Залив колченогих рыб

      Это случилось давно. Трудно сказать насколько. Ведь я не могу с твёрдой уверенностью рассуждать, как долго живу в заливе. Помню только, что в те времена я с огромной осторожностью выходил из воды на сушу: меня пугали сухопутные рыбы, пугал едкий туман, что по утрам окутывал рощу баньяна, пугала труба, разинутым ртом глядящая в океан. Мне представлялось, будто весь этот остров – одно большое, поросшее зеленью морское чудовище, вроде огромных моллюсков, создавших моё жемчужное укрытие. Баньян – его шерстяной покров, труба – раскрытая в крике глотка.       Я долго не осмеливался заглядывать в самое сердце острова. Но, встретив Леви – существо, способное говорить и слушать, и обретя в нём своего неизменного спутника, порядочно осмелел и, наконец решившись забраться в недра баньяновой рощи, нашёл там свою усадьбу.       Я сразу понял, что эта усадьба – моя. Туда хоть и захаживали порой сухопутные рыбины, но двигались они неловко и неуклюже, словно не знали, куда податься: клетки комнат были им непривычны; они блуждали в коридорах, кувыркались по ступеням лестниц, натыкались на стулья и путались в занавесках. А вот я сразу понял: на стульях можно сидеть, на кровати лежать, а лестница нужна для того, чтобы подниматься на верхние этажи, – правда, я всё же предпочитал пользоваться корнями. В общем, удобство использования усадьбы напрямую зависело от наличия рук и ног – такого набора, которым, в отличии от рыбин, одарила меня природа.       Это открытие воодушевило меня. Первым делом по утрам я бежал смотреть на свою усадьбу, а к обеду возвращался назад на берег – боялся темноты. И, как выяснилось, не зря.       Я изучил усадьбу вдоль и поперёк: подвал с металлическими столами, жилые комнаты. Очевидно, в них скрывалось много интересных вещиц, но почти все они были похоронены под многослойным клубком корней.       Больше всего мне нравилось лежать на кровати. Это было какое-то удивительное чувство – совсем не то, что отдых на дне залива или на тёплых прибрежных камнях. Кровать была мягкой, подушка удобно подпирала голову, – позднее я даже пытался пристроить её на дне, в моём жемчужном укрытии, но ничего путного из этого дела не вышло.       Однажды мы с Леви уснули на этой кровати.       Прошлая ночка выдалась бессонной: к берегу прибило останки рыбы-попугая, размером едва ли не больше горбатого кита, и по стенам моего жемчужного ущелья от заката и до рассвета стучали клешни огромных падальщиков – крабов, планктона и изоподов, ползущих на пышный пир. В усадьбе же было тихо. От едва заметного ветерка, рвущегося из окон, ракушки полога еле слышно позвякивали. Мы уснули ещё до обеда, а проснулись, когда солнце скрылось за горизонт.       Пробуждение вышло, мягко говоря, не самым приятным. Но для начала я расскажу про сон, который снился мне в этот час.       В нём я бродил по мелководью, а под ногами у меня крутилась та самая рыба-попугай – вот только маленькая, не то что в реальной жизни. Из рощи баньяна вдруг показалось человеческое создание. Я был уверен – это самка.       Она подходила всë ближе, ближе. Я видел еë лицо: немного загорелое, черноглазое. И вдруг, не дойдя до меня какие-то несколько метров, самка остановилась.       Что-то глухо зажужжало, будто из-под земли, и этот звук заглушил мгновенно все остальные. Не было слышно ни плеска волн, ни шуршания пальмовых листьев: только жужжание и голоса – мой и еë.       Я спросил:       – Что это?       – Это шершни, – сказала она. – Всюду за мной летают. – И на еë лицо действительно приземлился огромный шершень.       Кажется, в этих краях их называли «дикими». Здоровенные, размером с ладонь, создания, способные своими жвалами вырвать солидный кусок человеческой плоти. Но самка даже не шелохнулась, только смотрела на меня каким-то печальным взглядом.       На сердце стало ужасно мерзко.       Я вздрогнул. Вздрогнул и проснулся.       В комнате стояли крепкие сумерки, сердце испуганно колотилось. У меня на животе покоилось тельце Леви с чуть подсохшей от долгого нахождения на поверхности чешуëй. Видно, на животе ему было удобнее, чем на матрасе. Позже рыб объяснил, что урчание человеческого желудка чем-то похоже на шум прибоя или на стук гальки в прибрежной волне – это его успокаивает. А меня успокоила мысль о том, что друг находился рядом. Сон, напугавший меня, почти отступил. Но, странно, – в ушах так и осталось звенеть жужжание. Более того, с каждой секундой оно становилось громче.       С потолка мне на грудь упало нечто невесомое, похожее на связку длинных тонких нитей. Кажется, нити задели и рыба тоже. Он сонно пробурчал: – Это что за чертовщина?!       Я вгляделся в потолок и понял, что сон ещë не до конца отпустил меня из своих объятий. Там, наверху, в переплетëнных корнях баньяна, мне виделось лицо человеческой самки.       Кора потрескавшихся губ слегка шевельнулась, и мне показалось, что сквозь нарастающее жужжание, они прошептали: «Беги...»

***

      Я снова нёсся, что было мочи, по неровной земле баньяновой рощи. Левой рукой я удерживал Леви, в страхе поджавшего ноги, правой – тащил за собою Сонни. Парень то и дело спотыкался о корни, заваленные опавшими листьями – я рывком поднимал его, даже не думая сбавить шаг.       Жужжание становилось просто невыносимым, точно тысячи комаров разом гудят у тебя над ухом. Стоило замяться хоть на секунду, как затылок начинал обдувать пугающий ветерок. Он мог бы казаться приятным, если бы не был вызван крыльями смертоносных созданий.       Мне не требовалось доказательств – я точно знал, какая чертовщина дышит нам в спины, и потому бежал не оглядываясь, думая лишь о том, как бы не споткнуться о выпуклый корень. А вот Сонни разок оглянулся.       Что же успел зацепить его короткий взгляд? Невероятных размеров шершней. В сравнении с этими, насекомые из давно забытого сна казались едва заметными муравьями.       Одни летели согнувшись, устремив вперёд острейшие жала, размером не меньше руки, от локтя до пальцев; другие – неслись вперёд головой, готовые впиться в добычу острыми челюстями. Ближайшее насекомое щёлкнуло жвалами прямо над ухом у зазевавшегося Сонни. Кажется, будь у нас хоть немного форы, его бы тотчас вывернуло от ужаса. Но сейчас нужно было бежать.       Твари летали быстро. Я намеренно выбирал дорогу между плотных зарослей стволов: жирные тельца и хрупкие крылья плохо проходили в такие щели. Путь от усадьбы до берега обычно занимал не менее получаса, но мы преодолели его в три раза быстрее, даже несмотря на непротоптанную дорогу, – вполне объяснимый результат, когда пытаешься убежать от собственной смерти.       Наконец выбежав из рощи, я по инерции пронёсся по песку ещё метров сорок, а после рухнул на четвереньки. Сонни свалился рядом, в ужасе оглядываясь назад. Крайние стволы баньяна успели облепить полосатые тельца, трясущие полупрозрачными крыльями. В полутьме роща был похожа на живое существо, в шерсти которого запуталась стая огромных блох. Но отделяться от шерсти блохи не собирались, наоборот, жужжание постепенно стихало – шершни, успокаиваясь, один за другим улетали и уползали обратно в рощу.       Через несколько минут в округе стало оглушительно тихо, за исключением плеска волн и нашего хриплого, лихорадочного дыхания.       – Эта… эта… эта тварь… – задыхаясь, выдавил Сонни, – хотела мне голову откусить! Что… что ещё за плотоядные пчёлы?!       – Это не пчёлы... – ответил я, с трудом удерживаясь от того, чтобы не выплюнуть наружу пульсирующие лёгкие. – Это шершни...       А Леви, единственный из нас, кто был способен и дышать и говорить, добавил:       – Сами шершни не плотоядные, а вот личинки любят свежее мяско. Не будь вы такие длинноногие, они бы нас расчленили своими жвалами. А потом унесли в улей и скормили деткам.       Желудок Сонни не выдержал – не ясно, то ли от бега, то ли от слов колченогого рыба, – и его содержимое неприятной кучкой вырвалось на песок. На это пиршество в ту же минуту сбежалась визгливая толпа песчанковых рыбок. Маленькие, длинные, с кучей ножек, чем-то похожие на сколопендр, они начали клевать останки недопереваренной пищи.       Сон испуганно отпрыгнул, поначалу приняв их за насекомых, а когда сообразил, чем они занимаются, вывалил на песок ещё одну неприглядную порцию.       Леви тем временем продолжал, с отвращением поглядывая на своих далёких собратьев:       – Мы нашли их гнездо в подвале усадьбы. Но пока светит солнце, они не опасны. Главное вовремя уйти, – он скосил на меня недовольный взгляд, – да, дундук печёночный?!       Я продолжал хрипеть:       – Я… я заслушался...       Сон нетвёрдой походкой добрался до кромки воды. Присев, он стал ополаскивать рот и умывать лицо.             Я же ещё лежал, даже не удосуживаясь откатиться подальше от пиршества песчанковых рыбок: от недостатка воздуха мир перед глазами расплылся пятнами. Наверное, поэтому я не сразу понял, что напугало Сонни, заставив его размытую фигурку отпрыгнуть в сторону.       Секундой спустя что-то большое с глухим стуком разбилось о песок невдалеке от меня.       Леви затормошил меня ногой:       – Вставай, дундук! Кажется, дождь начинается.