Производственный роман

Горечь во рту у меня почти совсем прошла и осталась только та промерзлость гортани и десен, когда на морозе долго дышишь широко раскрытым ртом, и когда потом, закрыв его, он кажется еще холоднее от теплой слюны. Зубы же были заморожены совершенно, так что надавливая на один зуб, чувствовалось, как за ним безболезненно тянутся, словно друг с дружкой сцепленные, все остальные. М. Агеев, «Роман с кокаином» август, 2030 год Сквозь мыльные разводы стекла просачивался в кухню, заполненную обедающими жильцами, тягучий солнечный свет. Соня, одетая в мешковатую рубашку, больше напоминающую платье, глухими ударами ножа шинковала на доске морковь. Эфемерные вьющиеся пряди, которые выбились из неаккуратного пучка, спускались по шее к лопаткам, однако Соня этого не замечала. Она мелко двигала челюстью, будто пережевывая воздух. Сидящие за столом Женя и Копейкин, два Евгения разных лет, сосредоточенно ели. Женя, сжимая половник, черпал гороховый суп прямо из железной кастрюльки и равнодушно, как сваренный речной рак, всматривался в желтоватую гущу. Копейкин пил чай и курил, втягивая дряблые щеки, на которых синеватыми точками пробивалась щетина. Каждая затяжка завершалась постукиванием пальца по сигарете, и в консервную банку, где когда-то был паштет, осыпался черно-белый пепел. - Да где он ходит, уже третий час пошел… - простонала нахлобученная Соня, особенно резко впечатав нож в доску. - И он каждый раз так опаздывает? – посмотрел на нее Женя. Голос его прозвучал сонно, студенисто, туповато. В отличие от постоянно ускоренных соседей, Женя всегда выглядел так, будто ему не хватало сна. - Конечно, - она округлила глаза, подкрашенные металлически-серым, - почему-то они все непунктуальные мудаки. А ты как думал? - И когда он должен был прийти? - Он не называл точное время. Он сказал: «скоро». - Тогда почему ты решила, что он опаздывает? – пожал плечами Женя. – Технически он ни в чем перед тобой не виноват. Резко повернувшись, Соня кинула на него ненавидящий, ядовитый взгляд. Благоразумно замолчав, Женя со скребущим звуком зачерпнул еще один половник супа. Матвей пришел совсем скоро. Не снимая кроссовки, имитирующие классический «Адидас», которые раньше носил Горбовский, в спешке забывший их забрать, он прошел в кухню и стянул с лица повязку из черной марли. Спрятав ее в нагрудный карман расстегнутой рубашки, под которой виднелась футболка, он сдержанно сообщил всем вместо приветствия: - Торфяники горят. На постном лице возле уголка рта пухло зрел красноватый прыщ с перламутровой точкой гноя. Пока Матвей убирал маску в карман, левый рукав немного задрался, и Соня заметила на его запястье глубокие набухшие порезы, покрытые вишнево-темной коркой. - У тебя рука болит? – участливо спросила она, с ножом подойдя к Матвею и заглянув ему в глаза. - У меня всё болит, - вздохнул Матвей. Отоспавшись после освобождения, он почти не выходил из комнаты, выбираясь лишь в уборную, на кухню и в магазин за сигаретами. Сразу же после пробуждения дала о себе знать тянущая боль, пропитавшая все мышцы, а тело окончательно налилось темно-синими полосами от резиновой дубинки и просто синяками разной гаммы и калибра. Соня выжидающе уставилась на Матвея, который в свою очередь с таким же выражением уставился на нее. Женя недоуменно моргнул, заметив возникшее между ними легкое напряжение. Лишь Копейкин не обратил на них внимания, словно совсем не хотел пропускать через себя чужие переживания. - Деньги давай, - напомнил Матвей, глядя на Соню с высоты своего роста. - Да, точно, - спохватилась она и запустила руку под подол рубашки, где обнаружились шорты, - забыла, что теперь ты наличкой берешь, представляешь? Завистливым взглядом Женя проводил три тысячные купюры, которые скрылись в кармане Матвея, а потом заметил зиплок с белым порошком, который мелькнул между ладонями – мужской и женской. - Вы можете хотя бы не проворачивать свои дела на общей территории! – негодующе воскликнул Женя. Кинув нож рядом с нарезанной морковью, Соня торопливо вышла из кухни, оставив его замечание без внимания, будто его значимость на фоне мефедрона поблекла, впрочем, как и всё остальное. Матвей отупело посмотрел на Женю, но ничего не сказал. Несмотря на два дня отдыха, он до сих пор пребывал в некоторой прострации. Усевшись рядом с Копейкиным, он закурил и подвинул пепельницу так, чтобы до нее могли дотянуться все курящие. К потолку потянулась вторая тающая нить сизого дыма. - Как ты, Матвейка? – с отеческой заботой спросил Копейкин, повернувшись к нему. - Пока нормально, - мрачно пробормотал Матвей. - Ты на вокзале будешь играть? Если нет, я передам Епифанову, чтобы он тебя не искал. Ты ведь в другое ведомство перешел, зачем тебе на вокзал ходить? – улыбнулся Копейкин, подводя итог. - Я пока мало что понимаю. Сегодня мне должны всё объяснить, и я потом вам точно скажу. Кивнув, Копейкин погрузился в задумчивое молчание. - Пиздец, вас тут еще и двое было, - коротко и неожиданно для всех выпалил Женя, который никак не мог переварить возмущение, возникшее еще в день ареста Матвея. - Пока ты не знал этого факта, тебя устраивало мое соседство, и ты не шарахался от меня, как это делают недалекие моралисты. - Лучше бы ты и дальше сидел с баяном на вокзале и не лез в это говно. - Лучше бы ты на хуй шел, - рассеянно парировал Матвей. Фыркнув, Женя понес опустевшую кастрюльку к раковине. Зажурчала вода, звонко бьющаяся об потрескавшуюся эмаль мойки, об погнутое дно, покрытое застарелой гарью. Благоухая ягодным парфюмом, в кухню вернулась Соня – запускающая пальцы в распущенные волосы, грациозно, по-рабочему качающая покатыми бедрами. - Прекрасно, Мотя! – экстатически воскликнула она, с оттяжкой поцеловав Матвея, не готового к такой любезности, в макушку. – Вол-шеб-но! - Не за что... – с неохотой ответил он, не успев увернуться от ее поцелуя. Всякий раз, передав Соне мефедрон, он старался уйти как можно дальше, потому что в оприходовавшейся Соне вспыхивали искры любви, и она в знак благодарности за доставленное счастье лезла к нему целоваться. Не найдя его, она меняла цель и искала кого-нибудь другого, на ком можно было выразить кратковременную радость, однако сегодня Матвей вел себя слишком рассеянно, поэтому никуда не ушел. Заняв освободившуюся табуретку, Соня вытащила из пачки тонкую сигарету, плотно сдавив фильтр зубами, и присоединилась к ежечасной процедуре проживающих в квартире курильщиков. Следующие несколько минут прошли в тишине, прерываемой только шорохом губки об железо, выдохами и стуком Сониных челюстей. За рокотом подъезжающего автомобиля, двигатель которого заглушился у них под окнами, последовал протяжный скрип входной двери, иногда не запирающейся даже на ночь, потому что в квартире всегда кто-то бодрствовал. Как и несколько дней назад, утробную коммуналку на улице Юты Бондаровской посетил непрошеный гость. Это был молодой быковатый мужчина, в сухощавом лице которого виднелся проблеск маскируемой интеллигентности. Под загибом шапки блестели глаза, а черную кожаную куртку несуразно дополняли темно-синие спортивные штаны. Непрошеный гость лучезарно улыбался и шириной был, как два Матвея. Соня удивленно, с намеком на кокетство моргнула, взмахнув ресницами, а Копейкин оглядел пришедшего с подозрением, которое оказалось не напрасным. Матвей же при виде гостя несколько сник. - День добрый, Грязев, - довольно сказал мужчина, оперевшись на дверной косяк и шмыгнув носом, - рад знакомству. Меня Гриша зовут. Как и ожидалось, в его речи не оказалось неподражаемой тягучей интонации, свойственной дворовой гопоте. Искомого человека он заметил сразу, что говорило об его информированности, и Матвею, конечно же, всё стало ясно. - А вы… - нерешительно начал он, вдавив окурок в толщу консервной банки. - Ага, я от Асфара Юнусовича. Собирайся, нас на Лиговском ждут. Смотрелись Матвей и Гриша максимально контрастно. Футболку с надписью «Россия живет скоростями», Матвей покупал, когда весил на десяток килограммов больше, и теперь она мешковато висела на нем, доказывая правоту своего утверждения, а когда-то узкие джинсы с подкатами демонстрировали исхудалые обнаженные щиколотки с шишковатыми костными выступами. - А я уже собрался, - сообщил Матвей, стараясь сохранять спокойствие. - Прекрасно, - опять улыбнулся Гриша, но уже уголком рта, обнажив блестящие кромки зубов. Когда он покинул квартиру, совершенно проигнорировав остальных, а следом за ним ушел и Матвей, Соня подкралась к окну и поманила пальцем Женю с Копейкиным. Возле угла двухэтажного дома, который строили в пятидесятых годах прошлого века, планируя сделать из него временное жилье, в малахитовой тени раскидистых лип был припаркован черный гелендваген, рублеными формами напоминающий плохо сколоченный гроб. На заднем стекле красовалась гордая, но затасканная и донельзя пошлая наклейка – «спасибо деду за победу», хотя биологический дед Гриши вряд ли имел какое-то отношение к вполне конкретной исторической победе, а еще меньшее отношение – к немецкому автопрому. Сначала сел за руль Гриша, потом занял место смертника Матвей, и гелендваген, плавно тронувшись с места, выехал на узкую асфальтовую дорогу и скрылся за пределами видимости. - Надеюсь, он от нас съедет, - тихо сказал Женя. Выбирая комнату, доступную по цене для студента, он надеялся найти хотя бы такую, где он не будет сталкиваться с нарушителями закона и его представителями – встречи со вторыми обычно заканчивались даже хуже, чем с первыми. Но с реальностью пришлось смириться, и он решил, что не стоит обращать внимание на то, что официально его соседи нигде не трудоустроены, но при этом откуда-то берут деньги. Однако несколько дней назад выяснилось, что два соседа из четырех торговали наркотиками, а один из них даже безнаказанно вернулся и теперь, видимо, притягивал к себе людей, рядом с которыми Женя на всякий случай оказываться не желал. *** Возле площади Восстания временно перекрыли движение, и на Лиговском проспекте перед опустевшим участком дороги образовалась набирающая протяженность пробка, в самом начале которой оказался черный гелендваген. Окажись он в этой точке маршрута на несколько минут раньше, он вполне мог бы уже давно достичь пункта назначения. - Гондоны, - беззлобно выдохнул Гриша, барабаня пальцами по рулю. Матвей, который за прошедший час не сказал ни слова, оглядывал местность, и в его взгляде читалась легкая озадаченность, то ли оставшаяся после недавних событий, то ли появившаяся перед грядущими переменами. Справа от обелиска, увенчанного звездой, на крыше одного из домов старого фонда светился экран, где на багровую громаду Кремля накладывался профиль Громова, облагороженный ретушью. На фоне пасмурного неба сияли железные крыши, в которых отражалась подступающая с другой стороны небесная синь – они сверкали настолько ярко, будто кто-то незримый натер их фосфором. В лужах, оставленных утренним дождем, отражалась черно-голубая граница туч и чистого небесного свода, медленно перемещающаяся все дальше. А вот пробка стояла на месте. По тротуарам сновали казачьи патрули, взмыленные полицейские и хмурые люди в штатском, а над скопищем, которое походило на муравьиные круги смерти, жужжали пчелиным роем полицейские и казачьи дроны. В отличие от Матвея, которого представшее зрелище потрясло, Гриша с неподдельным безразличием проводил взглядом правительственный кортеж из маслянисто-черных люксовых иномарок, за которыми, как пчелиный рой, следовала цепочка боевых дронов. Замыкал кортеж двуногий робот «Игорек», порождение концерна «Калашников» - механическая пятиметровая конструкция с парой рук и огромной кабиной вместо тела, за тонированными стеклами которой скрывался оператор. - Не бойся меня, я только с виду такой страшный. Пальцы ломать не буду. Если не дашь повода, конечно, - издал Гриша добродушный смешок, решив, что пришла пора всё разъяснить. С удивлением, которое было скорее печальным, чем радостным, Матвей узнал, что теперь он работает на невский синдикат, а если точнее, то непосредственно на Асфара Юнусовича, который был куда влиятельнее мелкотравчатых капитанов, наслаждающихся локальной властью, как феодальные царьки. Гриша же должен был решать проблемы Матвея, связанные с неадекватными и конфликтными клиентами, которые были неизбежными элементами энтропии. Каждое тридцатое число месяца Матвей обязан был переводить пятьдесят тысяч рублей на счет, открытый неизвестным лицом в Hong Kong Construction Bank, который был для российской правоохранительной системы недосягаемым и обеспечивал клиентам, какими бы они ни были, максимальную приватность. Зафиксировать подати Матвея налоговая РФ не могла, соответственно, формально они в природе не существовали, будучи лишь каплей в море черной, пока еще не отмытой денежной массы. Когда Гриша сообщил, что повышение заработка влечет за собой и повышение поборов, Матвей не удивился и лишь болезненно поморщился. - Все необходимое сообщать тебе буду я и больше никто. Ну или Асфар Юнусович, но для этого нужно быть рангом повыше, хе-хе… Если нарисуется некто, говорящий от имени Асфара Юнусовича или от моего имени, знай, что к нам он отношения не имеет. - Понял, - глухо сказал Матвей. - Тебе очень повезло, что ты столкнулся с Асфаром Юнусовичем, еще и при таких обстоятельствах, - задумчиво посмотрел на него Гриша, - с ним контактирует узкий круг внешних сотрудников, и раз уж он встроил тебя в систему, значит, где-то ты ему пригодишься. Кортеж превратился в черную точку, скользящую по Невскому проспекту к невидимому горизонту. Под голубеющим небом исчезали в боковых улицах казаки и полицейские, за ними следовали дроны, рой которых постепенно распадался и терял целостность. - Можешь что-нибудь спросить, - подытожил Гриша, - не стесняйся. «Легко сказать», - промелькнуло в голове у Матвея, и он спросил: - Вы куратор? - Не совсем. Я старший сотрудник службы охраны. И, что гораздо важнее, помощник Асфара Юнусовича. - Ясно, - произнес Матвей и робко потупился. Ответ не успокоил волнение, постепенно перерождающееся в страшок, а лишь подлил масла в огонь, и Матвею хотелось оказаться где угодно, но не в гелендвагене, резкие грани которого были бронированными. Соседство Гриши, который держался с непонятной веселостью, только усиливало нехорошие предчувствия, которые плодились в нутре Матвея, как смрадные тараканы. Заметив его смятение, Гриша доверительно заглянул ему в глаза и спросил: - Что ты думаешь по поводу сложившейся ситуации? У тебя возникают моральные сомнения? Может, тебя возмущает тот факт, что наркоторговлей занимается ФСКН? – Так вы же выполняете свою функцию, контролируете оборот. Не вижу причин возмущаться, - с мрачным лицом произнес Матвей, выдержав пытливый взгляд собеседника. Гриша довольно, искренне загоготал. Когда кортеж удалился на достаточно безопасное расстояние, проезд наконец разрешили, и на тротуарах замелькали, сменяя друг друга, неоновые вывески баров, голографические меню в окнах столовых и разбредающиеся по центру города казачьи патрули. Пунктом назначения оказался бар «Demente»: латинские буквы над входом мерцали бензиновыми переливами, а внутри были объяты полумраком барная стойка, общий зал и скромный танцпол. В дальнем углу, окружив столик с кальяном, сидела группка деловитых китайцев в брючных костюмах, а на танцполе, под радужными бликами цветомузыки танцевали не в такт музыке три женщины. Из неизвестной точки помещения доносился трэп с утробными басами, но женщины, кажется, слышали совсем другую, свою музыку. Черные потолок и стены были расписаны мелом: шутливые фразы на грани фола, написанные старославянским шрифтом, перемежались анатомически точными фрагментами костей, относящихся к человеческому скелету. В дальнем углу зала, под четко очерченным контуром тазобедренных костей виднелся такой же темный коридор, проход в который обрамляла черная кожаная занавесь, собранная в тяжелые складки. Гриша, час назад бывший крайне воодушевленным и даже фамильярным, словно в один момент помрачнел, и на его лице отпечаталась легкая мрачность, придавшая ему угрожающий вид. На всякий случай не задавая вопросов, Матвей прошел за ним в темный коридор, а потом и в самую дальнюю комнату. В зеркальных панелях стен отражался потолок, исчерченный широкими флюоресцентными полосами, которые были единственным источником света – бледно-голубого, практически мертвенного. На квадратном столе не было ничего, кроме салфетницы и квадратно-синего блюдца, на котором стояла сахарница. В зеркалах отражались сидящие по левую сторону стола сотрудник Рубцов и Марат. Рубцов сегодня выглядел подавленно, даже вид у него был немного виноватый, а Марат угнетенно молчал, не обращая внимания на происходящее вокруг. Его угловато искривленная фигура со сгорбленной спиной растекалась по дивану. Сонливость Марата явно была неестественного происхождения: либо ее вызвали опиаты, либо транквилизаторы. Марата давно, очень давно не видели в таком состоянии. Матвей нерешительно застыл у двери. Гриша мягко подтолкнул его в спину: - Никого не бойся. Чувствуй себя, как дома. С трудом сгибая ноги, Матвей сел на диван, который стоял по правую сторону стола, а свободное место рядом с ним занял Гриша. Матвею по какой-то причине вспомнилась кассирша из «Пятерочки», тетя Настя, которая часто пила чай с его матерью и была совсем из другого мира, нежели его нынешние собеседники. Вряд ли она часто задумывалась о существовании этого другого мира, возможно, она вообще считала его частью художественного вымысла, из которого состояли российские сериалы про любовь, преодолевающую чернушные преграды, и порывистых, зато честных ментов. Раздраженный тупостью подопечных, Гриша участливо, но с нескрываемой угрозой спросил: - Как же ты так оплошал, Марат? В ограблении их обвинил, деньги с карты снял, а лицо на камеру засветил. Почему ты стал таким забывчивым? Вопрос был саркастичный и, конечно же, риторический, несущий исключительно садистскую функцию, потому что взгляд живого Марата, лишенный всякой осознанности, был устремлен в одну точку. Гриша демонстративно посмотрел на Матвея: - Как поступим с Маратом? - Не знаю... – невнятно пробормотал Матвей. - Нехорошо получилось, Федя, - обратился Гриша к поникшему Рубцову, - проморгал вранье, а человека уже взяли на карандаш. Ему теперь придется с нами работать, вряд ли он на это рассчитывал. Правда, Грязев? Матвей нерешительно склонил голову. В лакированной столешнице сырыми бликами отражался рассеянный лазоревый свет. Раздался грудной, но твердый голос Рубцова: - Я смотрел выписку операций, и снятие восьмидесяти тысяч было в указанное Маратом время. Зыбкие бирюзовые полутени придавали происходящему вокруг малую долю неестественности, накладываясь на реальность комнаты рериховскими слоями. Матвей заметил, что у Рубцова аккуратные мелкие зубы, не соответствующие его массивным габаритам. - Естественно, он ведь сам их снял. Возможно, тебе было лень смотреть записи с камер, но в следующий раз не ленись, пожалуйста. А то косячит один, - покосился Гриша на Марата, - а боком выходит всем. Правда же? Снова ощутив на себе пристальный взгляд Гриши, Матвей робко поднял голову и краем глаза заметил в зеркальной стене свое растерянное лицо, погруженную в рыхлую синеву. - Молчишь, как сыч, - издал Гриша тихий смешок и, расслабившись, приказал Рубцову, - как договаривались, Федя, на Пулковское. Деловито кивнув, Рубцов подхватил Марата, закинув его руку себе на плечо, как обычно поступают с пьяными, которые худо-бедно могут идти, но уже ничего не соображают. Осторожно прикрыв за собой дверь, Рубцов вместе с невменяемым и равнодушным, как пустынное животное, Маратом исчез в полумраке. Как будто сняв угрожающую маску, Гриша снова улыбнулся Матвею, хотя уже не так лучезарно, как в Новом Петергофе: - Асфар Юнусович сказал, что ты колешься свежестью. Говно то еще. Матвей нервно улыбнулся в ответ. Видимо, посчитав поручение успешно выполненным, Гриша дал себе волю и достал из кармана спортивных штанов зиплок, туго набитый белым порошком, который в неживом свете комнаты казался бледно-голубым. Поставив перед собой квадратное блюдце, Гриша высыпал на него массивную щепоть. На столе появились кредитная карточка гонконгского банка и свернутая в тугую трубочку купюра, глядящая на Матвея выпученным глазом Бенджамина Франклина. - Отчество у тебя забавное, - усмехнулся Гриша, вычерчивая на блюдце две равные жирноватые дорожки, выдающие стаж его употребления. – Германович? - переспросил Матвей, сбитый с толку его заявлением. Ему свое отчество никогда смешным не казалось. – Ага. Герыч! - захохотал Гриша с легкой ноткой визга. – Еще и фамилия… Тебе бы с такими паспортными данными опиатами торговать. Героиновый барыжка Грязев – смешно же. - Ага, - сдержанно ответил Матвей. Всё встало на свои места. Ослепительная улыбка Гриши была обусловлена совсем не личным отношением, она была следствием уверенности, и уверенность эта была кокаиновой. В том, что за час его настроение из воодушевленного резко стало мрачным, не было ничего удивительного. Это был естественный ход вещей. Приставив купюру к ноздре, Гриша резко шмыгнул, разом втянул толстый штрих дороги и блаженно запрокинул голову. Отдышавшись и поморгав в потолок, он хрустнул суставами пальцев и повел головой, чтобы размять шею. - Грязев, ты пробовал кокаин? - Нет, - осторожным полушепотом ответил Матвей, стараясь не смотреть на синее блюдце, чтобы не выдать своего интереса. - Давай-ка одну, а то ты слишком зажатый, - решительно заявил Гриша и гостеприимно пододвинул к нему блюдце, - ты за все время три слова сказал. Куда это годится? Матвею тяжело было разобраться в смятении чувств, однако цифры говорили сами за себя: в Петербурге, культурной столице и городе Петра Великого, грамм кокаина стоил от десяти тысяч рублей и выше, в Москве же цена доходила до двадцати пяти тысяч. Средняя зарплата в Офтони, если не учитывать заводчан, составляла пятнадцать тысяч рублей в месяц. Заводчане получали больше – двадцать тысяч. Так уж повелось, что половина жителей Офтони работала на вредном производстве, подвергая себя риску развития онкологии, а оставшаяся половина трудилась в сфере обслуживания, дыша загрязненным воздухом и тоже подвергая себя риску развития онкологии, хоть и в меньшей степени. Торчковая натура, как и всегда, пересилила здравый смысл. Снюхав предложенный кокаин за два подхода, чтобы не слишком сильно пострадала одна ноздря, Матвей в первую же минуту ощутил горечь в носоглотке, а нёбо онемело, залившись холодком. - Расскажи о себе, - приказал Гриша, его сдавленный голос вдруг сделался из веселого крайне убежденным, - про Офтонь, про семью, про переезд сюда. - Я думал, вы уже всё про меня знаете, - вскинул брови Матвей, - но раз надо, я… - Естественно, знаю. Однако мне интересно выслушать именно тебя. Расспрашивая Матвея про его малую родину, про родителей, про жизнь в Петербурге, Гриша вслушивался в каждое его слово, всматривался в мимику лица и движения рук. В его щедрости крылся расчет. Он прощупывал Матвея психологически: обращал внимание, на каких событиях тот расставляет акценты, чему уделяет важное место в повествовании, а что задвигает на задний план. «Да уж, трезвым я бы его долго мурыжил», - подумал Гриша. И без того гнусавый голос Матвея обзавелся тихим придыханием, словно кто-то сдавил его грудную клетку, из речи пропали нотки настороженности, а глаза алмазно заблестели, и это было заметно даже в полутьме. Чем дальше заходил рассказ, тем свободнее держался Матвей: он выпрямил спину, начал постукивать дрожащим пальцем по столешнице, переводил взгляд с одного предмета на другой. Он даже заулыбался, однако нижняя челюсть чуть подрагивала, смазывая контур улыбки. - Я ничего не чувствую, - вдруг сообщил Матвей без прежних извиняющихся интонаций, на полуслове оборвав свой рассказ, - у меня, наверное, рецепторы выжжены. - Тебе тревожно? – с насмешливым любопытством посмотрел на него Гриша. - Нет. - Может, ты злишься? - Нет. - Уверен в себе? Задумавшись, Матвей понял, что это действительно так. Безудержно радоваться не хотелось, но в голове была хрустальная ясность – словно он стал даже трезвее, чем обычно. - Во-от, - довольно протянул Гриша, заметив его удивление, - он мягкий, ненавязчивый. Нет ощущения, будто по голове молотком ударили. После свежатины, конечно, ощущения притуплены, но суть ты уловил. К тому же, до нас он доходит такой бодяжный… В Колумбии качество совсем другое, да и цены ниже. Сорок долларов, если ты гринго, а местные платят вообще по двадцать. Сказочные расценки. - А вы были в Колумбии? - Да, и не раз. Люблю проводить там отпуск, - снова лучезарно оскалился Гриша, - вот тебе и мотивация хорошо работать. Будешь проворным, будет и кокаин. И давай перейдем на ты, а то я себя эйчаром чувствую. - Хорошо, давай, - с готовностью согласился Матвей. - Итак, Грязев, ты должен был шесть тысяч Марату. Уже не должен. Что касается ста тысяч, которые ты задолжал нам из-за этой некрасивой истории… Раз уж Марат тебя оговорил, выходит, ты не обязан ничего нам возвращать. Лучше потрать их на что-нибудь нужное. Сними квартиру – хотя бы в черте города, чтобы не жить у черта на рогах. Мы целый час сюда ехали. - Конечно, я перееду. - Есть крупные долги, о которых мы не знаем? Можем помочь. Ты теперь работаешь на нас, значит, у тебя не должно быть нерешенных проблем. - Нет, - помотал головой Матвей, - так, по мелочи… Матвей действительно был должен: десять тысяч Ларисе, шесть тысяч Копейкину, по четыре тысячи Ладе с Асей… Однако он понимал, что если сейчас согласится принять помощь, ему, конечно, помогут, но при случае непременно это припомнят, а ухудшать положение и плодить обязательства он не желал. - Жди меня здесь и никуда не уходи, - сказал Гриша и вышел, оставив Матвея одного. «Смирись с тем, что тебя нанюхали, как дурака, и раскрутили на разговор, - скорчил Матвей своему отражению злобную гримасу, - и что теперь делать? Что вообще теперь делать? Надо как-то выполнять обязательства, раз позавчера у меня ничего не получилось. А то умереть наконец получится, вот только я этого больше не хочу» Встав с дивана, Матвей подошел к двери, немного приоткрыл ее и выглянул в коридор. Раскатистым эхом до Матвея доносилось камлание речитатива, где отчетливо слышалось слово «убийство», гулко повторялись басовые раскаты, от которых норовили зашевелиться нервы. Гриши снаружи не было. В коридоре вообще никого не было, только в проеме, угол которого срезала тяжелая занавесь из черной кожи, дергались искристые нити света: сверкающие белым, сияющие желтым, блестящие красным... Прозрачно-зеленые лучи сплетались с красочно-синими. Цветные нити переливались настолько ярко, что Матвею стало больно и даже неприятно на них смотреть. Прикрыв дверь, он отрезал себя от траурно-черных помещений, тревожной музыки и беснования красок. Заняв прежнее место, он откинул голову на покатую спинку дивана и закрыл глаза. «Когда я торговал по своим, я не особо расстраивался. Разве что ментов стремался, а теперь их можно не бояться – всё равно меня уже поймали. Что еще может мне помешать? Получится ли оседлать тигра?» - Тигра, блядь… - процедил Матвей сквозь зубы, осознав нелепость аналогии, и открыл глаза. Потолок над ним недвижимо брезжил тусклыми полосами голубого света, которые отпечатывались в расширенных зрачках Матвея искривленными траекториями.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ