередной раз запропастился. Естественно, он пил с ельцинистами. Политизированные знакомые Горбовского в массе своей были алкоголиками, и пить с ними наравне Матвей не мог – выдерживать их темп было сложно. Несовпадение аддикций делало совместный досуг тягостным. Матвей запустил горячие пальцы в волосы, сжал ладонями пульсирующие виски и запрокинул голову, подставив лицо холодному ветру, который унывно стучал рамой форточки, и высокому потолку. Матвей косо улыбался, осознавал неуместность и жуткость этой улыбки, однако избавиться от нее не мог. Под глазами пролегли широкие серовато-лиловые дуги, а в широких зрачках отражалась то круговерть комнаты, то небо, в котором перекатывались рельефные, тяжеловесные, металлически-темные тучи. Карие глаза Матвея казались черными, лишенными радужки. Затянувшееся бодрствование начинало нервировать. Устало потерев лицо руками, он все-таки сел на диван, где топорщилось морщинами мятое постельное белье, и достал из кармана телефон. Конечно, догадка, осенившая Матвея, стремительно превращалась в утвержденный план действий, но следовало хотя бы оповестить Горбовского, пока не стало хуже. Горбовский взял трубку после первого же гудка. Решительно вскочив с дивана, ощущая дрожь во всем теле, Матвей выпалил: - Ты где потерялся? – В Кудрово я, - нехотя ответил тот. – Кудрово? – вскричал Матвей, вдруг проникнувшись раздражением. - Ты что забыл в этом блядском Кудрово? Горбовский снова замялся – уже второй раз, хотя даже минуты не прошло, но неуверенно произнес: – Да хуй знает. Вчера пил со своими, сегодня проснулся в Кудрово. Я вечером приеду, ладно? - Слава, я пережрал колес, и мне очень ебано, я займу у тебя несколько плюх, чтобы успокоиться, спасибо тебе большое, - скороговоркой сообщил Матвей сквозь сжатые зубы и сбросил, не дождавшись разрешения. Не так давно Горбовский хвалился, что купил марроканский гашиш, который надо было бы опробовать, однако то у одного были дела, то у другого, и плитка сохранила цельную форму. Рассудив, что Горбовский не обидится, Матвей, не желающий в таком состоянии ехать за кладом, достал из-под дивана заранее заготовленную пол-литровую бутылку, в пластике которой сигаретой была прожжена дырка с оплавленными краями. Сев за стол и разложив перед собой инструментарий, Матвей отщипнул от плитки четыре маленьких катышка, резко сжал их подушечками пальцев, превратив в тонкие плюхи. Операция была простой и знакомой: положив на зажженную сигарету плюху, Матвей аккуратно просунул сигарету в бутылку и дождался, пока та наполнится дымом. Когда прозрачность сменилась жемчужно-серой туманной густотой, он вытащил сигарету, зажал дырку пальцем и припал к горлышку бутылки. Вдохнув дым одним большим глотком, Матвей сразу же ощутил першение в горле и некое помутнение в голове, которые было предвестником грядущего успокоения. К концу четвертой плюхи тело стало ватным. Улегшись на диван, Матвей закрыл глаза и приготовился задремать. Но сон не шел – его сбивали резкие подергивания сначала рук, а потом и ног. Контур тела перестал соответствовать расположению подрагивающего скелета, суставы которого так и норовили вырваться из-под кожного покрова. Матвей с подозрением открыл глаза. Его взгляду предстала видоизменившаяся комната, очертания которой теперь окружала красно-синяя стереокайма. Он резко встал и пошатнулся, запутавшись в призрачных шлейфах движущейся перспективы. Картинка, воспринимаемая глазом, распадалась на запаздывающие кадры, которые рассыпались на фрагменты и опадали куда-то периферию зрения алыми лепестками герани и багровыми паучками. «Соня дома, - подумал Матвей как можно короче, чтобы не потерять мысль, - и Женя с Евгением Львовичем» Отыскав в искаженной комнате дверь, он еле как повернул ключ и вывалился в коридор, который тоже перестал быть знакомым. Взгляд фиксировал всё с опозданием, редкие кадры реальности, накладываясь друг на друга, смешивались в невнятную смесь образов. Матвей с трудом отыскал среди пестрого калейдоскопа подрагивающие лица Сони, Жени и Копейкина, внимание которых, видимо, привлек грохот его падения на пол коридора. Однако не успел он объяснить, какая именно помощь ему нужна, как только что найденные лица раскрошились на смазанные сегменты. В громком топоте шагов, человеческой, но непонятной речи и бытовых шумах проступил навязчивый, прежде незаметный ритм, который заполнял восприятие, погружая в транс и отвлекая от попыток осознать себя в пространстве. Если бы Матвей был трезвым, то различил бы в ворохе шумов оглушительный хлопок входной двери, топот чужих ботинок и незнакомые грубые голоса. Но сделать это в настолько невменяемом состоянии было, к его несчастью, невозможно. Незваные гости, почти не удивленные зрелищем, изучающе осмотрели жителей квартиры, столпившихся вокруг Матвея, который барахтался на полу и невнятно мычал. Жители квартиры так же изучающе, но с растущей внутри тревогой осмотрели незваных гостей. На пороге стояли трое мужчин решительного вида, в гражданской одежде. Самым уверенным и, видимо, главным, был бледный и суховатый, за спиной которого стояли еще двое. Один из них хрипло покашливал, а второй гордо нес перед собой надувшийся за годы пивного алкоголизма живот. - Майор Панкратов, ФСКН, - скупо произнес бледный и суховатый, предъявив багровую корочку, - освободите коридор. Вид неадекватного Матвея, явно неспособного к побегу, заметно успокоил их, и они, прежде собранные, расслабились. Хрипло покашливающий оперативник, капитан Соловьев, вытащил из кармана свитера платок и вытер со лба пот. Дородный капитан Тищенко тускло улыбнулся. Непричесанный, недавно проснувшийся Женя и Копейкин осторожно отступили к кухне, а Соня сноровисто шмыгнула к себе в комнату и закрылась изнутри. Прибывшие оперативники окружили Матвея, нависнув над ним и заняв их места. - Мне плохо! – простонал Матвей, понимая, что над ним кто-то стоит, но не видя лиц. – Что ты принимал, чепушила? – прикрикнул на него капитан Тищенко. У Матвея вырвался еще один стон, куда более слабый и горестный: – Мне пло-о-охо… Майор Соловьев помахал пятерней перед лицом Матвея, перед стеклянным взглядом широко распахнутых черных глаз. Разные внешне, но единые в своем порыве капитаны перевернули Матвея на живот, уткнув лицом в пол, скрутили ему руки за спиной, и на запястьях защелкнулись холодящие кожу наручники. Он дернулся, не осознав неладное, но почуяв его. Соловьев резким тычком в спину заставил его рухнуть обратно: - Лежать, бля! - Нет! Нет! – Добегался, дружок, - отчетливо проговорил майор Панкратов, косясь в незапертую комнату Матвея, откуда тонко, но заметно пахло шмалью. – Нет! – дрожащим голосом выкрикнул Матвей. - Да успокойся ты уже! – осклабился капитан Соловьев и с оттяжкой пнул его в живот. Матвей сжался, закатив глаза, и судорожно раскрыл рот, глотая воздух, как выброшенная на сушу рыба. Очередной крик не удался и вышел из легких хрипом. Панкратов перевел взгляд на капитана Тищенко: - Обыщи комнату. Обыск был поверхностным, словно тот знал, что именно искать и где – впрочем, так оно и было. Сразу же устремившись в угол, где под отсохшими фрагментами паркета скрывалась пустота, он изъял оставшиеся наркотики и электронные весы. Достав из внутреннего кармана легкой куртки плотный желтый конверт, похожий на те, в которых присылают бандероли, он упаковал вещественные доказательства, добавив к ним гашиш и телефон Матвея, лежащий на диване. Взяв под мышку и ноутбук, который тоже был доказательством, Тищенко вышел из комнаты. На его округлом и румяном лице читалось чувство выполненного долга. Пока Панкратов закрывал дверь и клеил между ней и косяком бумажку с синей печатью и казенным во всех смыслах словом «опечатано», Соловьев рывком поднял Матвея и поволок в подъезд. На лестнице он ухватил его за ворот пиджака. Нетвердо стоящий на ногах Матвей смутно понимал происходящее и дергал скованными руками. Сегодняшний маршрут Матвея, конечной точкой которой было уже известное управление ФСКН на Загородном проспекте, повторял маршрут, по которому шесть лет назад везли Максима Булыгина, арестованного в день его двадцатилетия во время контрольной закупки – с особо крупным размером. Сын обеспеченной семьи, известный под псевдонимом Yung Knife, выглядел не очень-то внушительно и даже интеллигентно, читал рэп о том, как он торгует наркотиками, и попутно продавал мерч. Естественно, его текстам никто не верил, считая их данью жанру и художественным преувеличением. Это был второй арест Булыгина. Первый подарил ему условный срок, однако ума не придал. Загадочным образом, при всей очевидности доказательств следствие затянулось на год. Еще год пытались провести судебное заседание, которое всякий раз по разным причинам переносили на следующий месяц: то из-за неявки свидетелей, то из-за плохого состояния здоровья Булыгина. Общественность даже стала сомневаться в живом статусе неявляющихся свидетелей. Все это время Булыгин провел в СИЗО, где один день считался за два дня в колонии, и эта двугодичная задержка скостила ему срок аж на четыре года. Когда же рецидивисту Булыгину, за плечами которого уже был условный срок и ряд отягчающих обстоятельств, вынесли приговор – шесть лет вместо ожидаемых семнадцати, его отправили в подмосковную колонию-поселение, и он, прежде мелькающий в медиаполе, на два года пропал из виду. А потом дал интервью. Журналисты приехали к Булыгину прямо на территорию колонии-поселения. Виновник торжества встретил их в арендованном белом лимузине, побряцал часами за полмиллиона рублей и исполнил новую песню собственного сочинения, записанную совместно с сокамерником – сурового вида мокрушником, который сел еще до рождения Булыгина. Темой песни была опиатная зависимость, но Булыгин относился к происходящему с плохо скрываемым куражом. Завершающим штрихом было его заявление о том, что сбыт он признает, но ничуть не раскаивается. Что только не мелькало в кадре: стриптизерша в костюме Снегурочки, которую почему-то пустили в периметр, уже упомянутый мокрушник в мерче Булыгина и сам Булыгин, кормящий морковкой нутрий. Через несколько месяцев после интервью рецидивист и крупный наркоторговец Булыгин вышел по УДО. Возможно, он мог бы прожить немного дольше. Наверняка гипотетическое продолжение его жизни было бы неплохим. Но он, к сожалению, был достаточно медийной личностью, чтобы стать жертвой резонансного убийства. Существовавший на тот момент «Антидилер» брал в оборот лишь тех наркоторговцев, на которых им указывали правоохранительные органы. На Булыгина указала ФСКН. Так и закончилась его творческая биография, в которой поставили жирную точку некрологи рэп-комьюнити, и биография вообще. Уже через месяц про него начали забывать – слава не терпит отсутствия инфоповодов, а самый впечатляющий, последний в жизни Булыгина инфоповод заметно подостыл и растерял свежесть первых девяти дней. Еще месяц по инерции обсуждали дорогие часы, которые были обнаружены на трупе Булыгина, но потом бесследно пропали: то ли в чьем-то кармане, то ли в пыли архивов с вещдоками, но и эта тема исчерпала себя и неизбежно всем надоела. Изящно устранив со сцены активистов «Антидилера» и лишив их государственной поддержки, ФСКН взялась за более крупных конкурентов, с которыми раньше приходилось договариваться и терпеть их на своей территории. Самый прибыльный сектор российского наркорынка, героиновый, еще с девяностых контролировали этнические диаспоры, в основном, цыганская. Когда ФСКН обрела силы, она выдавила цыган с героинового рынка: кого депортировали, ссылаясь на нарушение миграционного законодательства, кого посадили, кого устранили физически. Этнические диаспоры были посредником между афганским Талибаном, опийный мак для которого за гроши выращивали нищие декхане, и российской сетью распространителей - от нуворишей-оптовиков до мелких уличных барыг, которые распространяли афганский героин и тем самым невольно подпитывали исламский терроризм. Естественно, за посредничество этнические диаспоры накручивали процент сверх оптовой цены, за которую этот героин продавали им. Чем ниже по цепочке уходили фасуемые и бодяжимые порции, тем выше становилась розничная цена. Когда цепочка лишилась слабого звена, этнических диаспор, розничная цена на героин ощутимо упала. Это была значимая, даже глобальная для российского криминалитета смена парадигмы. *** В кабинете следователя, который ничем не отличался от множества своих копий по всей России – ни деревянной мебелью, ни тусклым цветом стен, ни белыми жалюзи, собрались пять человек. В затененном углу, закинув ногу на ногу и сложив руки на груди, сидел на стуле Асфар Юнусович. Рядом стояла деревянная кадка с раскидистой диффенбахией, чьи зеленые листья были покрыты мелкими брызгами белого пигмента. С этой точки кабинета Асфару Юнусовичу открывался прекрасный обзор, и он выглядывал из-за крапчатых листьев, как мизгирь. Над его головой проходила выкрашенная в оранжевый цвет труба отопления, опоясывающая две смежные стены. Под традиционным портретом Громова обосновался за столом следователь - майор Николенко, мужчина с напряженными желваками на щеках и максимально незапоминающимся лицом, которое как нельзя лучше подходило для работы в органах. Его серый шерстяной китель с одинокими звездами погон был расстегнут, открывая взгляду голубую форменную рубашку и серый галстук с золотистым зажимом. Он молча курил, будто дело, которым он занимался, совершенно не имело важности, и стряхивал пепел в круглую пепельницу, которая стояла возле выключенной настольной лампы на подвижной ножке. Самыми младшими по званию среди собравшихся были капитан Картамышев и капитан Лушин. Картамышев, отталкивающий молодой человек с тяжелыми веками и зычным голосом, служил в ФСКН не первый год и инструктировал Лушина, совсем зеленого паренька с тонкими чертами лица и светлыми, почти невидимыми ресницами, который стал капитаном всего два месяца назад, а на службу в ФСКН перешел только на прошлой неделе. Оба стояли у стены, ожидая приказаний. Лушин при виде Асфара Юнусовича держался скованно, боялся даже смотреть в его сторону и молчал, чтобы не ляпнуть лишнего, а вот Картамышева присутствие высшего начальства лишь воодушевляло, ведь это был отличный шанс продемонстрировать лояльность и выслужиться. Матвей, ради которого они сегодня здесь собрались, сидел на табуретке в центре кабинета, чуть поодаль от следовательского стола и был у всех на виду. Полностью он не оклемался, но хотя бы начал удерживать равновесие и прекратил мычать. Устремленные на него четыре пристальных взгляда не придавали уверенности, а скованные за спиной руки лишь подчеркивали беззащитность его положения, и сконфуженный Матвей, глядя в одну точку, молчал, по-прежнему невольно стискивая зубы. - Что он принимал? – спросил Асфар Юнусович, поправив косо сидящую фуражку. - Три таблетки экстази, курил гашиш, - проворчал следователь, мысленно сетуя на унылую перспективу несколько дней заниматься делом, которое можно было бы решить за пару часов. Не до конца доверяя его словам, Асфар Юнусович осмотрел Матвея с головы до ног. - Вряд ли это был простой гашиш, - радостно добавил Картамышев, - наверняка ему продали какое-то дизайнерское говно. - Возьмите кровь на анализ. Я не хочу, чтобы он от транквилизаторов у нас в камере умер, - строго приказал Асфар Юнусович, - дело и так… сложное. Не до конца очнувшийся мозг Матвея, натренированный на триггеры, отреагировал на слово «анализ» и послал телу вполне однозначный сигнал. Матвей вскочил со стула и совершил бессмысленный в такой ситуации рывок к двери. Однако подвели ноги, и он растянулся на полу, как изломанная деревянная кукла. Подоспели Картамышев с Лушиным, которые вовремя сдержали Матвея, тут же начавшего остервенело вырываться. Пиджак и рубашка задрались, оголив заметно выступающие ребра. На нездорово-бледное лицо налипли спутанные светлые волосы. Руки у него снова крупно затряслись. - Пустите! – истерично закричал Матвей то ли от страха, то ли от боли. Лушин и Картамышев пытались поднять его, ухватив за локти. - Сволочи! Я не хочу! Картамышев незамедлительно ударил его кулаком по печени. Дернувшись с резким вскриком, Матвей обмяк и умолк. Слышался лишь зубовный стук. Полицейские схватили его за локти и утащили его из кабинета. С шорохом волочились по полу ноги Матвея в новых ботинках. *** Проведя вечер и ночь в одиночной камере, пронизанной темнотой, холодом и сыростью, за эти пятнадцать часов основательно отоспавшись, Матвей, который до сих пор ощущал на себе действие транквилизатора и сохранял некоторую осоловелость, занял прежнее место в кабинете следователя – на неудобной табуретке. Словно повторялся зацикленный день, похожий на худший кошмар Франца Кафки: и вопросы, и окружающие люди были точно такими же, как вчера. Несмотря на утро, настольная лампа горела, однако направлена была не на стол, а на Матвея, который представлял собой крайне жалкое зрелище. Он старался не поднимать голову, пряча бегающий взгляд и дрожащий подбородок. Когда он смотрел перед собой, то видел не следователя, а лишь слепящий ясный свет, из-за которого доносился уже ставший знакомым утомленный голос. Свет ложился на колени Матвея и отражался в светлой стали наручников. В крови Матвея обнаружили не только МДМА и каннабиоиды, но и метамфетамин, МДА и неопознанное, как метко выразился Картамышев, «дизайнерское говно». И сегодня наступил неизбежный, тягостный отходняк. В ответ на все вопросы следователя Матвей отрицал вину и старался смотреть в пол. Лушин и Картамышев стояли у него за спиной. Он не видел их лиц, но был этому даже рад. Дернув уголком рта, следователь Николенко закурил, нахмурился и исподлобья посмотрел на Матвея: - Для себя так не фасуют, Грязев. - Я в ноябре передознулся и с тех пор так делаю, - уже в который раз произнес Матвей. В его голосе слышалась свежая простудная хрипотца. - Но свежатиной при этом не брезгуешь, - с любопытством посмотрел на него следователь. - Я всегда покупают только кубовые баяны, чтобы не переборщить. - То есть, шесть граммов мефедрона, четыре грамма амфетамина и девять таблеток экстази ты хранил исключительно для себя? - Да. - Расфасованные по пакетам? - Да. За завесой крапчатых листьев вздохнул Асфар Юнусович. Сегодня на него падал солнечный свет, и в его непроницаемое, немое лицо все глядели с разной степенью настороженности. Настороженность Матвея правильнее было бы назвать страхом, потому что он знал, кто такой Асфар Юнусович, и его присутствие лишало Матвея окончательной надежды. - Не жирно для одного нарка? – посмотрел на него следователь. Взгляд его был странным и недобрым, как и всё вокруг. Не поднимая головы, Матвей пробормотал: - После свежести другие стимуляторы очень слабо ощущаются. Этого мне только на три раза могло хватить. Следователь за лампой довольно хмыкнул. Матвей заметил часть его улыбающегося лица, не скрытую за веером света, и его скинули на пол резким ударом по корпусу. Застучали каблуки черных ботинок, Матвей сгруппировался, и на него нескончаемым пунктиром боли обрушились тяжелые пинки. Закусив губу, он сдерживал желание закричать. Он сосредоточился на лампе, он смотрел только на ясный свет и пытался зацепиться за мысль о свете, как за спасательный круг. - Дальше, - раздался умиротворенный голос следователя. Поняв его намек, бывалый Картамышев снял с пояса резиновую дубинку «Аргумент». Осторожно наступив Матвею на голову, он принудил его прижаться виском к полу и сказал Лушину: - По башке не попади, как в прошлый раз. Боль от пинков оказалась лишь прелюдией к боли, порожденной спрессованной резиной. Если сначала Матвей хотя бы различал, от чьего удара он кричит, то уже на второй минуте разум померк, и он перестал концентрироваться на чем бы то ни было, чтобы как можно скорее потерять сознание. Картамышев с его опытом не мог понять, что подозреваемый на грани обморока. Чтобы убедиться, он заглянул ему в лицо и увидел злобный взгляд закатывающихся глаз. - Хватит пока, - поморщился Картамышев и, отступив, повесил дубинку на пояс. Так же поступил и Лушин, уже робеющий не так сильно, как вчера. Адреналин и чувство власти вселили в него толику уверенности. Матвей съежился, некрасиво всхлипывая, и обхватил голову скованными руками. - Лушин, принеси табуретку, - резко произнес следователь. - Повыше или пониже, товарищ майор? - Пониже, - ответил он, окинув взглядом высокого Матвея, рост которого бросался в глаза, хотя тот лежал на полу, сжавшись, как подстреленный лис. Лушин выскочил из кабинета и быстро вернулся. В руках у него был низкий табурет, выкрашенный белой эмалью, густые капли которой застыли на его коротких ножках. Он прислонил табурет к стене, на которой оранжевой полосой горела тонкая труба отопления. - Помоги мне, - позвал его Картамышев, - взгромоздим его туда. Поставив пошатывающегося Матвея, взгляд которого был стеклянным, как при болезни, на табурет, они освободили одну его руку, однако пустое стальное кольцо сразу же прочно обхватило яркую трубу. Табурет был низким, и Матвею, чтобы избежать режущей боли от впивающейся в запястье тугой кромки, пришлось встать на мыски ботинок. «Неужели я буду стоять так до вечера?» - промелькнуло у него в голове. - Даже если я виновен, меня нельзя пытать, конституция запрещает… - едва слышно проговорил Матвей. Но его перебил Картамышев, который залился глумливым смехом: - А кто сказал, что она написана для тебя? Думал, тебе всё с рук сойдет? Матвей закрыл глаза, спрятавшись от лампы следователя, зоркого наблюдения Асфара Юнусовича и двух молодых ментов, один из которых пока не оперился. К горлу подкатил ком сдавленного плача, дернулся выступающий кадык. - Слышал про пресс-хаты, Грязев? – спросил Картамышев, сняв китель, кинул его на подоконник и засучил рукава форменной рубашки. - У нас такая есть. Если будешь упираться, швырнем туда на ночь. Не убьют, естественно, но ты сам начнешь просить, чтобы тебя убили. Не веришь? - Я фасовал для себя и никому ничего не продавал, - еле слышно проговорил Матвей. Картамышев легонько пнул табурет, толкнув его совсем немного. Он явно собирался выбить его из-под Матвея, но не сразу. Ему хотелось растянуть процесс. Когда Матвей осознал это, страх превратился в ужас: сердце забилось быстрее, губы задрожали, а в кишках заворочалось, как моток колючей проволоки, нехорошее чувство. - И чего ты молчишь? – продолжал Картамышев. - Хочешь, чтобы об тебя до утра окурки тушили? Чтобы по очереди притапливали в ведре? Ты же в любом случае всё подпишешь, Грязев, зачем портить себе здоровье? Дабы подкрепить угрозу, он пнул табурет еще раз, и левый ботинок Матвея оказался на самом его краю. Широко распахнув глаза, Матвей вцепился пальцами в цепочку наручников, надеясь хоть как-то смягчить последствия. - Отвечай: кому наркоту сбывали, на ком наживались? Стремно не было людей травить, а? – ткнул в него пальцем Картамышев. - Я фасовал для себя и никому ничего… - Давай, сволочь, посдавай своих торчков, - вдруг прерывисто начал тот, от которого таких слов никто не ожидал - Лушин, - все равно под нас ляжешь, эскобар мордовский. Это я, конечно, фигурально говорю, мы тут не пидоры. Послышался сдавленный смешок следователя. Говорил Лушин несколько несуразно, явно подражая Картамышеву и выражениями, и интонацией, но несуразность нивелировалась тем, что он был представителем власти, который очень даже мог воплотить свои угрозы в жизнь. - Или не фигурально, - мрачно произнес Картамышев, схватив Матвея за лацкан пиджака, - даже если ты побежишь жаловаться в ЕСПЧ, тебе никто не поверит. Ты же банчишь, у тебя дома столько всего нашли, неудивительно, что ты пытаешься нас оговорить. - Я никогда ничего не продавал. - Знаешь, как в тюрьме относятся к наркобарыгам вроде тебя? Прохладно относятся. А персонально тебе мы организуем «теплый» прием. - Ага, такой теплый, что удавишься, - продолжил за ним Лушин, - будешь не только деньги на общак отстегивать, но и отбитые почки каждый день выкашливать. Сам не рад будешь, что живой остался. - Я фасовал для себя и никому ничего не продавал… - слабым голосом прошептал Матвей. Взгляд его стал совсем уж воспаленным, а на искусанной нижней губе запеклась мелким бисером выступившая кровь. Окончательно раздраженный Картамышев пнул табурет в третий раз. Левый ботинок Матвея заплясал в воздухе, как у висельников, а мыском другого ботинка он изо всех сил уперся в край табурета. Дыхание сбилось, а тело налилось очередной волной слабости. - Не надо, пожалуйста! – закричал он, и его глаза набухли крупными слезами. – Хватит! - Сбывал? - Сбывал… На гидре брал по четырнадцать тысяч за десять грамм, закладки делал, они сами все забирали… Говорил Матвей сбивчиво и торопливо, сбиваясь на плач отчаявшегося, выпаливая факты, словно боялся, что его признание могут не дослушать. Однако это была не та версия, которую хотело услышать следствие. - Горбовский чем занимался? – спросил Картамышев. - Ничем не занимался, я ему не предлагал торговать, не хотел с ним делиться, мне и так мало денег было… - Мало ему было, вы посмотрите! - злобно процедил Картамышев, слабо встряхнув Матвея. - Чем занимался Горбовский? Шестерил на тебя? - Ничем, он же мажор, я не говорил ему, не хотел делиться… Сидящий за покровом зеленых листьев Асфар Юнусович устало потер виски. Физический садизм приносил жалкие плоды: Грязев уперся рогом и, кажется, вообще перестал осознавать смысл угроз, которые заключались в описании садистских картин и злорадных гомосексуальных намеках – типовом наборе для работника любой силовой структуры, построенной на старой, как мир, иерархии доминирования. «Дурная, оторванная от реальности баба, - прикрыл глаза Асфар Юнусович, - если этот барыга помрет до суда, прилипнет ее дражайший Славик, а ради него она меня с потрохами сожрет» - Возможности человеческого тела, конечно, удивительны, - мрачно заявил он, встав и сложив руки за спиной. Картамышев тут же перестал издеваться над Матвеем и повернул голову на его голос, как собака служебной породы. - …но когда он признает вину, сажать будет уже некого, - заключил Асфар Юнусович. Под закрывающимися веками Матвея темнел потухший взгляд. Шатко покачиваясь на табурете, он из последних сил держал равновесие, и ничто, кроме сдавленного запястья, которое он уже перестал чувствовать, кожа на котором натерлась, покраснела и покрылась кровавыми ссадинами, его не волновало. - Снимите его и приведите Горбовского, - приказал Асфар Юнусович, - пусть Матвей выслушает показания своего друга. Полковник Жаров раскусил Матвея: он был из тех, кто мог сломаться не от физического воздействия, но от предательства. Тело у него было куда выносливее психики, поэтому пришла пора надавить на ее хрупкий панцирь, чтобы тот хрустнул под зубами, как хитин жареной креветки. Снова сковав Матвею руки, Картамышев усадил его на табуретку, а Лушин дал ему слабый, но унизительный подзатыльник. - У-у, мордва упертая, - добавил он, не заметив на лице Матвея никакой реакции. Когда Картамышев ввел Горбовского, одежда которого была измята, а спина сгорблена, Матвей вскинулся, но быстро взял себя в руки и сел обратно. Комкая дрожащими пальцами пиджачное сукно, он обратил внимание на неровные шаги Горбовского и его мимику, застывшую в маске печали. Если Матвей еще не растерял упрямства, то Горбовский был крайне подавлен. Остановившись у стола следователя, Горбовский кинул на Матвея быстрый взгляд и с облегчением снова уставился в пол. Глаза у него были красные и опухшие, а подбородок мелко подрагивал. - Слушаю вас, гражданин Горбовский, - облегченно улыбнулся следователь Николенко, - начинайте. - Он угрожал убить меня, - медленно и неохотно произнес Горбовский, не меняя позы, - он заставил меня заниматься сбытом, сказав, что если я откажусь, он усыпит меня, вывезет в лес и зарежет. - Это были настоящие угрозы? Следователь ожидал, что уже после этих слов Грязев сломается, выйдет из себя и начнет кричать, что на самом деле всё было совсем не так, что сотрудники органов не должны заниматься оговорами, что он будет жаловаться во все инстанции, которые способны принимать жалобы. Однако Матвей лишь устремил тусклый взгляд сквозь Горбовского и, закусив губу, сглотнул. С места он даже не сдвинулся. Заметив похоронное спокойствие бывшего товарища, Горбовский остолбенел и прошептал: - Он говорил очень серьезно. Я знаю его почти год, и он вполне мог это сделать. У Матвея… нет моральных тормозов. - Он всегда таким был? – спросил следователь. - Всегда. Но когда он начал колоться свежестью, то стал совсем дурной. Постоянно пытался занять денег, но я отказывал ему. Он пытался забирать деньги силой, а потом стал угрожать, что убьет меня, если я не начну ему помогать. Говорил, что если я разорву общение, то он ударит с неожиданной стороны и все равно скормит мне сильное снотворное. - У него был доступ к таким препаратам? - Естественно, был. Он аптечный наркоман и знает, где можно достать рецептуру, - Горбовский с потерянным видом произнес последнюю фразу заученной роли. От осознания того, что всё наконец закончилось, камень с души не упал. Стало только хуже. Матвей по-прежнему сидел без движения и смотрел сквозь Горбовского. Его краткая, скомканная, но предельно ясная речь стала моральным ударом под дых, который превзошел даже недавние пытки и стал их филигранным завершением. Асфар Юнусович хорошо разбирался в людях, его не без причины пристроили на такую должность. Если несдержанный Картамышев и вошедший во вкус Лушин могли его покалечить, то Асфар Юнусович даже пальцем его не тронул, а попал при этом в самое больное место. - Вы все переиначили… - сказал побледневший Матвей. Привстав, следователь наклонился к нему через стол и с очевидной неприязнью спросил: - А ты хотел, чтобы мы обвинили в сбыте сына благополучной семьи, который лечится от наркозависимости? Разве он виноват в том, что по глупости связался с понаехавшим торчком без высшего образования, у которого мать ждуля, а отец зэк? Насмешка словно разбудила Матвея от крепкого анабиоза: взгляд его вдруг сделался слишком уж пристальным и даже острым. Горбовский, завидев знакомое выражение лица, которое на этот раз было куда страшнее, чем в прошлый раз, попятился, но отойти не успел. Матвей набросился на Горбовского, повалил его на пол и сжал горло длинными костлявыми пальцами. Картамышев и Лушин пытались оттащить Матвея, бездумно колотя его и по корпусу, и по голове, а Матвей, больше не ощущая боли, душил хрипящего Горбовского и колошматил его затылком об пол. - Сука!.. – громко кричал он, сбиваясь на рыдания и не обращая внимания на предсмертные трепыхания чужого тела. – Племянничек любимый!.. Ебаный мажор!.. Остановил его только удар резиновой дубинкой по затылку, который нанес догадливый Картамышев. Рассуждал он здраво: если человека не останавливает боль, его нужно вырубить. И план сработал. Матвей обмяк, потерял сознание и повалился на откашливающегося, глотающего воздух Горбовского. Лушин помог ему подняться и вывел из кабинета. Бессознательное тело Матвея осталось лежать на полу. Выражение лица разгладилось и теперь выражало безмятежность. Асфар Юнусович, сохранивший спокойствие, за эту минуту не произнес ни слова. Он наблюдал за попыткой убийства с теплой улыбкой, которая в такой ситуации явно была неуместной. Издав тихий смешок, Асфар Юнусович направился к выходу и напоследок приказал: - Картамышев, унеси Грязева в комнату для допросов. Дай ему транквилизатор и будь рядом, чтобы он ничего не натворил. Оставив за дверью озадаченных Николенко и Картамышева, Асфар Юнусович прошел к окну, которым оканчивался узкий коридор. Серая шерсть его мундира, отражающаяся в стекле, сливалась с полумраком двора-колодца. Достав телефон, Асфар Юнусович набрал номер Полтининой. - Звоню, чтобы обрадовать тебя, Лена, - заговорил он с той же теплой улыбкой, когда та взяла трубку, - есть возможность закрыть дело, не доводя до суда. Еще один транш, и формально этого дела никогда не существовало. Оно исчезнет сегодня же. *** Комната для допросов габаритами напоминала узкий гроб. В одной из серо-голубых стен виднелась железная дверь с глазком, окон не было вообще, а из мебели были только стол и два стула. Под потолком в два ряда висели люминесцентные лампы, окруженные ореолом бледного света. Вновь охваченный эмоциональным отупением транквилизатора, Матвей сидел за столом, уронив тяжелую голову на скованные руки. К затекшей левой руке неспешно возвращалась чувствительность, а содранное запястье опухло, покрывшись багровой коркой и желтой шелухой сукровицы. У двери со скучающим видом сторожил Картамышев, который то и дело косился на Матвея, однако тот вел себя спокойно и бузить не собирался. На всякий случай Картамышев держал руку возле резиновой дубинки. Когда скрипнули железные петли открывающейся двери, вошел Асфар Юнусович и взмахом руки попросил Картамышева удалиться. Тот не замедлил это сделать, словно уже давно ожидал такого приказа. Когда дверь закрылась, Асфар Юнусович сел напротив Матвея и положил на стол плотный пакет из фикс-прайса. Под белым пластиком в зелено-синий горох просматривались очертания ноутбука и желтое пятно конверта. Даже седативный эффект не сдержал страх Матвея, который тот испытал при виде Асфара Юнусовича. Теперь он не просто наблюдал со стороны, а хотел поговорить. Если бы Матвей стоял, у него бы подкосились ноги. Боясь разозлить его, Матвей подобрался и выпрямил спину, но все равно не сумел сдержать скорбно искривившийся рот. Асфар Юнусович всмотрелся в Матвея. Его искусственный зрачок был ледянисто-черным, в нем мертвым блеском отражался свет. Серый китель цветом напоминал прах, оставшийся от человека после кремации. - Давно пора было, давно пора… - задумчиво, но весьма непринужденно заговорил он. - Какой толк от денег, если на течение жизни влияют еще и внешние факторы? Ее три миллиона не воскресили бы Вячеслава. Конечно, деньги многое решают, но проигрывают рукам озлобившегося наркомана. Продолжая наблюдать за Матвеем с некоторым лукавством, Асфар Юнусович снял китель и повесил его на спинку стула. Заметив неестественную белизну его левой кисти, Матвей догадался, что она искусственная, и поежился – сам не понимая, что именно ему в этой кисти так не понравилось. - Прошло двести лет, русские мальчики теперь орудуют совсем не так, - пустился Асфар Юнусович в более отвлеченные рассуждения, - знает ли обычный гражданин номер статьи о краже? Номер статьи об убийстве? Нет, зато все знают, что 228 это наркотики: употребление, хранение, сбыт… Больше половины преступников по всей России осуждены и сидят именно по этой статье. Если бы ты интересовался статистикой, то сразу бы вспомнил, что еще в двадцатом веке расклад был на стороне воровства. Мир меняется. - Пожалуйста, скажите, к чему вы клоните? – дрожащим голосом спросил Матвей. Оговор Горбовского выбил из него последние силы, и теперь Матвей был как шелковый. Притворившись, что он не услышал вопроса, Асфар Юнусович продолжил свой монолог: - На улице, где я рос, дети выражались словами, которые раньше относились исключительно к тюремной сфере, и взрослые не находили это странным. Потому что так повелось, что одни сидят, а другие охраняют. Но речь даже не о детях. Образованные, вроде бы интеллигентные люди, а все равно знают, как продолжить «запахло весной», «владимирский централ»… - Вы не просто так начали рассуждать, - повторил попытку Матвей, но сбился на всхлип, - про русских мальчиков… - Да и кого считать интеллигентом? Того, у кого в семье никто не сидел? Так ни одного интеллигента не найдешь. А образцы интеллигенции, как правило, сидели, хоть и по политическим статьям. Оппозиционный интеллигент без срока это, можно сказать, моветон. Даже Достоевский сидел. Четыре года. И теперь все даже дышать бояться на память о политзэке, который был зависимым от азартных игр и верил в Христа. Теперь это, видишь ли, лицо русского мира и пример для подражания. - Зачем вы меня мучаете? – умоляюще посмотрел на него Матвей. – Прошу вас, скажите прямо, я больше не могу… - А все очень просто, - без обиняков перешел к сути Асфар Юнусович. Как будто он только и ждал этого вопроса, как будто он доводил Матвея до нужного градуса каления, чтобы перековать под свои нужды. - Понимаю, у тебя много предположений, но высказываться ты боишься. Неудивительно. В этом и заключается наша работа - чтобы люди боялись высказываться. У тебя только два варианта. Первый, хороший, заключается в том, что ты работаешь, как раньше, но под нашим присмотром. Присмотр наш стоит пятьдесят тысяч в месяц. При нынешнем уровне твоих доходов. У тебя был ненадежный товарищ, он тебя и выдал. С нами все будет иначе. Если не хочешь продавать, можешь получить законный за такие объемы срок – положенные тебе тринадцать лет. Думай, Грязев, думай. Совершенно потерянный от открывшихся перспектив, Матвей замер от страха. Осознание было мгновенное и совершенно ясное: вход в эту организацию стоил рубль, а выход – два. В лучшем случае два. Согласие автоматически означало смирение с ролью мальчика на побегушках, пса, которого держат на коротком поводке. Дав сегодня согласие, можно было влипнуть всерьез и надолго. Что сказал бы его отец, время от времени выходящий на волю и возвращающийся обратно в тюрьму? Решительно отказался бы и сотрудничать не стал. Что сказал бы его прадед, без вести пропавший в сталинских лагерях? Судя по тому, как закончилась его жизнь, он тоже ответил бы твердым и уверенным «нет». Что сказал бы его дальний предок из опричнины? Ничего – он и сам был частью силовой структуры, носил черный кафтан и наверняка не без удовольствия резал неугодных Ивану Грозному бояр. Ему даже не стали бы задавать подобный вопрос. «Я хочу, чтобы все закончилось», - подумал отчаявшийся Матвей, и его пронзила внезапная, тяжелая, но очень простая догадка. - Я согласен, - сбивчиво произнес он, стараясь не глядеть на Асфара Юнусовича. - Вот и прекрасно, - улыбнулся тот, но доброго в его улыбке было мало. Матвея не покидало ощущение, что Асфар Юнусович вот-вот обратится в криволапого мизгиря, покрытого песочно-коричневой шерстью, опутает его всеми лапами, а потом прокусит кожный слой хелицерами и досуха выпьет его отравленный труп. Но Асфар Юнусович всего лишь снял с него наручники, и Матвей потер затекшие запястья. - Чем больше доход, тем выше такса. Естественно, ради твоего же блага лучше платить вовремя. Хочешь узнать, чем чреваты задержки? - Вы меня убьете, - отрешенно пробормотал Матвей. Асфар Юнусович довольно хохотнул: - К чему такой пессимизм? Не сразу, Грязев, не сразу. Если исчерпаешь кредит доверия – убьем, конечно. - Задержек не будет. - В Наполеоны метишь… - задумчиво произнес он, начав прохаживаться по узкой комнате. – Очень легко заявлять такое на берегу. Кто знает, вдруг ты перестанешь так считать, когда займешься по-настоящему серьезным делом? Вдруг тебя начнет мучить совесть? Оставив его вопрос без ответа, Матвей взял пакет со своими вещами и крепко прижал к груди, словно опасался, что его могут снова отнять. - Впрочем, время рассудит, ошибся я насчет тебя или нет. Я даже готов закрыть глаза на то, что ты колешься. Такие, знаешь ли, долго не работают, - похлопал его по плечу Асфар Юнусович, проходя мимо, - все в твоих руках, Матвей Германович. От его прикосновения Матвей чуть не дернулся, но на этот раз ему все-таки удалось скрыть испуг. Вдруг повернувшись на месте, Асфар Юнусович остановился, подозрительно сверкнул живым глазом и поинтересовался: - Кстати, что за история с ограблением, которого не было? Расскажи подробнее. Не до конца осознав смысл вопроса, Матвей рассказал про Ладу, про Марата, про попытку отравления и драку, про инцидент на кладбище… Асфар Юнусович слушал его и с каждой минутой мрачнел. - Иди домой, отдохни. Ты немного не в себе. Послезавтра за тобой заедут и введут в курс дела, - сказал он и добавил, - и не забывай, что попытка побега лишь усугубит твое положение. За границу тебя все равно пока не выпустят, а в пределах России мы тебя быстро найдем. - Я всё понимаю, - заверил его Матвей, - я не собираюсь сбегать. За сутки, которые Матвей провел в управлении ФСКН, погода стала только хуже. Над Загородным проспектом висели тяжелыми пластами дегтярно-черные тучи, глухо завывал над крышами ветер, гоняя из стороны в сторону пропахший морской сыростью воздух. Матвей брел к метро мимо домов старого фонда с фронтонами и эркерами, построенных в девятнадцатом веке, мимо розовых и зеленых граффити, которые украшали двухвековые стены. С фасадов домов и асфальта его зазывали объявления со славянскими и азиатскими женскими именами, а одно даже обещало пятнадцать тысяч рублей за место временного директора. Требовался русский без опыта, а Матвей именно таким и был. Возле Достоевской, в паутине черных проводов подрагивал под вихрями ветра сдувшийся воздушный шар, ставший из белого сероватым. Миновав ларек, где продавались магниты, кружки и футболки с Громовым, Матвей добрался до эскалатора, и тот повез его вниз, в жерло метро, которое своими полукруглыми сводами напоминало трахею. Чем ближе была платформа, тем заметнее становился подземный ветер, приносящий с собой душноватый, влажный запах бетонной пыли. Возвращения Матвея никто не ждал. Когда он зашел в коридор, никто даже не вышел на звук шагов, потому что не услышал их – слишком уж шумно было на кухне. Матвей учуял запах спиртного и множества выкуренных сигарет, доносящийся с кухни, прислушался и понял, что Соня, Женя и Копейкин заняты бурным обсуждением вчерашнего дня. Прокравшись мимо своей комнаты, казенная бумажка на двери которой уже была порвана, Матвей стал слышать их лучше. - …а он в Омск уехал, - жаловалась Соня, - спрашиваю его: «Саша, ты что там потерял?». И правда, на кой ему сдался Омск? Там даже метро нет. Невезение какое-то: один уехал, второго уже через месяц приняли. Я до сих пор так и не нашла… Договорить Соня не успела, потому что осеклась, заметив Матвея, который вышел из сумрака коридора в дверной проем кухни, и замерла с раскинутыми в негодующей жестикуляции руками. Слева от нее сидел недвижимый Женя, подавшийся в ее сторону корпусом, а справа согнулся вопросительным знаком Копейкин. Он держал в руке наполовину полную рюмку, которую не успел донести до рта, а на столе перед ним стояла открытая бутылка. Все смотрели на Матвея с таким удивлением, словно ожидали его возвращения только через несколько лет. - Тебя отпустили? – вскинула брови Соня. – Что произошло? Матвей был не в настроении отвечать на вопросы. Он подошел к столу и положил на него пакет, из которого выскользнул, выглянув наружу желтым уголком, конверт с вещдоками. Взяв бутылку, Матей сделал из горла несколько больших глотков, от которых заходил ходуном кадык. Поморщившись, он поставил бутылку обратно. - Мусора тебя, конечно, потрепали, - озадаченно почесал в затылке Копейкин. Арест его смущал, однако тот факт, что Матвей все же вернулся, радовал, и радость была сильнее непонимания. А вот Женя, его тезка, отреагировал не так радушно. Смерив Матвея взглядом, он с заметной брезгливостью спросил: - Ты че, серьезно барыга? - Да. Не ожидал, что все закончится так, - ответил Матвей с мрачной уверенностью. В коридоре раздался шорох, и Женя, втянув голову в плечи, на всякий случай отодвинулся вместе со стулом в угол. Обернувшись, Матвей увидел стоящего на пороге кухни Горбовского. На плече у него висела туго набитая спортивная сумка, с которой он месяц назад сюда переехал. Кажется, он тоже не ожидал, что Матвей вернется так быстро. - Ты дома? В чем дело? Как тебя отпустили? – часто заморгал Горбовский, одновременно желая и обнять Матвея, и убежать от него подальше. - Столкнулся с дилеммой клоунов и пидарасов, - усмехнулся Матвей. - Послушай, я не думал… Не думал, что они окажутся такими садистами, я не знал… - начал мямлить Горбовский, но Матвей грубо перебил его: - Не в буквальном смысле, тупица. Наконец увидев лежащий на столе пакет, в частности, конверт с доказательствами, который ему показывал следователь, Горбовский сопоставил все детали и кое-что понял. - Под мусорами ходить неэтично! – воскликнул он – Евгений Львович, он же… – А вкидывать меня было этично? – холодно спросил Матвей. - По первой судимости за 228 почти всегда дают условный срок, ты сам мне говорил. – И поэтому ты выставил крайним меня? Мараться не хотел? Горбовский потупился и переступил с ноги на ногу. - Они обещали, что если я расскажу про тебя, то ты получишь условку. - Дебил, - злобно засмеялся Матвей, - неприспособленный к жизни дебил. Это ты учился на юрфаке, а не я, это ты должен знать, что предварительный сговор только увеличивает срок. Ты пронюхал свои два курса, Горбовский. Соня тихо щелкнула зажигалкой, и к потолку кухни потянулись извилистые струйки дыма. Заинтересованно упершись подбородком в ладонь, а локтем в стол, Соня затянулась и выдохнула дым в сторону отсевшего Жени. - Что-то я не помню, чтобы мне предлагали условку. Мне предлагали тринадцать лет. Они же обещали, Слава. Или они тебя наебали? Кто же мог подумать, что менты наебут? Никогда такого не было, и вот опять. Горбовский отступил назад, его фигура частично потерялась в тени. - И что за неожиданная смена показаний? Тетка твоя вмешалась? Хорошо быть мажором, правда? - Прекрати! – выкрикнул Горбовский. – Не моя вина, что ты родился в медвежьем углу! Намереваясь закрыться в комнате и не желая больше с ним разговаривать, Матвей взял пакет со стола, однако просто так Горбовский его отпускать не хотел. - Ты ведь барыжить больше не будешь? – обеспокоенно спросил он. - С чего ты взял? В конце концов, мне это дается лучше, чем тебе. - И все-таки я не понимаю, зачем тебе так серьезно в это ввязываться, - смутился Горбовский. Матвей впервые за год их дружбы говорил с ним таким холодным, ненавидящим тоном, и у него – это следовало признать – были на то серьезные основания. - Ты или издеваешься, или тупой. Судя по тому, что погорел я из-за твоей болтовни, ты тупой. Горбовский поправил ремень сумки, сползший с плеча, и напоследок сказал Матвею: - Тетя говорила, что после монастыря положит меня в бельгийский рехаб, но я… - Мне неинтересно, - резко оборвал его Матвей. Умолкнув, поникший Горбовский исчез в тени коридора, хлопнул дверью квартиры, а потом стих и дробный стук его шагов, бьющих по деревянным ступеням. Это был последний день, когда Матвей видел Славу Горбовского. Вскоре после того, как Матвей закрылся в комнате, за стеной заиграло радио Сони, настроенное на ее любимую ретро-волну. Примерно с час он лежал на диване, собираясь с мыслями, но не хватало финального толчка. Взяв с книжной полки «Тибетскую книгу мертвых», он открыл ее на форзаце и шепотом прочитал пожелание Юши, которое наконец стало для него кристально ясным: - Эмпирически познай извечную тайну смерти… Если прежде фраза была туманной и бессмысленной, то теперь она обрела единственно верную и неумолимую суть. Матвей солгал Асфару Юнусовичу. Согласившись сотрудничать, он сразу же принял внутреннее решение сбежать. Асфар Юнусович мог дотянуться до него, скройся он в любом субъекте Российской Федерации, он запросто мог не выпустить Матвея за границу, однако руки у него были не такие уж и длинные. Существовали места, до которых он добраться не мог. Из-за стены глухо доносился модернизированный восточный мотив, сопровождаемый русскоязычным и вполне типичным для поп-музыки женским пением. Ведомый тяжелым отходняком от экстази, накопившимся нервным напряжением и эффектом выпитого алкоголя, Матвей осмотрел высокий потолок. Решительный взгляд переполз с потолка на трубу отопления и свисающую с нее бельевую веревку, которая витком спускалась на комод. Матвей достал из комода оранжевый кусок мыла, пахнущий апельсином, и смочил его в чайнике. Связав из висящего конца веревки петлю под свой рост, он принялся методично ее намыливать. Когда петля была готова, Матвей отодвинул комод от стены, чтобы можно было забраться на него, а потом оттолкнуть и лишиться опоры. На это ушло не больше двух минут. Осторожно забравшись на комод, Матвей нырнул в петлю, проверил, достаточно ли хорош скользящий узел, и замер. Шею холодило мыльной пленкой. Напряженно выжидая, он вслушался в звуки мира. Стоит только захотеть, можно и звезды, Стоит только захотеть – с неба собрать… Матвей шумно выдохнул и толкнул ногами шаткий комод. Тот опрокинулся на бок, звонко загрохотав содержимым. Голову сдавило изнутри, руки судорожно метнулись к петле, сдавливающей горло, но резко нахлынувшая слабость превратила их в бесполезные висящие конечности. Силясь сделать хотя бы крошечный вдох, издавая хрипы и клекот, Матвей дергался в петле, пытался дотянуться руками до шеи и сучил ногами в бессмысленных поисках опоры. Удушье нарастало, кровь в голове шумела все громче, а в глазах стремительно мутнело. Матвей не учел одного - он был пьян, поэтому проверил только один узел. Наверное, впервые за последние несколько лет ему по-настоящему повезло: слабо завязанный верхний узел не выдержал пятидесяти килограммов его веса, и веревка отвязалась от трубы. Вместе с намыленной петлей Матвей рухнул на пол, ударился лбом об угол комода и, откашливаясь по-собачьи, как пес, поперхнувшийся костью, распластался на полу. Горло жгло изнутри, лоб пульсировал болью. Постанывая, Матвей коснулся места удара и увидел на кончиках пальцев кровь. - Да чтоб тебя! – с досадой прошипел он, выпутываясь из петли. Прислонившись к стене, он задумался еще раз. Боль привела его в чувство, вернула осознание телесности, обладания этим нескладным истощенным телом, и он уже не находил в себе прежней решимости умереть. После удара об комод желание умирать исчезло окончательно. За дверью послышались шаркающие шаги, и кто-то громко постучал. Ногой затолкав веревку с петлей под холодильник, Матвей вытер мыльную шею и лишь потом открыл. - Слушай, у тебя есть меф? – выпалила Соня, как только его увидела. Она была в домашней клетчатой рубашке, которая доходила ей до колен, и резиновых шлепанцах. – У меня обыск был, дура, - с запозданием произнес Матвей. Всего несколько минут назад его мысли были совсем о другом. – И куда мне теперь ехать? – Езжай, куда хочешь, - хмуро сказал он. - А завтра? Завтра будет? Вместо ответа Матвей захлопнул дверь у нее перед носом и повернул ключ. Окончательно отбросив суицидальные намерения, он повалился на диван. Спину кололо одеяло из верблюжьей шерсти, которым совсем недавно укрывался Горбовский. В голове разбухал черный ком сновидений. Матвей стоял у платформы, на Достоевской. Ее черные решетки тускло мерцали в полутьме, рассеиваемой лишь цветными лампами – плоскими огнями, что висели под покатым потолком. По кованым изгибам решеток и граниту пола были раскиданы синие блики, желто-белые отсветы и красно-зеленые лучистые искры. Матвей хотел доехать до Балтийского вокзала, но все поезда проносились мимо. Когда очередной поезд скрылся в туннеле, он вдруг ощутил чье-то присутствие и обернулся. За решеткой стоял Максим Булыгин, и он был совсем не таким, каким его запомнили поклонники. Вместо расхристанного, суетливого и постоянно упоротого юноши из-за частокола прутьев на Матвея смотрел белый и очень холодный мертвец в строгом черном костюме, волосы которого были аккуратно причесаны. Матвей осторожно сделал шаг в сторону, намереваясь в случае нападения побежать к выходу в город. Булыгин приблизился к нему, но без единого движения – проскочив сквозь решетку смазанным рывком. - Тебе выжгут глаза зеленкой, - произнес он со злобой неправильно умершего человека, и Матвей учуял в подземном ветре резкий запах моченых яблок. Пропорции тела Булыгина резко сдвинулись, искривив его фигуру, а пальцы вытянулись, превратившись в изломанные паучьи лапы. Не мешкая, Матвей кинулся к выходу в город и добрался до эскалатора быстрее Булыгина. Наверх пестрыми цепочками уходили ряды цилиндрических ламп. Матвей прорывался сквозь серовато-белое свечение, желтовато-красное мерцание и сине-зеленые бледные переливы. Резкий удар по затылку заставил его растянуться на брусчатке. Подняв пульсирующую болью голову, Матвей посмотрел на свою руку, но это была чужая рука. Из рукава черной кожаной куртки торчала окровавленная, покрытая гематомами кисть с ухоженными ногтями. На запястье виднелись черно-серебристые часы – те самые пропавшие часы, которые обсуждали целый месяц после убийства Булыгина.