Шестьдесят секунд

Стоит Сукуне открыть глаза – взгляд Мегуми тут же стекленеет, выражение лица становится пустым, бесцветным, и только напряженная линия челюсти его выдает. Развернувшись на сто восемьдесят, Мегуми делает шаг в противоположном от Сукуны направлении. Смесь страха и отчаяния нарастает, бьется в кадык настойчиво, ломится в ребра. – Подожди, – хрипит Сукуна, перехватывая Мегуми за футболку кончиками пальцев; добавляет, даже не пытаясь скрыть мольбу в голосе: – Пожалуйста. Мегуми останавливается. Он ничего не говорит. Не оборачивается. Не движется ни единым мускулом – ледяное изваяние, совершенная мраморная статуя. Но все-таки он больше не уходит, и Сукуна делает осторожный шаг вперед. Упирается лбом Мегуми в шейные позвонки, с ужасом ожидая, что тот отшатнется, оттолкнет – но Мегуми продолжает стоять, абсолютно недвижный, и только линия его плеч напрягается едва уловимо сильнее. Сукуна тихо выдыхает и больше никак его не касается. Лишь цепляется за футболку и крепко сжимает веки до пульсации под ними. Ему нужно объяснить. Нужно найти правильные слова. Но правильные слова нихрена не находятся, да с Мегуми это никогда и не работало – выверенные действия, отточенные фразы. Поэтому Сукуна стискивает челюсть крепче – и отпускает на волю то, что глубоко внутри. То, что Мегуми принадлежит. Не рациональное и тщательное обдуманное – инстинктивное, на Мегуми каждым радаром, каждой стрелкой компаса, всей дурной псиной чуйкой настроенное. И Сукуна хрипит ему в спину: – Это никогда не было планом. То есть... – скрипнув зубами, он все-таки нехотя исправляется; честность Мегуми всегда ценил, даже жестокую. – Ладно, когда-то, когда я только узнал тебя, узнал, какой силой ты обладаешь – да, было. Я хотел заполучить новое тело, и ты был самым подходящим вариантом. Но все остальное, – тут же добавляет Сукуна, пока пальцы сжимаются на футболке Мегуми сильнее, пока под веками чернота сбоит грязно-серыми пятнами; пока страх и отчаяние продолжают нарастать, грозя погрести его под собой. – Все остальное не было планом, Мегуми. Все, что между нами... Блядь. Это не могло быть планом. Это порушило все возможные ебучие планы тысячелетнего демона, Короля гребаных, мать их, проклятий. Короткий и надорванный смех вырывается из глотки Сукуны, прилетает Мегуми в спину. Но любой намек на смех обрывается, когда Мегуми делает шаг вперед – дальше от Сукуны. Дальше. Державшаяся за его футболку рука безвольно падает. Сукуна ощущает, как страх и отчаяние достигают своего пика – и льются далеко за него, в летальный исход. Что ж, кажется, здесь и будет его могила. Прямиком на этом месте. На секунду крепче сжав веки, Сукуна наконец открывает глаза в ожидании того, как вобьется последний гвоздь в крышку его гроба. Но потом видит, что отступивший от него на несколько шагов Мегуми не уходит – вместо этого он вдруг оборачивается, бросая на Сукуну твердый нечитаемый взгляд. Холод. Монолит. Сталь. Последний гвоздь пока что остается не забитым – но это только пока что; его ржавое острие Сукуна уже ощущает у собственного горла. – Предположим, это правда, – бесцветным ровным голосом произносит Мегуми, и ни его интонации, ни выражение лица, ни ледники в глазах не выдают, действительно ли он верит хотя бы на тысячную долю. А тем временем, Мегуми уже продолжает, все так же ровно и бесцветно: – Дальше что? Я создаю тебе тело. Ты – Король проклятий. Я – шаман. Как, по-твоему, это должно работать? Думаешь, – и его губы вновь искажаются улыбкой, так похожую на ту, горькую, что осветили огни неона; только вместо горечи в ней теперь сплошь лед, – сможешь перетащить меня на свою сторону? А Сукуна смотрит на Мегуми, жадно глотает каждую черту, каждый острый, жесткий угол его лица. Каким бы невозмутимым, каким бы равнодушным Мегуми ни пытался казаться – засевшую в его глазах боль Сукуна не может не видеть. Она выстелена по дну радужки разрушенными городами. Глубокий вдох. Продолжая удерживать чужой взгляд, Сукуна вновь вытаскивает слова из глубины за ребрами, Мегуми принадлежащей – слова страшные, но для него давно истинные; уверенным твердым голосом он произносит, все равно слыша, как интонации сбоят по касательной обреченностью: – Что, если это ты уже перетащил меня на свою сторону? Шаг вперед. – Что, если мне больше все это не нужно: власть, кровь? Еще шаг. – Что, если мне нужен только ты? Последние слова Сукуна выдыхает, застывая в считанных дюймах от Мегуми. Страх. Отчаяние. Нарастающие. Душащие. От того, насколько это правда. Насколько это истина мира Сукуны уже долгое время – кажется, куда дольше, чем он осознает. Несколько секунд они смотрят друг на друга, застрявшие в тишине тяжелой и вязкой, как трясина – чем больше трепыхаешься и сражаешься, тем сильнее затягивает. Но потом что-то во взгляде Мегуми ломается. Потом Мегуми хрипит – и его голос, как единственное, что может из трясины вытащить. Как единственное, что может в этой трясине окончательно утопить. – Сукуна. И вся невозмутимость, весь холод Мегуми расходятся трещинами. Боль его сквозь эти трещины сочится и за край льется, льется Сукуне прицельно и колюче в глотку – и Сукуна прекрасно знает, что эта боль значит; и это знание разъедает нутро кислотой. Он наклоняется вперед. Упирается лбом Мегуми в плечо и безнадежно сипит приглушенным шепотом: – Сможешь ли ты мне когда-нибудь доверять? – Я не знаю, Сукуна, – так же безнадежно шепчет Мегуми в ответ. – Не знаю. А потом Сукуна ощущает его руки на своих плечах, прижимающие ближе, тащащие наружу, к свету – и надежнее погребающие в черноте. Когда Сукуна сильнее зарывается лицом ему в изгиб шеи, страх и отчаяние никуда не уходят – но приглушаются достаточно, чтобы можно было дышать. Пока есть голос Мегуми, пока есть руки Мегуми – Сукуна мог бы падать в пропасть вечность. И все равно жить. А потом шестьдесят секунд заканчиваются. И пропасть обрывается, оставляя от Сукуны кровавое месиво, когда руки Мегуми больше его не держат.