it was you before i ever decided

      — Хаджиме-чан, что-то не так?       Они стоят посреди большой залы, и Ойкава даже не здоровается – подлетает к нему за доли секунды, оказывается рядом, слишком близко, осматривая друга пристально своими большими шоколадно-кофейными глазами, и это заставляет Иваидзуми покраснеть ещё сильнее, прижимая маленькие детские ладошки к ушам.       Если честно, Хаджиме не помнит первой встречи с Тоору. Это произошло годы назад, когда они ещё были совсем младенцами, ознаменовавшими своим рождением новую эру. Точнее будет сказать, новый виток в истории начал Ойкава – второй ребёнок Короля и Королевы Аобы Дзёсай, единственный сын и наследник престола. Сам же Иваидзуми, пусть и появился на свет раньше на целый лунный цикл, за доли секунды тут же оказался припиской к нему.       Так было положено, традиция была такая, старая и очень странная, что новорожденный наследник должен иметь своего защитника, который всегда будет рядом. Почему же им оказался именно Хаджиме?       Метка.       Именно на его плече высветилась маленькая, изящная корона, больше похожая на тиару эльфов, обитавших в Серебряном Лесу, в тот же самый миг, что монаршею светлицу оглушил крик новорождённого принца Ойкавы Тоору.       Мать рассказывала Иваидзуми, что с первых минут жизни Принца он всегда был с ним рядом. С того самого момента, как плач юного наследника утих, стоило только положить рядом с ним обладателя роковой метки, с этой самой минуты всё стало ясно, как день, а губы только что родившегося Принца, ещё ничего не знавшего о мире, растянулись в самой первой за всю его долгую жизнь улыбке. Ещё мать рассказывала, – и Хаджиме слабо в это верилось, – что и сам он, как только оказался рядом с Тоору, будто бы расслабился, будто бы тревоги и страхи, одолевавшие его долгий месяц и тринадцать дней, вдруг отступили, а в душу пришли долгожданные мир, спокойствие и, возможно, толика радости. Впервые за сорок три дня хмурые бровки новорождённого мальчика встали в привычное положение, морщинки на лбу разгладились, а глазки, крошечные и тёмные, перестали жмуриться, будто до этого момента боялись посмотреть на устрашающий новый мир, такой непохожий на родное чрево матери; будто теперь, когда в нём появился Ойкава Тоору, открыть глаза было не так страшно, будто бы теперь это даже как-то хотелось сделать или стоило того.       Иваидзуми не помнит этого, как не помнит и всего остального. Не помнит, в какой именно момент его семья почти что поселилась в огромном замке вместо родного векового поместья, подаренного Королём ещё его прапрадеду за верную службу, и также не знает, когда именно его колыбельку поставили рядом с колыбелью Ойкавы. Он не помнит, как плакал, когда Тоору уносили кормиться, и не помнит, чтобы перелезал через невысокую стеночку, дабы оказаться ближе к Принцу. Не уверен, что смеялся, когда смеялся Ойкава, плакал, когда плакал он, и что-то даже напевал, мычал или урчал, когда новорождённый наследник испуганно пищал во сне. Хаджиме не знает, правда ли он отдавал свои игрушки другому мальчику, держал ли его ручку через решётку или всё это лишь выдумки его матери, чтобы придать какое-то сакральное значение происходящему.       Наверное, можно было бы предположить и подобное, но ведь не мог же весь двор так отчаянно сражаться за веру в это самое сакральное. Её Величество – Королева Аобы Дзёсай и мать Ойкавы – говорила, что Хаджиме первый начал ползать, но даже получив способность передвигаться, он никогда не уползал слишком далеко от Тоору, всегда был рядом, и, наблюдая за успехами своего защитника, сам Принц тоже вскоре начал ползать.       Мэзуми, – старшая сестра Ойкавы и любимица всего королевства, – утверждала, что Ойкава заговорил первым и слово это вовсе было не словом, а пародией на фамилию Иваидзуми – краткое и тихое «Ива». Говорила, мальчик произнёс это с трепетом и любовью, будто бы его по голове резкое чувство необходимости ударило и он удержаться не смог, сделал, даже не подумав, – уселся напротив Хаджиме, руки ему на плечи положил, да как выпалил, улыбаясь, счастливо и задорно, как только Ойкава умел. Говорят, – и это уже слухи с дворцовой кухни, – что сам защитничек говорить-то начал только из-за смышлёного друга. До этого момента ни потребности, ни желания в этом не ощущал, но от Тоору отставать не хотел, потому целыми неделями пытался из себя что-то выжать, ночи напролёт мычал, а по утрам петь пытался. Только спустя месяц ему удалось отплатить Принцу тем же, только вот, вместо корявого сокращения имени, Иваидзуми уверенно и чуть-чуть самодовольно отчеканил «Ойкава» с такой точностью, которой могут позавидовать некоторые чтецы.       Хаджиме в эти сказки, конечно же, не верил. Мало ли, чего слуги от скуки могут напридумывать, но припоминать это другу не уставал.       И тем не менее, в некоторые сказки всё же приходилось верить, потому что в те дни, когда Тоору впадал в меланхолию, – а это случалось поистине часто, – он шёл к своему отцу, Великому Королю, которым когда-то Ойкава сам мечтал стать, и они слушали про своё удивительное детство. И тогда Монарх, усадив двух несмышлёных детей, мало что понимавших в этой жизни, рассказывал, как заботлив был Иваидзуми, помогая Тоору встать на ноги и научиться ходить, прямо как он сам; как первые недели, получив разрешение гулять по саду, Хаджиме не отпускал руку Принца ни на секунду, следовал везде за ним, и даже когда они собирали жуков, всегда делали это вместе, совместными усилиями, имея только две свободных руки в распоряжении, а другими – цепляясь друг за друга, столь естественно и спокойно, словно были переплетены и не могли оторваться. А ещё говорят, Окава боялся спать в темноте, если рядом не было брюнета, всегда плакал и скулил, пока в комнате не появлялся силуэт матери Иваидзуми, и тихое посапывание у неё на руках не оглушало тишину ночи.       В это во всё Хаджиме приходилось верить, да, потому что другого выбора не было, потому что причин не верить у него не было. Но самое первое его воспоминание, то, которое врезалось в память почти что болезненно, оставив шрам – это обеспокоенный голос маленького Тоору (кажется, им тогда было не больше четырёх лет) большая зала и совсем новая рубаха, неприятно резавшая кожу. Туфли были слишком узкими, воротник слегка душил и был таким большим, что крошечные ладошки с трудом дотягивались до ушей, еле-еле их прикрывали. Но Иваидзуми старался изо всех сил, чтобы не напугать друга так, как напугал всех детей по дороге к замку, чтобы не увидеть на лице другого ребёнка отвращения, страха или даже непонимания. Он ведь должен был защищать Принца, в этом его предназначение, даже от самого себя.       Хаджиме опускает глаза в пол, где носок его туфли безуспешно сверлит плитку замка, и как-то слишком озлобленно наступает на собственное отражение, на собственный нос, ненавистно и яростно, будто бы это поможет исправить ситуацию. Но вместо желаемого эффекта перед ним появляется лицо Ойкавы – этот мальчишка не знал никаких границ! Тоору буквально ныряет под лицо Иваидзуми, чуть-чуть присаживается на ногах, складывая руки за спиной, выглядит и невинно, и обеспокоенно одновременно, так дружелюбно, что Хаджиме забывает испуганно отшатнуться и так и продолжает стоять, пялясь в большие шоколадные глаза и розовые, словно лепестки роз, щёки.       — Почему ты прячешь свои уши? — Голос, такой родной и писклявый, ударяется о щёки Иваидзуми горячим потоком воздуха, заставляя опешить. Мальчик смотрит на друга, но Ойкава ведь такой Ойкава, понять иногда элементарных вещей не в состоянии, и только продолжает пристально смотреть, участливо, нежно, взволновано и так нетерпеливо, будто бы в голове уже была идея для новой игры, будто бы день уже до мелочей распланирован, и времени на такие ребячливые капризы друга у него совсем уж нет. Избалованным Тоору всё-таки был.       — Не твоё дело, Дуракава! — Хаджиме всё же вспоминает, где они находятся, и отстраняется, отворачиваясь от Принца.       — Эй, не называй меня так! — Ойкава в мгновение ока обегает Иваидзуми и встаёт напротив него, уперев руки в боки, как самый грозный четверолетка своего времени. Брюнет бы прыснул, если бы не чёртовы уши.       — Буду! — Злобно вопит Хаджиме, ещё сильнее прижимая ладони к ушам, будто бы боится, что в порыве злости оторвёт их от так неудачно сложившихся обстоятельств.       — Не смей!       — Вот ещё! Ты мне не указ!       — Прекрати!       — А то что, Ду-ра-ка-ва?! — Хаджиме специально произносит последнее слово по слогам, чтобы разозлить Тоору, чтобы тот обиделся и отстал от него на сегодня, пока всё не придёт в норму.       Но Ойкава в ответ почти задыхается от возмущения, а потом, подобрав самого себя, со всей дури пинает Иваидзуми под зад. Кажется, первые пару минут мальчик ещё прячет собственные уши, пытаясь отомстить другу таким же простым пинком, но Тоору быстрый и ловкий, потому брюнету приходится в буквальном смысле прыгнуть на персону королевских кровей, повалить его на землю и преподать урок в привычном формате. Они катаются по зале не больше пару минут, пока их не растаскивают нянечки, и только тогда Хаджиме осознаёт свою ошибку. Ойкава на секунду застывает, пока его пытаются осмотреть слуги, и тут же восклицает:       — Ива-чан, твои уши!       Мальчик прекрасно знает, о чём говорит друг. Они тёмно-серые, похожие на перепонки или жабры, оттопыренные в разные стороны, словно плавники у рыбы. Только вот Иваидзуми не рыба и даже не человек.       Он − Тацу.       Тацу* это существа, чем-то похожие на оборотней, только если последние превращаются в волков во время полнолуния, то такие, как Хаджиме – являются гибридами драконов, и превращаются они в них, когда захотят. Но Иваидзуми ещё мал, ему нет и восьми лет, чтобы научиться это контролировать, а потому в разное время, разные части его тела напоминают о той его части, которая отпугивает всех детей в деревне. Это ужасно, и выглядит это совсем не красиво, и Хаджиме уже ненавидит эту часть себя, хотел бы избавиться, да не может. Сколько бы сегодня перед зеркалом ни стоял, ни тужился – всё тщетно, уши не убираются и на руке, прямо под рубашкой, целый сантиметр чешуи. Отвратительно.       Иваидзуми всегда знал, что он Тацу, только не понимал, что же это может значить. В общем-то именно поэтому он получил эту метку. Защитником монаршей семьи могли стать только Тацу, и не важно, что с каждым годом подобных Хаджиме становилось всё меньше. Люди ведь их убивали, что тоже не удивительно. В этом мире вообще осталось мало удивительного.       Только мальчишка, стоящий напротив Иваидзуми, глаза выпучивший, по-прежнему был самым удивительным. С минуту Ойкава молчит, жадно осматривая фигуру друга, и Хаджиме уже готов к крикам от страха и требованию выгнать его, найти другого защитника, но этого не происходит. Тоору кричит от восторга:       — Они та-а-акие крутые, Ива-чан! Матушка, можно мне такие же?! Ваше Величество, Отец, откуда у Ива-чана такие уши?! Разве они не прелестные?! Вы только посмотрите! — Ойкава каким-то волшебным образом выбирается из хватки слуг и начинает бегать по всей зале, подбегая к каждому присутствующему поочерёдно, тянет его в сторону растерянного молодого дракона, а потом бросает на половине пути и кидается к новой жертве его детского восторга. Принц визжит, пищит, радуется, завидует и откровенно восхищается, а Хаджиме стоит в настоящем недоумении, сравнивая реакцию деревенских мальчишек с реакцией своего лучшего друга. Кажется, они готовы были забросать его камнями, в то время как Ойкава готов возвести друга на пьедестал прямо сейчас. И это столь же приятно, сколь и странно. — Мэзуми-сан, посмотри, ты только посмотри! Прямо как у рыбки или как крылья бабочки! Ива-чан волшебный, не так ли, Матушка?       Её Величество присаживается на колени прямо рядом с Иваидзуми, смотрит на него долго и внимательно, но как-то по-доброму нежно, прижимая сына к груди, усмиряя восторг и пытаясь что-то понять. А потом целует Принца в макушку, и, не отрывая глаз от Тацу, произносит с какой-то особенной болью внутри:       — Да, дорогой, Иваидзуми и впрямь волшебный.

🐉🖤👑

      Второе воспоминание Хаджиме об Ойкаве более чёткое, но он не сможет сказать, когда точно это было. Может, через пару месяцев после истории с ушами, а, может, через пару лет. Не сможет сказать, какое было время года, не сможет вспомнить ни погоду, ни время дня.       Зато он отчётливо помнит крик, испуганный и болезненный, разрезавший тишину, и своё имя, так неестественно окутанное в тот день мольбой о помощи.       Иваидзуми стоит в конюшне, расчёсывая своего пони после урока езды верхом. Так его учил Ирихата: сначала привести в стойло, потом снять седло и попону, освободить животное от уздечки, и только потом взяться за ведро с обязательно тёплой колодезной водой. К тому моменту, как Ойкава уже управился со своим конём, Хаджиме только проверял подковы на наличие камней или гальки, что могли бы причинить животному дискомфорт. Ему ещё предстояло расчесать Лиллет, – так звали его первого пони, – и только после этого положить сено и налить воду в кормушки, поэтому он, не задумываясь, приказал другу подождать его. Тоору канючил, как дитя (которым и был в то время), предлагал свою помощь, но в тот день Иваидзуми наотрез отказался. Он должен был справиться сам, он не мог вечно просить Принца делать это за него, даже если они проведут в конюшне в два раза больше времени, чем могли бы.       Хаджиме не знал, куда Ойкава ушёл. Он был уверен, что мальчик вышел на улицу, подышать свежим воздухом, потому что в стойле пахло… ну, лошадиными экскрементами, в общем-то, и это неудивительно, хотя монарший нос мальчика терпеть этого не мог. Или же Тоору вполне мог убежать разглядывать коллекцию различных попон и сбруй, которые все отличали друг от друга: от самых простых кожаных, предназначенных для послов и слуг, до усеянных настоящими бриллиантами, чтобы Король в те редкие дни, когда удостаивал селян и горожан своим вниманием, а не просто проезжал мимо в карете, мог выглядеть также по-королевски. По правде говоря, зная Ойкаву, он вполне мог бы добежать и до самого Замка, украсть с кухни парочку клубничных булочек и бутылку молока, принести свою добычу обратно в конюшню, и они, когда Иваидзуми управился бы со своей работой, уселись бы где-нибудь в саду, спрятавшись за каким-нибудь массивных деревом, чтобы не быть найденными, уплетали бы лакомство, обсуждая свои успехи.       Ойкава и Хаджиме только начали учиться ездить верхом. Кто-то мог бы сказать, что дети, не достигшие и семи лет отроду, не способны управиться со столь массивными и в определённых обстоятельствах опасными животными, но только не королевская семья. Оба мальчика уже умели читать, говорили на трёх языках и поразительно хорошо считали (Тоору, конечно же, лучше, но кому какая разница? Он всегда был более смышлёным, зато Иваидзуми – сильным).       Принц на удивление хорошо справлялся со своей задачей – пони (которые всё равно были слишком большими для обоих мальчиков, из-за чего слугам приходилось носить маленькие табуретки), любили прямого наследника престола, он умел находить общий язык буквально со всеми, от чего Тоору, порой, не нужно было даже ничего говорить, животное само вовремя замедлялось, ускорялось или даже прыгало. Хаджиме же в свою очередь испытывал определённые трудности. Поначалу он даже догадаться не мог, почему, а потому злился, ворчал, и Ойкаве приходилось его подбадривать. А потом понимание пришло. Пришло, вместе с разговором, который Принц заставил его подслушать – животные не любили Тацу, а от Иваидзуми за километр пахло его драконьей сущностью.       В тот момент мальчик хотел всё бросить. Ему не так уж и нужно было уметь ездить верхом, раз уж на то пошло, потому что под рукой всегда были повозки. Но рядом ведь всегда был Ойкава, который никогда не сдавался, ни перед какими трудностями. Именно он убедил Хаджиме остаться, и именно из-за него в тот день Тацу остался в стойле, разбираясь с Лиллет, когда Тоору закричал.       «Хаджиме» звучит надрывисто, болезненно и очень испуганно. Иваидзуми никогда не слышал ничего подобного, а потому даже не понимает, как срывается с места. Он приходит в себя, лишь когда уже видит Ойкаву, упавшего на колени и цепляющегося за свою ладонь, а напротив него в своём стойле бушует вороной конь.       — Ойкава, что не так? Что случилось? — Иваидзуми плюхается на ноги рядом с другом, но Тоору не поднимает на него глаза – всё лицо в слезах, он хлюпает носом и плачет, не в силах разжать кулачок, в котором примостилась ладошка. Принц пытается что-то сказать, но вместо этого икает, мычит и тяжело дышит. Слова не сходят с его губ, ни разу не пересекают черту рта, будто бы застревают где-то в глотке, и от этого внутри Хаджиме всё сжимается. — Дай посмотреть.       Пусть голос Иваидзуми и звучит требовательно, будто приказ, но прикосновения его к чужой коже аккуратные и нежные, когда он берёт руки Принца в свои, и Ойкава чуть-чуть успокаивается, то ли только сейчас заметив присутствие кого-то рядом, то ли от прикосновения родных, заботливых рук. Знает ведь, что Тацу не сделает ему больно. Кто угодно, но только не он, и дело тут даже не в том, что весь смысл жизни Хаджиме заключался как раз в обратном – в защите Тоору. Тогда они ещё даже не подозревали об этом, слово "Тацу" для них было лишь объяснением того, почему части тела другого мальчика периодически выглядели по-другому. Дело всё в том, что это именно он. Иваидзуми не сделает Ойкаве больно ни при каких обстоятельствах, не заставит плакать, не обидит и не расстроит, и этому не было рационального объяснения.       Этому не было объяснения, потому что тогда они были лишь детьми, несмышлеными и мало что знающими о жизни. Тогда они не знали ни о дружбе, ни о семье, ни о любви. Не понимали, что чья-то улыбка может значить целый мир, что чьё-то счастье может быть важнее чужого. Те чувства, что царили в их маленьких детских грудках, заставляя сердце биться чаще и губы растягиваться в почти что болезненной улыбке, в те дни, когда они ещё были малы и далеки от всего того дерьма, в котором жили теперь, они воспринимали эти чувства как данность.       Ни один из них не задавался вопросом, почему солнце встаёт каждое утро, почему зимой выпадает снег, а из серых облаков падает вода. Никто не задумывался, почему они любят отцов или матерей. Не задавались и вопросом, почему знакомы были с детства. В те дни вопросы эти были ни к чему, соответственно и ответа на вопрос, почему Ойкава сразу же успокоился, стоило Хаджиме оказаться рядом, почему сам Хаджиме в ту же секунду оказался рядом и почему, будучи вместе, всё тут же стало чуточку лучше – ответа на эти вопросы не требовалось, потому что вопросы эти попросту не возникали.       Иваидзуми и Ойкава – всегда вместе.       Это Аксиома. Это Закон. Это данность, с которой приходилось жить. А задаваться вопросом, почему звёзды загораются ночью, конечно же, можно, но в чём смысл, если, даже придя к выводу, что так быть не должно, ничего в этом мире не изменится? Звёзды не перестанут загораться каждую ночь, окружая собою прекрасный облик Луны; и даже в те дни, когда они скрываются за облаками, когда кажется, что вселенная наконец осознала свою ошибку и убрала эти белоснежные плевочки с неба, это продлится недолго.       Звёзды вернутся на небосвод следующей ночью, а Хаджиме и Тоору, поссорившись, вернутся друг к другу.       Иваидзуми аккуратно, неуверенно, будто бы спрашивая разрешения, разжимает ладонь Принца, пытаясь рассмотреть рану, но не видит ничего страшного. Крови нет, даже каких-то страшных следов и тех не видно. И в этот момент с его губ срывается облегчённый вдох, а та тяжесть в мышцах, которую он даже по началу не заметил, резко уходит, словно бы в его теле проделали маленькую дырочку и она, как вода, вытекла, освобождая место для свежего воздуха.       Ойкава делает несколько нервных вздохов, хватая ртом кислород жадно и испуганно, будто бы он вот-вот может закончиться, будто бы его лёгкие с некоторых пор неспособны были его поглощать, и он вот-вот задохнётся. Но мальчик пересиливает себя и всё же говорит, заставляя панику вернуться прямо в сердце Иваидзуми:       — Конь, он… он укусил меня!       — Этот? — Тацу вскидывает голову вверх, смотря на огромное, поистине пугающее животное, всё ещё испуганно скачущее по маленькой клетке, пытаясь выбраться. И Иваидзуми хмурится, прижимая Принца за плечи к себе, а тот утыкается сопливым носом ему в грудь, плачет громко, навзрыд, будто бы всю боль пытается из себя выжать, будто бы рядом с Хаджиме не так уж и страшно показаться слабым. — Тебе же сказали, Ойкава, не подходить к взрослым лошадям. Они слишком велики для нас.       — Ива-чан, я лишь хотел угостить его яблоком! Я видел, как это делал Сер Ирихата, я не хотел залезать на него! — Тоору почти кричит, и слёзы вновь заливают его лицо, которое он стремительно опускает вниз, отстраняясь, то ли злясь на друга, то ли не желая, чтобы тот видел его таким разбитым.       — И видишь, что из этого вышло, — Иваидзуми фыркает и, Ойкава не может этого видеть, потому что мир похож на размытую лужицу, но Тацу смотрит на животное яростно, с толикой ненависти, и неизвестно, что именно повлияло на него, но вороной конь тут же успокаивается, и уходит в угол, будто бы пытаясь спрятаться. — Ты никогда не думаешь о последствиях, Ойкава. Делаешь, что вздумается, а потом плачешь.       — Ива-чан такой жестокий! — Принц даже пытается чуть-чуть отползти от друга, отстраниться, показать всю силу своей обиды, но Тацу не даёт ему это сделать, хватая за рукав дорогой рубашки.       — Прекрати! Не веди себя, как дурак, тебе надо к лекарю, — Ойкава даже не поворачивается на него, только обижено хмыкает. — Я отведу тебя к медикам, а потом обижайся, сколько влезет.       — Нет.       — Ойкава, это глупо!..       — Я не могу идти! — Тоору выпаливает это слишком зло, пытается сжать руки в кулачки, но тут же морщится, хватаясь за повреждённую ладошку, пока Иваидзуми несколько секунд озадачено на него пялится.       — Тебя же только за руку укусили, — мальчик хмурится, и от этого по коже Принца проходится такая дрожь, что Хаджиме сам прекрасно может её ощутить.       — Я упал, понятно тебе?! — Ойкава снова кричит, злится и пыхтит, но теперь хотя бы не плачет, и это почему-то заставляет губы Иваидзуми дёрнуться. Он всё ещё зол и немного разочарован в друге, но не может отрицать того факта, что теперь, когда Принц не плачет, это ощущается слегка по-другому. Только вот Тоору вновь опускает глаза вниз, морщится, пытаясь удержать воду в глазах, хватается за руку, прижимая её к груди, и произносит неуверенно, убито и расстроено: — Я не могу идти.       — Какой же ты проблемный, Ойкава.       — А ты злобный.       Они пререкаются ещё какое-то время, пока Иваидзуми поворачивается спиной и Тоору неуверенно, почти что неуклюже залезает к нему на загривок. Ещё пару месяцев назад они так играли в рыцарей, претворяясь верными конями доблестных героев, а теперь эти самые лошади причиняют столько неудобств. В тот раз Ойкава тоже упал с Хаджиме, ударился коленкой, плакал и обижался, что тот не смог его удержать, не позаботился о друге в достаточной мере, а Иваидзуми ворчал и бубнил себе под нос проклятия, хотя по-настоящему чувствовал себя виноватым. Ему даже пришлось пойти на поводу у Тоору и выкрасть с кухни парочку булочек, чтобы «загладить вину и доказать свою верность Принцу».       Сегодня всё было по-другому, всё было серьёзней.       Ойкава обвивает руками шею Хаджиме, и тому хочется сказать, что мальчик давит на кадык, мешает дышать, но тут же слышит тихий писк друга, когда Тацу пытается поудобнее ухватить его ноги и, очевидно, задевает ушиб. Он чувствует, как Тоору утыкается ему в шею носом, чувствует, как по чужому лицу продолжают течь горячие слёзы и сопли вытекают из носа, и тут же понимает, что Принц лишь храбрится перед ним, что рука сильно болит, несмотря на явное отсутствие любых серьёзных повреждений, и, сколько бы он ни старался, Тацу не может перехватить чужие бёдра так, чтобы не причинить боль. И потому Иваидзуми спешит, не просто идёт, а почти что бежит, надеясь настигнуть медиков по дороге, найти их где-то в саду, а не нести Принца до лечебницы на другом конце замка.       — Ива-чан, — горячее дыхание Ойкавы обдаёт шею, и Хаджиме невольно вздрагивает, чувствуя, как мурашки пробегаются по всему телу болезненной волной, сжимая мышцы одну за другой в тугой узел. А, может, всё дело в том, что голос у Тоору грустный, пристыжённый, и он ничего-то не может сделать, чтобы это изменить.       — М-м-м? — Иваидзуми мычит, потому что не знает, что ещё сказать, потому что боится, если в голосе его будут слышны страх, паника и беспокойство, то и Ойкава, совсем недавно успокоившийся, тоже дрогнет.       — Я испугался.       — Я знаю, — Иваидзуми какое-то время молчит, кусая губы, пробегая мимо куста роз, где ещё вчера они нашли огромную бабочку с шоколадными крыльями. Сегодня её здесь нет, и Хаджиме на секунду задумывается, куда же она могла улететь. Он чувствует, как Ойкава слегка отстраняется от него, оглядывая сад. Видимо, подумал о том же. — А сейчас тебе страшно? — Голос дрожит, потому что ответ «да» его не устроит, но, если над ухом всё же прозвучат эти две злосчастные буквы, он не будет знать, что делать.       — Нет. С Ива-чаном мне не страшно. — Ойкава вновь утыкается носом в шею Тацу, которая сегодня, к счастью, не покрыта чешуёй, и Иваидзуми готов поклясться, Тоору даже прикрывает глаза, потому что чувствует чужие, уже почти что сухие ресницы.       И в этот момент Хаджиме впервые отчётливо ощущает то, для чего был рождён. Он ощущает то, о чём твердила метка на его плече вот уже долгие годы, все эти дни и ночи, что он неизменно провёл вместе с Ойкавой. Иваидзуми ещё точно не знает, что означает Тацу, не знает и того, что должен защищать Принца от всех опасностей, но в этот день, в тот момент, он явно это ощущает. Каждым органом, каждым сантиметром, каждой клеточкой своего тела он хочет защищать Тоору. Хочет, чтобы ему больше никогда не было ни больно, ни страшно, хочет всегда быть рядом. Не эгоистично слышать его смех, а покорно знать, что тому не плохо и не больно, не обидно и не беспокойно.       Тогда впервые в жизни он не знает, в чём заключается его судьба, а чувствует её. Впервые в жизни Хаджиме не смиряется с судьбой, о которой ещё не имеет ни малейшего понятия, а принимает её. В тот день он соглашается в тем, о чём ещё не знает, и выбирает то, что ему никогда не позволяли выбирать. Через пару лет его должны были просто поставить перед фактом, вручить жизнь Тоору в его руки, но к тому времени, когда это произойдёт, он уже будет знать, чем хочет жить, он уже долгие годы будет знать, для чего он здесь и что хочет делать.       — Хорошо, — Иваидзуми кивает, чувствуя, как солёная вода с чужих глаз перестала стекать по его шее за шиворот и стремительно повторять изгибы позвоночника. Ойкава чуть ли не сопел, уткнувшись ему в горячую кожу, и это заставляет улыбнуться, потому что сонный Ойкава – это спокойный Ойкава, нашедший мир и удовлетворение, а, может, в том факте, что рядом и впрямь был Иваидзуми. Потому следующее Тацу говорит очень тихо, почти что про себя, будто бы для одного только неба и полупустого сада: — Не отходи от меня больше никогда.       Тоору не отвечает, только почти что незаметно кивает.       В следующем месяце того вороного коня отсылают со двора.       Иваидзуми приходится поклясться Тоору, что он не говорил об этом инциденте ни с кем из королевской семьи, и Хаджиме не чувствует стыд за то, что соврал другу. Этому четвероногому Иуде ещё повезло, что семейство Тацу не сделало из него вкуснейшее рагу.

🐉🖤👑

      О том, кто такие Тацу, мальчики узнали сильно позже, в буквальном смысле случайно.       Когда им дали доступ к королевской библиотеке, дети стали проводить там даже больше времени, чем на улице. На самом деле, Иваидзуми не то, чтобы очень любил книги, но их обожал Ойкава. Принц любил истории, любил поэмы и стихотворения, он обожал пьесы и постановки по ним. Частенько ночами, когда время уже давно переваливало за полночь, Тоору звал Хаджиме к себе в кровать, они накрывались одеялом и читали с маленькой свечкой. Это было неправильно, брюнет это знал, и, в его защиту, всегда пытался остановить Ойкаву, убедить лечь спать. Но сотни, тысячи историй, спрятанных в библиотеке отца, на страницах книг, перемешанных в одном и том же наборе букв, манили мальчика гораздо больше, чем уже слипающиеся веки и сказки Морфея.       Чаще всего Иваидзуми не справлялся с такими испытаниями на стойкость и засыпал, провалившись в мир грёз, прямо на кровати Принца, заняв добрую половину подушки. Хаджиме не знал, что происходило дальше, но на следующее утро он всегда просыпался рядом с Ойкавой, а закладка в книжке под подушкой продвигалась на добрую сотню страниц. Мальчику было слегка стыдно, что он не поспевал за всеми историями, которыми владел теперь его друг, но каждое утро, прогуливаясь по саду, Тоору пересказывал ему весь сюжет, что он упустил, и так они всегда оставались вместе во всём.       Так произошло и в этот раз.       Ойкава не смог найти в их спальне ни одной занимательной книги. Кажется, они прочитали всё, что сумели вынести из библиотеки в прошлый раз, и, сколько бы Иваидзуми не переубеждал, буквально уговаривал Принца вернуться в постель и провести хотя бы одну ночь без ежедневного чтива (которое уже давно перевалило за описание «лёгкого»), Тоору его не слушал. Он даже не пытался делать вид, что просьбы Хаджиме услышаны, даже не кидал язвительные комментарии в ответ. Он просто схватил подушку, взял свечку и уверенно шагнул за дверь их покоев, даже не оглядываясь на друга.       Иваидзуми знал, что это значит. Ойкава буквально орал «Я сделаю это с тобой или без тебя». И если бы Хаджиме был чуть более злопамятным Тацу (или предал бы тому событию больше значения), он бы припомнил Тоору, как тот пообещал больше никогда не уходить куда-либо без него. Но он не был. Да он и не помнил о том дне вплоть до определённых событий. В тот день, той ночью, всё было, как обычно, Тоору делал так сотни раз, и Иваидзуми соврал, если бы сказал, что почувствовал придвижение чего-то необратимого и страшного. Потому что он не почувствовал.       Может, что-то на задворках его драконьего разума и орало о будущем, которое вот-вот изменится, потому что, как он узнал потом, некоторые его сны были предостережениями, а не просто фантазиями; но в тот день он был лишь мальчишкой восьми лет, который, сколько бы ни ворчал, тоже любил читать, любил бродить по замку в ночи, любил хулиганить и ту свободу, которой они с Ойкавой обладали, когда всё королевство погружалось в дрёму. Он любил своего друга и его неукротимую энергию, которая всегда приводила их к самым удивительным, самым запоминающимся, самым умопомрачительным приключениям. Тоору был струёй жизни для Иваидзуми, и не послушаться её было бы просто глупо.       Хаджиме точно помнит, что всё произошло зимой, потому что, когда он ставит ногу за порог комнаты, согретую камином, по его телу пробегают мурашки. В коридоре холодно и темно, ветер гуляет по всему пространству с завидной бодростью, качая занавески и даже парочку тяжелых гобеленов. В темноте картины предков Ойкавы кажутся более жестокими и пугающими, а ветки, ударяющиеся в стекло окна – почти что чудовищными. И только знакомый тяжёлый ковёр, его колющая поверхность, по которой он ходил каждый день вот уже восемь долгих лет, напоминает о том, что это всё тот же замок, большой и тёмный, но такой же, каким он был всегда – родной и уютный.       Иваидзуми аккуратно закрывает за собой дверь светлицы, осматривается по сторонам и тут же чувствует, как подол его длинной ночнушки развивается на ветру. Он ёжится и пару секунд стоит, всматриваясь в темноту, пытаясь разглядеть знакомые силуэты дома, пока не ощущает, как глаза меняют форму и с привычных чёрных становятся ярко-жёлтыми с узким, каплевидным зрачком. Почему так происходит, Хаджиме до сих пор не знает, зато в ту же секунду его глаза видят всё гораздо лучше, будто бы при свете дня. Это его супер-сила, и мальчик поистине ей гордится, и, тем не менее, наткнувшись на собственное отражение в зеркале, Иваидзуми отшатывается.       Ему не нравится то, что он видит, и ему приходится сражаться с желанием разбить стеклянную поверхность, как он делал это прежде в порыве злости. Вместо этого Хаджиме прикрывает глаза, сжимает кулачки и пытается вспомнить всё то, что ему говорил об этом Ойкава.       «Ты можешь быть не таким, как все, но раз уж на то пошло, я тоже ни на кого не похож. Я единственный здесь наследник престола, и это порой отстойно. Я не могу играть, когда хочу, и должен учиться ездить на этих вонючих лошадях!». (Отношения с копытными у него не складывались с того самого злосчастного дня, произошедшего три года назад). Иваидзуми улыбается собственным мыслям, вспоминая, как Ойкава обиженно лежал на столе, катал карандаш туда-сюда перед собой и жаловался, что должен учить склонения в латыни, вместо похода на каток с Хаджиме. Его это по-настоящему расстроило. В том числе и потому, что Хаджиме справился с домашней работой в разы быстрее друга.       Потом Иваидзуми вспоминает другие слова Тоору: «Знаешь, мне по-настоящему завидно. Почему тебе достались такие удивительные способности, и ты их совсем не ценишь?! Ты почти что волшебник, только круче!» В тот день они сидели у озера в одних штанах, тяжело дышали и грелись в солнечных лучах после заплыва на скорость. Хаджиме победил во всех трёх раундах, и не сказать, что он не пользовался ни одной из своих перепончатых конечностей. Тем летом он ещё не научился отращивать хвост, когда захочет, но вот этим летом он точно покажет Ойкаве, кто здесь самый быстрый пловец. А через пару лет научится летать и, если Тоору не будет придурком, пожалуй, он мог бы пару раз пролететь вместе с ним над запретным лесом эльфов.       «Ты удивительный, Ива-чан», последнее воспоминание, всплывшее в памяти, заставляет Хаджиме не столько расслабиться, сколько покраснеть. Это произошло пару дней назад, к утру огонь в камине погас, и им обоим было слишком лениво встать и положить пару брёвен, чтобы заново согреть комнату. Ойкава, не спрашивая разрешения, встал со своей кровати и пробрался под одеяло к Иваидзуми. Тот всегда был тёплыми, потому что в его груди горел собственный огонь (который частенько помогал им без хлопот зажечь камин). В тот день Тоору уткнулся холодным носом в ключицу Хаджиме, обвил его торс руками и переплёл ноги Тацу с собственными. Иваидзуми, сонный и совсем ничего не соображающий, обнял Ойкаву за плечи и зарылся лицом в макушку, вдыхая аромат роз вперемешку с ванилью. Они проспали так до самого утра, в этом не было ничего необычного, и всё же в каждом таком моменте было что-то особенное.       Иваидзуми тяжело вздыхает, возвращаясь в реальность, где на деле не прошло и пары минут, но для него – целая вечность. Он видит, как силуэт Ойкавы в высоком колпаке и длинной белой ночнушке, смахивающей на призрака или духа, скрывается за поворотом. Он стремителен, но от Хаджиме не уходит тот факт, что Принц всё же постоял какое-то время, видимо, так или иначе надеясь, что друг последует за ним. Глупо, Тоору ведь знает, что Иваидзуми не оставит его одного ни при каких обстоятельствах. Со временем это стало более очевидно. С годами это стало вызывать вопросы, но пока что они не решались озвучить их.       Хаджиме доходит до библиотеки в полной тишине совершенно один, так и не встретив фигуры Ойкавы по дороге ни разу. Он предполагает, – нет! – он уверен, что Тоору играется. Он пытается таким образом заинтересовать друга, не дать ему остановиться на полпути и остановить самого Принца на пути к прожигающим его душу неизвестным историям. И, надо признать, это у него удаётся. Всё получается, как он и предполагал.       Вместо того, чтобы развернуться у покоев своих матери и отца, Иваидзуми медлит, отступает слегка назад и косится на коридор, где всего в паре комнат от этой находится их светлица. Но всё же делает шаг вперёд и, когда проходит опасный участок пути, где отец с его драконьим слухом может его услышать, яростно шепчет «Ойкава, чтоб тебя!».       Тень за поворотом дрожит, кажется, Иваидзуми слышит смешок, и она тут же исчезает за углом вместе с маленькой полоской света.       В следующий раз Хаджиме останавливается уже у покоев Принцессы, злобно разворачивается и собирается пойти назад, но в памяти возникают все те картинки, когда Тоору по неосторожности мог поранить сам себя, когда был недостаточно аккуратен или осмотрителен. А ещё он вспоминает тот день, когда Ойкаву поймали в библиотеке. Одного. Тогда ему пришлось выслушать крики и ругань, целую лекцию, и Иваидзуми не было рядом, чтобы сжать его ладонь, поддержать, взять вину на себя, зная, что хрупкая душа Тоору не способна выдержать столько ответственности, которая легла на его маленькие плечи. И ещё Ойкаве пришлось принять наказание. Они не виделись неделю, и это было сложнее, чем вы можете себе представить.       Иваидзуми чертыхается и удерживает себя от того, чтобы яростно ударить стену. Могут ведь услышать. Вместо этого он покорно вздыхает и направляется к библиотеке, дорогу к которой он знает уже лучше, чем на кухню.       Когда Хаджиме заходит внутрь, Ойкава уже стоит на одной из лестниц с другой стороны от шкафа так, что Тацу его не видит, и пытается достать до самых высоких свитков. О них он мечтал последние несколько недель, и, несмотря на то, что их учитель запретил им трогать что-то подобное, ссылаясь на ещё не подготовленный к этой информации детский мозг, для Тоору они были как красная тряпка для быка. Скажи, что Ойкава чего-то не может, и он отдаст собственную жизнь, дабы доказать обратное.       — Ива-чан, это ты?! — Принц даже не пытается взглянуть на друга, наверное, уверенный, что по-другому и быть не может. В чём-то он прав, но признавать этого совсем не хочется.       — Не ори ты так! Нам всё ещё запрещено здесь бывать в это время! — Иваидзуми не отходит от двери, стоит, хмуря брови, скрестив руки на груди, уже давно поняв, что, заходя внутрь, он даёт согласие здесь находиться. Но он не согласен, он не хочет этого и он не даст Ойкаве победить вновь.       — Прости, — голос Тоору звучит по-настоящему пристыжённо, и Хаджиме смягчается, но ни шага внутрь не делает.       — Ойкава, нам давно пора спать.       — Подожди, я почти нашёл ту книгу!       — Какую ещё книгу!? — Иваидзуми хмурится, не в силах сказать, что именно прямо сейчас поднимается внутри него: беспокойство от страха быть пойманным или злость на абсолютное безразличие Тоору к его мнению.       — Про которую я тебе говорил, — Ойкава так глубоко забирается в книжную полку, что Хаджиме готов поклясться, он видит растрёпанную макушку в колпаке на этой стороне шкафа.       — Ты говоришь мне про слишком большое количество книг.       — Просто ты меня не слушаешь, — парирует Ойкава, и Иваидзуми слышит скрип на той стороне шкафа, за которым следует тихий писк – лестница кренится, готовая упасть. — Ой!       — С тобой всё нормально? — Хаджиме даже не думает, делая несколько испуганных шагов вперёд, готовый поймать друга в любой момент, и только потом понимает, что сделал-таки этот злосчастный шаг в пустоту.       Тоору приглушённо смеётся в ответ, а потом его голова выглядывает из-за угла:       — Ива-чан, ты что, волнуешься за меня?       Иваидзуми фыркает, отводя взгляд в сторону, благодаря бога, что в комнате кромешная тьма и его красных щёк не видно.       — Вот ещё, Дурокава, размечтался. Просто не хочу, чтобы нас услышали и наказали.       Тоору вновь прячется в полке, но Иваидзуми успевает заметить, как тот обиженно надувает нижнюю губу.       — Наказание вдвоём – не наказание.       — Наказание есть наказание, Ойкава, — Иваидзуми снова хмурится, отводя взгляд в сторону, смотря в окно, где метель заставляет голые ветви деревьев ударяться в окно, словно медвежья лапа царапает стекло, пытаясь ворваться внутрь, в тепло. И он злится, рассуждая о том, как плачевно всё это может обернуться. — Его Величество не настолько глуп, чтобы наказывать нас вместе.       — Не согласен, — Тоору говорит это и пыхтит одновременно, видимо, пытаясь достать какую-то слишком тяжёлую книгу. — В последний раз отец отправил нас на дополнительные занятия по фехтованию вместе.       — Да, но последнее наше проникновение сюда в ночи закончилось двумя неделя порознь.       — Да, но после этого мы убирали конюшни вместе!       — И ты хочешь сказать, тебе понравилось убирать лошадиные фекалии?       Ойкава замолкает, будто бы о чем-то рассуждает, и не долго пыхтит. Когда в окно врывается новый порыв ветра, свеча, стоящая на тумбочке рядом с Принцем, потухает, и внутри становится совсем темно. Иваидзуми мог бы использовать это, как предлог, чтобы отправиться обратно в комнату, но он лишь подходит к окну и закрывает ставни, чувствуя через всю комнату, как Тоору дрожит (драконье чутье, о котором Хаджиме мало что знает, даёт ему возможность контролировать Ойкаву порой больше, чем требуется). Благодарности не следует. Следует претензия:       — Лучше бы камин разжёг, чем лекции мне читал.       — Не буду я разжигать огонь! — Хаджиме требуются все его силы, чтобы не прокричать это. — Иначе мы тут опять на всю ночь останемся, и нас точно поймают.       — Но, Ива-чан, мне холодно! — Ойкава канючит, как ребёнок, ноет и почти что плачет, только вот теперь он не может оправдываться своим возрастом.       — Вот и хорошо, значит, мы быстрее уйдём.       — Ива-чан, вообще-то у меня нет таких же волшебных глаз, как у тебя! В темноте я ничего не вижу. Без света, поиск станет только дольше.       — Ты ведь не отступишь, не так ли? — Хаджиме поднимает глаза на Принца, тот слегка свешивается с лестницы и лучезарно улыбается.       Самодовольный засранец!       Иваидзуми предпринимает последнюю попытку, теребя край белой рубахи, пряча глаза от пристального взгляда друга. Слишком опасно сейчас доверяться Ойкаве. Глаза у него, может быть, не драконьи, но что-то мистическое в них всё же есть, что заставляет Хаджиме из раза в раз потакать его капризам.       — Я не могу этого сделать, я ещё недостаточно хорошо владею своим дыханием. Я могу сжечь библиотеку.       — Я в тебя верю, — Ойкава произносит это практически безразлично, отмахивается от Хаджиме рукой, опять утыкаясь носом в корешки книг. Друг его больше не волнует. Друг уже проиграл.       И Иваидзуми сдаётся.       А что ему ещё остаётся?! Он не может бросить Ойкаву здесь одного. Он не может просидеть здесь всю ночь. И он не может позволить Ойкаве заболеть, потому что тот просто невыносимый больной: капризный, вредный, эгоистичный и придирчивый в три раза больше, чем обычно. Он лежит в кровати целыми днями, ест одно только сладкое и заставляет Хаджиме читать вслух, а потом смеётся над неправильным произношением слов. Подлец редкостный.       В общем Иваидзуми разбирается с огнём, ждёт пару минут, пока тот станет стабильнее и, возможно, совсем чуть-чуть делится своим теплом с комнатой, чтобы та скорее нагрелась (выглядит он в этот момент прямо как горячая кружка чая, от которой в разные стороны идёт пар, но всё нормально, пока он скрыт от глаз Ойкавы целой вереницей книжных шкафов. Тот ведь не выдержит и отпустит несколько шуток о заботливом Тацу). И после этого Хаджиме плюхается на большое кресло, подгибает под себя ноги, укутывается по нос в собственную ночнушку и прикрывает глаза.       На какое-то время ему удаётся уснуть, под потрескивание дров в камине, метель за окном и «тооровское» шуршание: тихие рассуждения под нос, перелистывание страниц, скрип лестницы, легкое напевание, шлёпанье босых ног по полу. Хаджиме не видит снов, он проваливается в Царство Морфея, как проваливаются в забвение – там нет ничего и никого, только отголоски настоящей жизни, где кто-то родной и очень-очень близкий шуршит страницами. Сон этот не беспокойный, но и не идеальный. Он не полон волшебных мечт, не искрится радужными картинками лучшей жизни, даже не приносит давно забытых воспоминаний детства, полных радости и простоты. Внутри не просыпается ничего запретно-сладкого. Но он и не страшный: нет кошмаров, предостережений или напутствий. Есть только спокойствие, ровное дыхание и уверенность, что, когда он проснётся, всё останется на своих местах. Замок будет на месте, сад будет завален снегом, библиотека полна книг, на столе – прекрасный завтрак, а в камине гореть огонь. И рядом будет кто-то упрямый, эгоистичный, вредный. Кто-то до боли родной, любимый, дорогой, заставляющий улыбаться, глупые песни на французском петь и булочки с кухни воровать.       Когда Иваидзуми просыпается, то не сразу понимает, что происходит. На нём лежит красный плед, которым, очевидно, его укрыл Ойкава, а под головой подушка, та самая, которую принц прихватил из покоев. На ковре на полу, недалеко от камина, лежит с десяток разных книг. Хаджиме слабо верится, что Тоору удалось прочесть их все, значит, он либо перечитывал что-то из старого (что очень сомнительно, потому что, – как говорил сам венценосный ребёнок, – с таким объемом неосвоенного материала просто глупо тратить время на уже прочтённые, пусть и любимые, картины), либо он что-то искал. И это тут же насторожило Тацу.       — Ива-чан… — шёпот Ойкавы над ухом очень тихий и нежный, будто бы он и сам не уверен, хочет ли будить друга, а прикосновение пальцев к плечу заставляет осознать, что, может, Иваидзуми так и не проснулся бы до самого утра, скрюченный и с болящей спиной, если бы не Тоору.       Хаджиме вздрагивает, смотрит через плечо, где краснощекий Принц улыбается, прижимая большую книгу в красной коже к груди.       — Ойкава? — Мальчик сам не знает, почему это звучит, как вопрос. Он и представить, если честно, не может, чтобы, пробудившись, рядом оказался кто-то другой. Такого не случалось уже слишком давно. — Сколько мы здесь находились? Сколько времени?       Тоору в ответ только отмахивается, и направляется в центр небольшой залы: садится на ковёр, усеянный дюжиной других книг и парой десятков свитков. Иваидзуми хмурится, но не удивляется – в окружении букв и символов, окутанный иероглифами и бумагой, Ойкава выглядит естественно, выглядит правильно, будто бы сама природа создавала его для чего-то подобного, а вовсе не для управления целым Королевством. Сам Хаджиме не чувствует себя как дома в библиотеке, но это место всё же кажется ему родным, привычным, спокойным. Однако, надо отметить, всё же только в те моменты, когда вместе с ним в этой небольшой комнатке находится Тоору.       — Я нашёл книгу! — Ойкава подгибает под себя ноги и открывает большой том. Он выглядит почти волшебно, самозабвенно, касается лишь кончиками пальцев, смотрит украдкой, но жадно. И Иваидзуми хочется задержать дыхание, хочется остановить момент, застыть здесь навсегда и больше никогда не двигаться, лишь бы не нарушить волшебство момента. Потому что так это ощущается, будто бы мир вот-вот перевернётся.       Хаджиме неуверенно сглатывает и произносит на одном дыхании:       — Какую книгу?       — Про Тацу.       И вот в этот момент Иваидзуми готов поклясться, мир и впрямь замирает. Метель за окном перестаёт кружить хлопья снега, ветки перестают стучаться в окно, пол больше не скрипит, камин не трещит, и даже тепло, кажется, на какое-то время перестаёт отходить от горящих поленьев и выходить в щели на окне – оно застывает внутри плотной пеленой, в которой дышать тяжело, не хочется этого делать совсем. Хаджиме не чувствует в буквальном смысле ничего, все пять чувств застыли, он потерял эту способность: звуки пропали, запахи исчезли, вкусы куда-то делись, и зрение подводило его. Только сердце болезненно рвётся из груди, бьётся о рёбра, как бешеное, словно жить-то больше не хочется, словно крови стало так много внутри, что комок мышц не справлялся с ней.       Иваидзуми не знает, что должен делать, а потому просто цепляется за единственное, что знает – за Тоору. Тот смотрит на него, хитро улыбается, и глаза у него большие, искрящиеся тем, что Тацу знает так хорошо. Они искрятся тайной, которая вот-вот будет раскрыта, тайной, от которой родители упорно оберегали двух мальчиков, говоря, что им ещё рано знать про что-то подобное. А тайны на них обоих действовали, как кусок мяса для изголодавшейся псины – они прожигали душу, оккупировали мозг, болезненно давили на грудь, пробираясь самыми своими страшными предположениями в сны.       То, что было секретом все эти годы, скоро станет лишь историей, и это пугало. Возможно, Иваидзуми слегка привык к неведению. А, может, он боялся узнать правду, боялся, потерять Тоору.       Хаджиме спускает ноги на холодный пол, прижимает к груди одеяло, но ни шага в сторону друга не делает – боится. Только неуверенно произносит.       — Где ты её нашёл?       Ойкава фыркает.       — В библиотеке, Ива-чан. Ты мог бы и догадаться, — Тоору опускает глаза на страницы, но дальше первой идти не решается. Молчит пару секунд, будто бы ожидает такого же язвительного комментария, а, когда его не следует, поднимает испытующий взгляд на Иваидзуми. Хаджиме не хочет, чтобы беспокойство было видно на его лице, но контролировать он это не в силах, и, видимо, Ойкава это понимает. Пытается что-то придумать, мыслительный процесс буквально написан на его лице, пока он наконец не произносит: — Её запрятали на самый верх в угл, но я же говорил тебе, что видел, как Мэзуми носила эту книжку отцу! Сестра ещё называется, врёт и не краснеет!       — Но… как ты её нашёл?       — О, на это потребовалось много времени, верёвка и наволочка от подушки.       — Чего?! — Иваидзуми закричал, но Ойкава, кажется, даже не заметил этого, продолжая лучезарно улыбаться.       — Мне пришлось карабкаться по полкам, потому что лестницы не хватило. Я привязал наволочку к подушке, поместил туда книгу и спустил по верёвке. Разве это не гениально?!       — Нет, это полный идиотизм! — Если план Тоору заключался в том, чтобы вывести Хаджиме из себя, то у него это получилось – мальчик подлетает на ноги, хватает в руки подушку (как оказалось, без наволочки) и кидает её прямо в Ойкаву, который еле-еле уворачивается от снаряда, после чего надувает губы.       — Это ещё почему?!       — Потому что ты не только мог упасть и сломать себе что-то, но и уронить что-нибудь по дороге. Клянусь, если нас найдут, я всё спихну на тебя!       — Вот значит, какой ты друг, Ива-чан. — Ойкава скрещивает руки на груди, недовольно отворачивается к окну, закрывая глаза. Он обижен, и Хаджиме зол.       — Такой, что сейчас тебя прикончит.       — Грубо, Ива-чан! Я, между прочим, делал всё это для тебя!       Ойкава смотрит на него своими большими, шоколадными глазами, и непоколебимость Хаджиме трескается, словно стекло – от одного удара разбегается куча маленьких трещин, а потом они падают на пол одна за другой. Тоору лучше других знал, как Иваидзуми тяжело быть другим, как ему сложно и плохо от этого факта. Конечно, он сделал это для него. Кто бы сомневался. В конце концов, Ойкава тоже защищал своего друга, просто по-другому, по-своему.       И Хаджиме кивает, опуская голову вниз.       — Ты прав, прости, — он шмыгает носом не в силах поднять глаз на Тоору, потому что знает, они сейчас горят слишком ярко, как два маленьких солнца, будто бы извинения из уст Иваидзуми – восьмое чудо света: — Просто не делай больше глупостей без меня.       Ойкава ничего не отвечает, поэтому Хаджиме просто садится рядом, и они вместе устремляются совсем в незнакомый им мир. Книга написана на древнем языке латыни, потому мальчики тратят большую часть ночи, уткнувшись носами в словарь, старательно переводят тексты, выписывая их в специальный свиток, который потом, через годы, будут старательно перечитывать, открывая всё новые и новые смыслы написанного там.       Но тогда они не могут полностью осознать всю трагедию происходящего, весь смысл и силу написанных там слов. Они ещё малы, а потому истории и рыцарях, монстро-подобных животных и прекрасных заточенных в башне героях, всегда чарующих, с томными взглядами на картинках и романтичных сценах, уносящих возлюбленных в закат – для них всё это лишь красивая сказка, не открывающая их собственной судьбы. В этом во всём они видят романтику и приключения. Они видят будущее, полное опасностей, любви, дружбы и историй, которыми они наполнят свои жизни. Там нет ни страданий, ни смертей, ни страха, ни скуки в заточении. В каждой из этих историй, которая неизменно твердила бы любому другому о быстром конце, сгорающей вспышке, о неизбежном расставании, они, – Иваидзуми и Ойкава, два друга детства и два самых близких человека, – видят свободу от замка, его правил, занятий и вонючих лошадей.       Они видят мир, в котором Ойкаве не придётся неизменно следовать чьим-то представлениям о нём, нести непосильную ношу, ужасную ответственность, страх облажаться и не оправдать те огромные ожидания и надежды, что на него возлагают. Они оба видят мир, где Иваидзуми не придётся оставаться дома, когда тело вновь неконтролируемо меняется, где мальчишки кидаются в него помидорами, а девочки визжат при одном только виде, и где горожане сторонятся его, переходят на другую сторону дороги, прикрывают глаза детям и испуганно перешёптываются. Они видят мир, где могут быть свободными, где могут быть собой и при этом оставаться всегда вместе.       Даже если это продлится недолго, даже если в итоге кто-то спасёт Ойкаву, заберёт его из этой башни свободы и в итоге ему придётся стать Королём, у них будет это короткое время, этот краткий миг, в который они смогут делать всё, что захотят. И этот миг они неизменно проведут вместе.       Тоору сможет рисовать, сколько захочет, сможет проводить на балконе целые дни с мольбертом и красками, запечатляя закат, озёра, деревья и даже иногда Хаджиме. Он сможет играть на лютне любые мелодии, любые песни, писать собственные стихи, не скучные и не лиричные, не романтичные и не тошнотворно-приторные. Он сможет читать столько книг, сколько захочет. И он сможет смотреть на звёзды в свой звездогляд в самый поздний час.       А Иваидзуми сможет взять шпагу, сможет проводить целые дни, тренируя удары. Он сможет начать сам готовить, научится печь те самые клубничные булочки для Тоору. Он сможет купить доспехи. Он сможет летать, когда вздумается, не боясь упасть, а если и получит шишки, никто не отчитает его за это. Он сможет не тратить время на ненавистные языки и этикет, танцы и глупые песни, потому что он поистине ненавидел пианино. Вместо этого он возьмёт ружье и научится стрелять. Он возьмёт лук и станет таким точным, что сможет попадать по яблоку со ста метров. Он сможет тренировать своё огненное дыхание. Он сходит на рыбалку, съездит на охоту и заведёт пса, даже если тому не понравится его драконья сущность, он найдёт к нему подход, как нашёл его к Ойкаве. У него будет достаточно времени, чтобы одолеть Тоору в шахматах, а если он так и не сможет этого сделать, то в картах он всегда был асом.       Они вместе исследуют все места в округе. Они найдут озеро, чтобы купаться в нём и не бояться получить наказание за опасное для здоровья развлечение. У Ойкавы будет возможность проверить свои знания в ботанике, и, возможно, Принц поможет Хаджиме посадить несколько цветов в их новом доме (Тацу всегда лучше ладили с растениями, нежели с живыми существами). Им больше не нужно будет носить ненавистные туфли. Ойкава, может, и оставит парочку цветастых сюртуков, а вот Иваидзуми точно избавится от чертового парика – изобретения дьявола. Они будут смотреть на звёзды, вместе читать, воспроизводить в действии ожесточённые сражения на страницах книг, а ночью, сидя перед камином, пока Тацу будет натачивать меч, Тоору зачитает ему что-то из своих последних произведений. И да, возможно, Хаджиме посмеётся над ним, но потом, когда смех утихнет, когда все философские вопросы будут обсуждены, Ойкава возьмёт в руки лютню и сыграет самую свою спокойную и нежную мелодию, потому что знает, друг такое любит – без слов, без изворотливых посадов и пугающих аккордов.       Всё будет просто. Боже, как же всё будет просто. Просто, просто, бесконечно и желанно просто.       Им не нужен никто другой. Им не нужно много денег. Им не нужны слава и подвиги. Им не нужны кареты и шумные балы. Им не нужны восхищение и признание. Им не нужны власть и влияние. Им не нужен никто другой.       Только маленькая башенка. А, если честно, они согласны даже на небольшую хижину в лесу. Лишь немного еды, которая, на самом деле, тоже не так уж необходима. Они умеют всё, они согласны на ферму и оружие, на постоянную охоту и собирательство в лесу. Им нужны лишь краски, лютня, большая библиотека и озеро у дома. Им нужно быть вместе, и всё как-нибудь само наладится.       Ведь как всё может не наладиться, если они вместе? Никак. Правда ведь? Так ведь всё и должно быть? Они вместе, так говорит сама судьба. Им предстоит провести так ещё много лет, вместе, рука об руку, стоя рядом, прикрывая спины друг друга, заботясь и оберегая от всех бед. Они провели так уже много лет и проведут ещё столько же.       И не важно, что прямо сейчас в груди Хаджиме что-то нещадно саднит, а по макушке будто большой булавой раз за разом ударяют, о чем-то предостерегая. Всё не может быть плохо, этого никто и ничто не испортит, потому что тот факт, что они будут вместе, ничто не в силах испортить.       Иваидзуми и Ойкава так и сидят всю ночь, обсуждая планы на будущее, когда смогут выбраться из гнетущего своей обыденностью замка, засыпают только, когда метель уже перестаёт стучать в окно. Хаджиме помнит, как Тоору в тот день лежал на полу, закинув руки за голову, смотрел в потолок, просил друга в сотый раз перечитать то, что им удалось перевести. Помнит, как необычайно тих Принц был в ту ночь, как послушен и на редкость молчалив, как участлив, мечтателен, спокоен. На удивление сам Иваидзуми в тот момент стал своей полной противоположностью: всё время ёрзал, много говорил, тараторил, не унимался и на месте усидеть не мог. Сердце тогда в груди билось, как бешенное, и будто бы в животе стало горячо-горячо. Кровь носилась по всему телу, в ушах звенело и пальцы покалывало. Всё было… необычно, но похоже на мечту, о которой они и подумать боялись.       Что что-то не так Иваидзуми понял лишь позже, когда на лице нянечки, ворвавшейся рано утром в библиотеку, не отразилось привычной злости. Вместо этого, завидев сонно потиравшего глаза Ойкаву и разочарованного в самом себе Тацу, женщина испуганно охнула. Тогда Хаджиме даже предположить не мог, что его бывшую кормилицу так сильно напугал набор книг и свитков, в окружении которого двое мальчиков свернулись калачиком, укрывшись одним пледом на двоих. Он был уверен, что проблема в нём или даже в Ойкаве, в их недосыпе и уроке верховой езды, на который они, несомненно, опоздали. Или даже в пропущенном завтраке.       Но всё в то утро по-другому.       Вместо того, чтобы отчитать их, женщина буквально выбегает из комнаты, бормоча что-то невнятное. Иваидзуми слишком сонный, чтобы что-то понять, а потому пропускает этот момент и то, когда Ойкава подлетает, собирает все те свитки, которые они успели перевести, и засовывает куда-то в дальний сундук, набитый летописями первых лет и уже давно ненужными заключенными перемириями, не раз нарушенными за эти годы. Хаджиме помнит, как Тоору бубнил себе что-то под нос, волновался и бегал из угла в угол, пытаясь скрыть место преступления, но, сколько ни пытался, понять Принца он не мог. В голове туман, сна отчаянно не хватает. Единственное, что он помнит – это уже унявшуюся метель за окном; то, как медленно снежинки падают наземь, так нежно и аккуратно, будто бы гравитацию кто-то отключил, будто бы всё теперь застыло в воздухе. А ещё он помнит почти потухший огонь в камине, от которого ещё какое-как исходит тепло.       А потом за ними приходят слуги. Ирихата-сан, который обычно кажется Хаджиме достаточно добродушным старичком, сегодня мрачнее тучи. Он идёт впереди двух детей, чуть-чуть сгорбившись и скрестив руки за спиной. Иваидзуми молчит, потому что сказать ему нечего и оправдаться он никак не может. Он смотрит на Ойкаву обеспокоенно, пытаясь найти хоть толику страха у того и поддержать в любой необходимый момент, но Принц выглядит скорее любознательно, будто бы этого и ожидал, будто бы специально не давал другу спать всю ночь, чтобы утром их нашли в той библиотеке спящими. И от этой мысли в горле пересыхает от страха и живот скручивает.       Впервые Иваидзуми боится.       Их не ведут в спальни, как сделали бы это в любой другой день. Вместо этого их ведут прямиком к покоям Короля. Ирихата приказывает детям ждать снаружи, а сам, прибравшись, заходит внутрь. Пытается выдавить на лицо улыбку, но выглядит это жалко, и Ойкава с Хаджиме испуганно переглядываются. Они слышат недовольный бубнёж внутри, слышат испуганные вздохи матери Тоору, грозный голос отца Иваидзуми и тихие всхлипы кого-то ещё. Слышат советника, слышат слуг и даже врача, видят, как даже подмастерье Ирихаты-сана проскальзывает внутрь комнаты.       Всё серьёзно и от понимания этого горло спирает, дышать сложно, губы пересыхают.       Именно в этот момент становится очевидно – они и впрямь перешли черту.       И в этот момент Хаджиме вновь смотрит на Ойкаву. Теперь они не скрывают страха, теперь они открыто признаются друг другу, что откровенно облажались. В глазах Иваидзуми читается жестокость, злость, обида, упрёк, в глазах Тоору – стыд и откроенный страх. Они хотят прикоснуться друг к другу, взяться за руки, но не решаются, потому что дальше будет хуже, а прикосновение чужой кожи к своей – единственное успокоение и поддержка, которые у них есть. Что они будут делать дальше, когда всё станет ещё хуже? У них не останется никакого кусочка мира.       И в этот момент Иваидзуми готов отдать всё, лишь бы их вновь не разлучили на неделю в наказание.       Стук каблуков о каменный пол разносится, словно гром среди ясного неба. Оба ребёнка дёргаются и нехотя отводят глаза от знакомого лица, не уверенные, хотят ли они знать источник. Но из-за угла выходит Мэзуми. Всего лишь Мэзуми – знакомая, родная, тихая и добрая. Она на секунду застывает, когда видит двух детей, будто бы о чём-то размышляет, а потом ускоряет шаг, очевидно, желая просто пройти мимо. Но уже поздно, Ойкава её заметил, и сейчас ему нужна его старшая сестра, как никогда прежде.       — Мэзуми, стой! — Принц хватает длинный рукав голубого платья сестры, вцепляется пальцами и тянет на себя. Его голос звучит умоляюще, дрожит, будто бы плохо построенная Вавилонская башня, что вот-вот рухнет. Иваидзуми дрожит от одного только этого звука, а Мэзуми разворачивается на брата, но на лице её нет привычной жестокости и надменности, лишь толика раздражения и немного страдания, будто бы разговор с Ойкавой сейчас – пытка. — Что происходит? Почему такой переполох?       — Что происходит, Ойкава? Серьёзно? — Мэзуми яростно поднимает бровь, и в её голосе слышна непривычная для неё жестокость. Что могло её так сильно вывести из себя? — Неужто ты и впрямь так глуп?       — Грубо, сестра! Я ведь всего лишь хотел помочь!       — Помочь? — Девочка фыркает, отворачиваясь от брата, будто бы ей противно его видеть. Наверное, Ойкава так и думает, потому что тут же показывает язык, но от Иваидзуми не ускользает тот факт, что Принцесса нервно постукивает носком туфель, сжимает длинными, тонкими пальцами рукава и запрокидывает голову назад, часто моргая. Мэзуми очень пытается сдержать внутри себя что-то, а потому голос её ожесточеннее, чем обычно: — Почему ты никогда не можешь усидеть на месте, Ойкава!? Тебе же сказали, не лезть туда. Ты опять всё испортил!       Принцесса хочет сказать что-то ещё, но Иваидзуми смотрит на своего друга, видит, как ему становится больно, как слова сестры так точно попадают в открытые раны, будто бы стрелы, летящие в уже пробитые в обороне противника дыры. Он видит, как взгляд Тоору падает на пол, как из него пропадают все искорки и как сильно он ненавидит сам себя сейчас. Сжимает кулачки, хмурится, держится изо всех сил, чтобы не хлюпать носом, но предательский стон срывается с губ и горячие капли падают на камень один за другим. Хаджиме почти физически ощущает всю боль Ойкавы, а потому делает то, что должен, что привык делать.       Он защищает Тоору.       — Это всё я. Я хотел почитать про Тацу. Ойкава хотел остановить меня, но я не послушал, а он боится спать один, когда на улице метель. Он не виноват, он просто…       — Хаджиме, дорогой… — Мэзуми впервые за всё время смотрит на Иваидзуми, и тот отшатывается, потому что Принцесса никогда так на него не смотрела. Обычно сестра Ойкавы всегда держалась стороной от мальчика, и Тацу был уверен, что всему виной его драконья сущность, но сейчас… он не смог бы утверждать этого с такой уверенностью, потому что голос Мэзуми слабый, будто бы у подстреленной лани, а в глазах боль перемешанная с нежностью, будто бы девочка была бы рада забрать все его страдания, вот только не может. Хаджиме знает этот взгляд, потому что каждый день видит его в зеркале. — Мне жаль, ангел мой. Ты не заслужил этого. Мне так жаль…       Это последнее, что срывается с её губ, а потом на краю её шоколадно-ореховых глаз скапливается слишком много моря. Мэзуми испуганно отшатывается, прикрывает рот рукой, сдерживая, кажется, настоящий крик внутри себя, а потом несётся по коридору в неизвестном им направлении, и бриллиантовые капли следуют за ней.       И в этот момент Иваидзуми без раздумий берёт руку Ойкавы в свою.       Потому что хуже уже не будет.       Им позволяют войти в покои Короля только спустя четверть часа (Иваидзуми знает точно, потому что сердце его ёкало с каждым тихим ударом секундной стрелки), и это тоже необычно, потому что внутри Отец Ойкавы даже не одет – он сидит в своём кресле в одной ночнушке, прикрыв глаза, о чём-то размышляет, подперев подбородок и выглядит так мрачно, как не был никогда. Прежде их не пускали в покои Короля до определённого часа, потому что помазанник божий всегда должен выглядеть идеально, даже перед собственным сыном. От осознания не только необычности ситуации, но и силы происшествия, внутри всё сводит, желудок болит и мышцы наливаются свинцом так, что Хаджиме буквально застывает на месте, не в силах сделать шаг.       Всё сегодня по-другому, необычно и страшно.       Её Величество стоит в углу, у неё в руках бокал с чем-то красным – вино, и это пугает, потому что Иваидзуми знает, видел, что этот напиток из винограда делал с людьми на балах. Если Женщина взяла в руки вино в столь ранний час – значит всё не хорошо. Ирихата стоит у окна, пялится в чистое голубое небо и сад, покрывшийся новым, пугающе толстым слоем снега. Сэр хмурится, и Хаджиме сглатывает, усиленно пытаясь вспомнить, когда в последний раз видел Мастера таким. Ответ прост – никогда, но осознание этого пугает. Садаюки, – подмастерье Ирихаты, – сидит чуть поодаль, уткнувшись носом в свиток и старательно шкрябает пером по бумаге, то и дело громко утыкая его кончик в чернила. Делает он это так неаккуратно, что черные капли разлетаются во все стороны и парочка даже падает на дорогой ковёр. Рядом с ним стоит несколько печатей и все они для международной высылки.       Но больше всего пугает даже не это, а тот факт, что в уголке комнаты стоят мать и отец Иваидзуми. Прежде их никогда не вызывали, когда мальчик вёл себя плохо. Что же они делают здесь теперь?..       — Доброе утро, Отец, — голос Ойкавы разносится рядом слишком неожиданно, и Хаджиме дёргается, испуганно глядя на своего друга. Откуда в этом ещё недавно с трудом сдерживавшем слёзы и трясущемся у двери мальчишке столько смелости? Тоору не был слаб, но он был хрупким, и тот факт, что замку всё же удалось подмять мальчика под себя, сделать из него точно показывающие время часы, умеющие вести себя «как подобает будущему Королю», − и это точная цитата, – в любое время дня и ночи, пугает. И в этот момент Иваидзуми чувствует, что всё же облажался, не защитил Тоору, не сберёг его.       Ойкава чуть-чуть тянет руку Иваидзуми вниз, и Тацу тут же приходит в себя.       — Доброе утро, Ваше Величество.       Оба мальчика склоняют головы к полу, и Хаджиме чувствует, как холодная рука Ойкавы выскальзывает из его пальцев. Он пытается ухватиться за неё, найти родные пальцы, которые успокоят и поддержат, но находит только воздух. Когда Иваидзуми недовольно косится на друга, хмуря брови, Тоору только пристыжённо улыбается. Они оба знают, что им нельзя держаться за руки – так не ведут себя Короли с прислугой, это не подобает их статусам и возрасту. В последний раз, когда их застукали, больше года назад, прогуливающимися вот так от леса до Замка, Хаджиме высекли розгами. Было не больно, потому что он уже научился покрывать спину чешуей при необходимости, но было обидно, что они не могут позволить себе даже такую малость, в которой сейчас отчаянно нуждались.       Иваидзуми это понимает и понимает то, что Ойкава о нём просто заботится, зная, что его не накажут розгами, а вот Хаджиме вполне могут, но мальчик не может не чувствовать толику обиды в груди. Поэтому он снова смотрит в пол, тихо шепча: «Дурокава».       Он не винит его. Иваидзуми винит себя.       — Доброе утро, мальчики.       Оба ребёнка получают условный сигнал поднять головы, но, если честно, Хаджиме предпочёл бы не делать этого. От звука голоса Великого Короля содрогается вся комната, будто бы говорит это не сгорбившийся в кресле мужчина, а огромный великан. Вздрагивают буквально все: Ирихата нехотя поворачивается лицом к камину, рядом с которым сидит монарх, но взгляд старательно избегает своего повелителя и прячется в языках пламени; Садаюки на секунду открывает перо от бумаги, косится в сторону Короля, потом на своего Мастера, который почти незаметно ему кивает, и возвращается к работе – руки у него дрожат; отец Иваидзуми тут же выпрямляется, прижимая супругу ближе к себе, а Её Величество делает большой глоток (на самом деле выпивает остатки залпом) и приближается к мужу, поджав губы.       Сказать, что это пугает детский мозг – это не сказать ничего, и Хаджиме вновь, – уже невольно, – тянется рукой к руке Ойкавы, но тот резко выпрямляется и делает уверенный шаг внутрь комнаты, сжимая подол ночнушки:       — Ваши Величества – Матушка, Отец – простите нам Нашу вольность! Мы пробрались в библиотеку вновь, без разрешения и Нам очень стыдно! Это было опрометчиво и эгоцентрично с Нашей стороны, и Мы знаем, что не смеем просить о подобном после всего, но не наказывайте Иваидзуми-сана! Он лишь последовал за Нами по Нашему приказу как верный и послушный слуга, каким Вы его вырастили!       Хаджиме даже шокировано отшатывается, когда Ойкава вновь сгибается в смиренном поклоне перед собственными родителями. Сразу всё в этом монологе кажется ему неправильным. Во-первых, Тоору никогда не говорил о себе во множественном числе. Местоимение «мы» слышалось из его уст только относительно «Я и Иваидзуми». Таким категориями мыслил весь замок. Если где-то Ойкава говорил «мы», значит где-то позади обязательно плёлся Хаджиме. Тоору никак не может быть «мы», потому что сам по себе он просто мальчик, и сам по себе Иваидзуми не стоит даже простого «ты», но вместе они всегда «мы».       Во-вторых, Ойкава больше всех ненавидел, когда Хаджиме называли просто слугой. Сам Тацу давненько перестал на это обижаться, прекрасно зная, что его лучший друг никогда не начнёт относиться к нему так. Но вот когда дело касалось Принца, то он частенько прибегал к отцу с жалобами, что какой-то подзаборный мальчишка или кухонная девка назвали Иваидзуми просто «слугой», и требовал, чтобы изменника немедленно выпороли (это даже пару раз срабатывало, но Хаджиме знал, что на подобных людей у Великого Короля просто давно был зуб, а просьба сына – не больше, чем просто повод). Ойкава ни за что и никогда не называл бы своего лучшего друга "слугой", если бы того не требовали обстоятельства. И эти слова могли означать только одно – Тоору готов ко всему, лишь бы спасти своего Иваидзуми.       Прежде, чем Хаджиме успевает что-либо осознать и взять всю вину на себя, Король выпрямляется в кресле, прокашливается и наконец говорит:       — Ничего страшного, сын, это было ожидаемо, — Тоору пучит глаза в изумлении, и они с Иваидзуми недоуменно переглядываются, когда мужчина продолжает: — Полагаю, вы оба уже знаете, кто такие Тацу? — Два кивка в унисон выглядят так, будто бы кто-то нажал на рычаг, одновременно опускающий два моста. — Очень в этом сомневаюсь… — последнее Король буквально бубнит себе под нос, и Хаджиме чувствует, как тонкие пальцы Тоору хватают его кулак. Мальчик должен бы нахмуриться в ответ, но сдержать улыбку он не может, потому что знал, что носить маску прилежного Принца Ойкава не сможет слишком долго.       — Мальчики, почему бы вам не присесть? — Её Величество делает шаг вперёд, указывая своей рукой с большим количеством украшений на кресло у камина, прямо напротив Короля. Кажется, она отлично понимает своего супруга, давая тому краткую передышку, и это заставляет Иваидзуми улыбнуться. Не потому, что это мило и даже не потому, что это что-то такое знакомое и родное в веренице сегодняшних пугающих неурядиц; а потому что именно так обычно себя ведёт Ойкава на уроках математики – привлекает внимание учителя, давая Хаджиме время и пространство подумать над очередной яблочной задачкой.       — Присесть? — Тоору недоумевает, но не успевает он даже намекнуть окружающим на то, как ему сейчас страшно и горестно (что совершенно не подобает поведению будущего монарха), как Иваидзуми тянет его к креслу.       — Пойдём уже.       Они усаживаются в большое кресло немного неуклюже и, несмотря на то, что места в нём полно, тут же прижимаются плечами друг к другу. Почти неосознанное действие Хаджиме, которое тут же даёт сделать маленький глоток свежего воздуха. Оба молчат, но ждать долго не приходится – Король начинает говорить почти сразу, и Иваидзуми невольно задумывается, как долго пришлось привыкать отцу Ойкавы к тому, чтобы вести себя «как подобает монарху»? Сейчас у него это получается так просто, будто бы он не прикладывает к этом никаких усилий. Может, с этим надо просто родиться?       — Что вы знаете о Тацу?       Голос звучит грозно и требовательно, от чего оба ребёнка вздрагивают. Ойкава тут же поворачивается к Иваидзуми, видимо, ожидая, что тот ответит за обоих, как это было всегда, но мальчик знает, что вопрос адресован не ему. А потому только слегка касается рукой бедра друга – задевает почти незаметно, будто случайно – и ободряюще кивает, давая Тоору разрешение говорить всё, без утайки. И Принц покорно говорит, не отводя взгляда от Хаджиме:       — Мы знаем, что Ива-чан дракон.       — Хорошо, что ещё? — Голос отца на удивление терпеливый, но молодой Тацу видит, как Ойкава нервно сглатывает, и ненавидит себя за то, что никак не может в этот момент помочь.       — Мы знаем, что Ива-чан должен меня защищать.       — Ещё, — кулачок Тоору сжимается на бедре, почти незаметно для всех остальных захватывая ткань чужой ночнушки.       — Мы знаем, что Ива-чан вроде как единственный, кто может это сделать. Поэтому он с самого детства со мной, — за всё это время Принц ни разу не отрывает взгляда от Тацу, будто бы ответы написаны на его лице, будто голос появляется, только когда знакомые глаза смотрят в его, будто бы Иваидзуми диктует ему правильные ответы, передаёт их мысленно.       — Хорошо, ещё.       Ойкава нервно выдыхает, и Хаджиме кивает, будто говорит «ты молодец, я горжусь тобой», а потом одними губами шепчет «Башня». Он видит, как Тоору борется с желанием помотать головой из стороны в сторону. Он считает это их секретом, их маленькой мечтой и спасением, которыми не позволено делиться, о которых не должен знать никто другой, даже собственные Мать и Отец. Иваидзуми тоже так считает, но врать Королю – не станет, а потом незаметно проходится большим пальцем по чужой ладони, и на Ойкаву это действует моментально. Он покорно выдыхает, опуская глаза на свои колени.       — Мы знаем, что Ива-чан будет охранять меня в далёкой башне, пока не придёт моя суженная и не спасёт меня.       — Хорошо, — выдыхает Король, будто бы только что прошёл путь от Аоба Дзёсай до самого Карасуно пешком и ему требовалась передышка. Пару секунд он собирается с силами, а потом говорит, устремив взгляд в огонь. От Иваидзуми не уходит факт, что в этот момент все присутствующие задерживают дыхание. — В общем-то всё правильно, за исключением пары упущений. Иваидзуми будет не просто защищать тебя, он – испытание, которое выявит достойную будущую Королевы Сейджо, — Хаджиме не знает, к чему клонит Великий Король, но под ложечкой сосёт, как когда Тоору впервые взял в руки лук, а потом попал стрелой прямо Тацу в ногу. Было больно. — Она должна будет убить Иваидзуми.       В комнате становится тихо, только плачь матери разрезает тишину. Хаджиме смотрит на неё и только сейчас понимает, почему та все эти годы сторонилась Тоору, будто бы он прокажённый. Понимает и то, почему Её Величество постоянно смотрела на него так, будто бы извинялась. Понимает и то, почему ему все эти годы разрешали всё, что ему только вздумается.       Не понимает он только одного, почему по его собственным щекам слёзы не текут.       Когда они возвращаются в свои покои, Ойкава падает на кровать. Он непривычно тих, не сказал ни слова с самого того момента, как они вышли из покоев Великого Короля. Но глаза его не шокированные и даже не пустые. Они задумчивые, будто бы Тоору пытается решить какую-то задачку. Принц молчит какое-то время, а потом с полной серьёзностью в голосе произносит, уставившись в потолок:       — Ива-чан, я даю тебе слово, я не дам причинить тебе зло.       Хаджиме молчит в ответ. Ему хочется верить, но он не верит, потому что от судьбы не уйдёшь. Он это понял ещё в тот момент, когда узнал о своей судьбе, которую выбрал годы назад. И чтобы выполнить свой долг, чтобы защитить Ойкаву, ему не жалко отдать такую мелочь, как собственная жизнь. Возможно, именно поэтому по его собственным щекам не скатилось ни слезинки.