Невесты неба

      1. ДОМ НА ДУБОЯБЛОЧКОВОЙ, поздний вечер       Слёзы — великое искусство. Кажется, чего проще, женщине разрыдаться под настроение? Но если превращаешь себя в ожившую картину, нельзя давать волю чувствам: перегнёшь палку, и вместо трогательно блестящих глаз и разрумянившихся щёк получишь отёкшие веки, распухший сопливый нос и лицо пятнами. Тогда старательно разыгрываемая трагедия превратится в фарс или, что хуже, в пошлую драму.       Люция не могла себе позволить дёшево сломаться, тем более ставки были высоки как никогда. Слёзы, платки, заломленные руки — всё это должно выглядеть естественно, а не смешно, ведь Сименона на мякине не проведёшь и никаким слезам он не поверит. Только мужчин вроде него берут не на жалость, а на измор, чтобы сдавались от усталости.       — Нонни, я же не знала!.. — Люция артистично всхлипнула и уткнулась в промокший платок. — Это же всё-таки моё дитя… Любая мать боится за своего ребёнка…       Осторожно, из-под упавших локонов, оценить его лицо… Нет, всё такое же недовольно-раздражённое.       — Люция, — он тяжело вздохнул, — ты очень серьёзно ошиблась.       — Я понимаю…       — Даже не знаю, что теперь с тобой делать.       Она всхлипывает ещё старательнее. Нет, затягивать с рыданиями нельзя — а то вправду лицо опухнет, и весь эффект от трогательной сцены насмарку. На карту поставлено даже не благосостояние, а жизни, её и Милта. Остаётся одно — изображать дуру-бабу с мозгами индюшки.       — Нонни, пойми, я так за него испугалась, когда пришли из Санктафракса!.. Да, я была неправа, что поторопилась, а потом солгала, будто он не появлялся… — Пауза, чтобы вытереть слёзы… — Я не должна была… — …и снова позволить слезам прорваться. — Ты же сам велел… никому никогда не верить… Но-онни…       Тяжкий вздох, куда длиннее предыдущего.       — Уж мне-то могла довериться?       — Я… — Всхлип. — Я, наверное, такая глу-упая…       Поджал губы, закатил глаза.       — Прости, Нонни… — и снова слёзы.       Очередной тяжёлый вздох.       — Давай-ка договоримся, милая. Больше ты никогда — слышишь, никогда — не пытаешься мне лгать. — Люция мелко закивала, вытирая щёки. А что ещё остаётся, кроме как соглашаться на любые условия? — Потому что в этом городе я очень быстро вычисляю любую ложь. И очень редко её прощаю. Если не хочешь испортить со мной отношения, больше так не делай. Теперь… Куда ты направила мальчика?       Только не Милт. Вместо ответа Люция разразилась почти непритворными рыданиями. Сименон нетерпеливо хлопнул ладонью по подлокотнику, потом ещё раз:       — Ладно, поставим вопрос иначе. Зачем ты отправила сына в «Дуб-кровосос»?       — Что?! — Люция выпрямилась. Какой «Дуб-кровосос»? Как?.. Неужели этот молокосос-шпион… Ах, Хрумхрымс!       — Хм, — Сименон пристально на неё глядел. — А, похоже, и вправду не притворяешься. Так куда ты его направила?       Губы заледенели, и Люция слишком поздно поняла, что несёт лишнее:       — В знакомую почтовую контору…       — Ну так, поздравляю, он больше суток провёл в «Дубе-кровососе», а потом с помощью трактирщицы сбежал из города на каком-то фрахтере.       — Я уже ничего не понимаю, — стиснула виски Люция. Похоже, они оба друг друга дожимают — и она Сименона, и Сименон её. — Милта обвинили в смерти профессора, но я же знаю, что он мухи не обидит. Да, я помогла своему ребёнку! — с вызовом добавила она, распрямив плечи. — А ты обо всём рассказал уже под утро, и я не решилась…       — И очень зря, — он нахмурился, — потому что ситуация хуже, чем ты думаешь.       Да ладно, хуже?.. После того, что Милт ей рассказал о дневнике профессора? Но Сименону она про это ни словом не обмолвится. Даже под пытками.       — У твоего сына есть кое-какие опасные сведения, за которыми охотится Высочайший Академик, — покачал головой Сименон. — Я и сам узнал только сегодня, буквально пару часов назад, — Так. Ещё не хватало, чтобы глава Палаты Лиг пронюхал про корабль с грозофраксом! Но проверять, что ему там нашептали, она не собирается. — Если бы мальчик оставался под моей защитой, ему бы ничего не грозило, но сейчас, в руках пиратов и контрабандистов… В общем, кровиночка твоя в смертельной опасности — по твоей же вине.       Она собственноручно оторвёт голову этому Горлопанову рябому щенку. И заодно Горлопану, чтоб больше не воспитывал идиотов, неспособных выполнить простую работу. На какой такой фрахтер этот малолетний ублюдок затащил её сына?!       — Так что, милая, давай-ка договоримся, больше никакой самодеятельности я не прощу. Как только мальчик объявится, хватаешь его и везёшь ко мне немедленно. — Сименон достал платок, протянул руку и сам принялся вытирать ей лицо. — Ну, довольно катать сцену, терпеть этого не могу… Ну же. Вот. Так-то лучше. — И тут же, куда более строго: — Ты меня хорошо поняла, Люция?       Да уж куда лучше. Люция прекрасно отдавала себе отчёт в собственном положении: незаменимых в этом городе, как известно, нет. Сименон совершенно в неё не влюблён, самая дорогая и красивая содержанка — для него только вопрос престижа. Но, если вдруг её не станет, самой дорогой и красивой сделается другая, вот и всё. А то, что Сименон легко решает подобные вопросы, она знала очень хорошо, как любой мастер Лиги Отребья. Ей придётся прогнуться под его требования. Придётся строить из себя паиньку. Только бы Милт не вздумал вернуться домой!..       — Нонни… — Люция всхлипнула, потом поймала и поцеловала его руку. Надо изображать покорность и благодарность, раз он вроде бы поверил в её бабью безмозглость и немного оттаял, хотя больше всего хотелось разорвать его на тысячу клочков.       Она и вправду страшно ошиблась, но совсем не в том, о чём говорит Сименон. Небо, как можно было доверить сына какому-то малолетнему проходимцу только потому, что он похож на единственного мужчину, который хоть что-то для неё значил? Поганый щенок! Если с головы Милта хоть волос упадёт…       Разузнать, что это за фрахтер такой. И по своим каналам намекнуть Твердопух, чей трактир будет полыхать, как закат, если с Милтом что-нибудь случится. Курица богата, хоть изображает из себя нищую, но и Люция при деньгах — и при Сименоне. Уж он-то перья из старой мегеры повыдергает не без удовольствия, дай только повод.       — Нонни, пожалуйста… Я сделаю что угодно, только защити моего мальчика.       Сименон удовлетворённо кивнул. Похоже, поверил.       — Я учту, Люция. И всё, достаточно рыдать.       Его толстые щёки прорезала насмешливая улыбочка, которую Люция терпеть не могла. Мерзавец. Так бакенбарды б и повыдергала, но — придётся и дальше строить покорную паиньку без мозгов, и…       Сименон с ехидцей закончил:       — …а то у тебя уже нос распух.       2. САНКТАФРАКС, кабинет начальника тайной полиции Петрониуса Пацификса       Карьере конец.       Петрониус, подперев ладонями лоб, тоскливо глядел в доставленную из Нижнего записку. С ужасающими ошибками, сквозь которые едва удалось докопаться до смысла, она сообщала: «Тупицы! Пока вы дом пасёте, ваш Колодезь переоделся девкой и линяет из города. Попробую проследить». Согласно словам подчинённых, донесение Рыжей Бестии принёс наёмный курьер, уже после заката.       Донесла, называется. Линяет — куда? Скрывался — где? Как девчонка его опознала и не водит ли за нос? Курьера уже взяли за душу и как следует потрясли: утверждает, что записку с монетой за доставку ему выдала молодая душегубка, ничего толком не объясняя и чуть ли не на ходу запрыгивая в ялик воздушного извозчика.       Разумеется, так называемый доклад Рыжей Бестии быстренько положили на стол Петрониусу, но это же Санктафракс. Только ленивый не сунул по дороге нос в девчонкину писульку, тем более она без печати — разворачивай да читай. Секретность здесь всегда была на высоте. С утра половина города будет в курсе всех подробностей.       Стук в дверь.       — Сэ-эр?..       — Да.       Дверь с тихим скрипом приоткрылась, вошёл секретарь.       — Вы запрашивали информацию обо всех кораблях, вышедших из порта с девяти вечера до полуночи. Она доставлена, — на столешницу опустился сложенный вчетверо лист бумаги.       — Спасибо. Можешь идти.       Дверь стукнула, закрываясь. Умеют же некоторые беззвучно ходить, даже паркет не скрипнул. Петрониус быстро развернул бумагу. Ни один лиговский корабль в здравом уме и трезвой памяти не рванёт из города на ночь глядя. Да и пираты нечасто отваживаются на ночные манёвры. Список по умолчанию не может быть слишком большим…       Так и есть, всего четыре названия. Двое — пираты и вышли, разумеется, без всяких отметок в портовых книгах. Ещё один — фрахтер, с целью «испытательный полёт», за взятку. И последний — таможенная лодка, не из ночного патруля, а «по приказу командующего».       Четыре корабля, все легко проверить… А может, все и не придётся. С пиратами понятно, их почти наверняка можно отмести. А вот фрахтер, выходящий в пробный полёт на ночь глядя, да ещё очень срочно — иначе как объяснить факт взятки? — а следом за ним, внезапно, одинокий патруль, сорванный с места вне графика, по специальному приказу Пентефраксиса… Это уже интереснее. И очень, очень опасно для Санктафракса. Петроникс всегда знал, что в Палате Лиг не мух считают, а делом занимаются и сладкий кусок не упустят, но сейчас Зинтакс со своей братией демонстрирует прямо-таки чудеса скорости. Как это он донюхался до «Молнии» и до мальчишки всего за пару дней? Придётся трясти всех подчинённых — уж больно ситуация попахивает внедрённым шпионом, и не одним.       А что до дела… Значит, «Принцесса ветра» и «Разящая». Надо собрать о них максимум информации, и как можно скорее. Если всё обстоит действительно так, как выглядит, то, возможно, удастся спасти если не должность, то хотя бы голову.       3. ДОМ НА ВЕТРЯНОЙ ПЛОЩАДИ, без четверти полночь       Папик ещё днём прислал новый сумеречный фонарик, но только сейчас дошли руки его развернуть и рассмотреть. Мегина, привстав на цыпочки, вешает бронзовую дужку-ручку на сучок: под тёмным потолком будуара множество лакированных ветвей, изображающих корни, разноцветные стёклышки пускают на них тусклые пёстрые зайчики, и кажется, будто это взаправду сияющие корни подземного мира, в котором она родилась. Обёртка валяется на циновке, шуршит под ногой. С каждым новым фонариком комнатка делается уютней и всё больше напоминает родной дом.       Мегина отбрасывает под кровать обёртку и падает прямо на пол, глядит в тёмный свод. Окон нет, ниша двери закрыта бумажной шторкой, чердачный потолок замаскирован под свод, мебель низкая. Если б ещё не знать, что под спиной целый этаж до земли…       Урча, на живот укладывается Пухля, и Мегина задумчиво погружает пальцы в его горячую шерсть.       На комоде с зеркальцем лежит несколько распечатанных писем на одинаковой казённой бумаге. Думать про них не хочется, но надо.       — Ну вот, Пухля, девочки опять в небе. — Пальцы скользят по шкурке, за длинными ушками, и урчание губошлёпа становится довольным. — Скорее бы Моджин вернулась. Я одна… не сумею в этом всём как следует разобраться.       Взгляд невольно съезжает на письма, в животе тяжелеет от холодного липкого страха.       — Понимаешь, это только те люди, о ком сегодня заявили, — говорит она глуше, продолжая гладить питомца. — А сколько пропадает без вести? И в скольких случаях за исчезновениями действительно стоят они? — Пухля, чуя скрытый ужас Мегины, вылизывает ей палец. — Ну, что ты. Не бойся, папик нас с тобой защитит. Тем более он не возражает, что я провожу расследование, как умею, и даже привлекла подругу. И нам уже удалось выявить два подпольных цеха с рабами. Рабами в Нижнем, понимаешь? — Она долго глядит в потолок, гладит Пухлю. — Видишь ли, дружок, мы с Моджин давно знаем о лаборатории. Но не понимаем, как сказать Фриллис. А она ведь тоже в опасности. Если они пронюхают, что в городе есть ещё один злыднетрог-недоросток, ей придётся туго. Моджин-то хорошо с её фобией, она в город суётся только в маскировке — не станут же они каждого каменного пилота хватать и раздевать. И я у папика под крылышком. А кто защитит нашу Фриллис? Тем более, они умеют обставить всё так, что никто ничего не докажет. — Мегину передёргивает от вспыхнувшего перед глазами воспоминания, и она потирает запястье, как будто снова проткнутое ланцетом. — Им нужна наша кровь. Ильмус Пентефраксис и его психопаты не успокоятся, пока не создадут задуманное, а папик не верит в их идеи и мои рассказы. Считает, я драматизирую. Просто… он не видел лабораторию собственными глазами, поэтому у него в голове не укладывается, как такое вообще может быть. Вот если б удалось их подловить на похищении свободных граждан Нижнего города… Папик бы всю компанию засадил, моментально. Он в этих вопросах принципиальный, и никакое родство в расчёт не пойдёт. Но расследование ему вести некогда, ты же знаешь, какой он занятой. Есть доказательства — есть суд. Нет доказательств — нечего обсуждать. Пусть работает стража. А от неё, как известно, можно и взятками отделаться.       Пухля урчит, топчется на груди, сворачивается клубочком. Мегина задумчиво чешет блестящую шёрстку, разглядывает блики от фонариков на потолке и стенах.       — Я ужасно боюсь, — еле слышно признаётся она. — То, что мне удалось вырваться из лаборатории, ещё ничего не значит. Ильмус никогда не успокоится. Не я, так Моджин. Не Моджин, так Фриллис. Мы… Мы должны как-то её предупредить. А она такая… такая упрямая! Если бы ты знал, Пухля, как с ней сложно. Вот сам подумай, с её нюхом — и до сих пор ничего не понять. Каждый раз, когда она приходит… Я же вижу, что она узнаёт запах. Но мгновенно его вычёркивает. Потому что это порочит того, кого она уважает и считает непогрешимым. Его здесь быть не может — значит, и не было. Каждый раз. Нарисовала идеальную чёрно-белую картинку и вбивает в её рамки абсолютно всё, с чем сталкивается, не верит даже своему потрясающему нюху. Лиги хорошие. Пираты плохие. Однозначно. А когда мы с Моджин намекаем, что всё не совсем так, она словно глохнет и слепнет. Нет смысла объяснять, что подонки есть и с одной, и с другой стороны, как есть и честные, благородные люди. Она не слышит, потому что это разделение — её защитная стена. Иначе — слишком уж тяжело, можно сойти с ума. И вот как до неё донести, что в Нижнем однозначно не бывает? — Мегина вздыхает. — Например, папик — да, повёрнутый на правопорядке и законе, но пойдёт на любую подлость, чтобы спустить на грунт капитана Моджин. А капитан Моджин, хоть вроде и нормальный с виду, а сына бросил, как прижало. Знаешь, — она приподнимает Пухлю и смотрит в тёмные глазки-пуговицы, сонно прикрытые тяжёлыми веками, — жизнь не просто неоднозначна, она парадоксальна. Даже вот мы трое: пиратка, проститутка и патрульная. Анекдот, да? Только Фриллис упрямая и ничего не желает видеть. Вычеркнула. Сколько бы раз я ей об этом ни говорила… А если выложить перед ней факты и заставить их признать, мы сразу же поссоримся. Я не хочу терять подругу или потерять её из поля зрения. Рано или поздно психопаты Ильмуса пронюхают про неё или вновь доберутся до меня, — от одной этой мысли Мегину охватывает крупная дрожь. Она притискивает Пухлю как можно крепче к груди. Губошлёпу не нравится, он ёрзает, старается вывернуться, обиженно ворчит, но она не разжимает хватку. Потому что очень нужно, чтобы рядом был кто-нибудь живой и тёплый. Хотя бы такой, маленький. — Мне очень страшно, Пухля. Всё время. Особенно когда надо выйти из дома. Грильма, конечно, мой телохранитель, а не только прислуга, она даже с одной рукой даст прикурить кому хочешь. Ильмус тоже не пойдёт на прямую конфронтацию с папиком, чтоб стащить меня на улице посередь бела дня. Но всё же… Если бы ты только знал, как это жутко, когда воркуют: «Деточка, конфеточка», — и тут же — железкой в вены… Они там все психопаты. Для них чужая жизнь — ничто. Видит Великая мать, я рыдала сутками, мечтая вернуться в подпольный цех, из которого они меня выкупили. Лучше было подыхать от голода над коклюшками и платить собой охранникам за лишний сухарь, чем — так… Пухля, я умру, даже если просто встречу кого-нибудь из них на улице!..       Она всхлипывает. Недовольный Пухля выдирается из хватки и упрыгивает в переплетение веток-корней на потолке. Ему там самое удовольствие лазить, прямо как в лесу. Мегина вытирает слёзы.       — Знаешь, я так устала бояться. И за себя, и за девочек, и вообще. Хочу домой. Но Дремучие леса такие бесконечные… Как среди всех дубов-кровососов найти тот самый? Это грустно, да, но я смирилась. Дом теперь здесь. Я никогда не смогу вернуться. Да и кому я там нужна? Мамик на меня и не взглянет, зачем ей дочь-неудачница, навсегда оставшаяся ребёнком… — Мегина горько улыбается. — Самое парадоксальное, Пухля, в том, что наши слабые тела как будто помнят, что должны были измениться, и стараются приобрести хотя бы тень положенной силы. С каждым годом я сильнее, хотя ничего для этого не делаю и веду довольно праздную жизнь — ну, если не считать расследования. Думаю, папика при необходимости смогла бы поднять. А девчонки вообще монстры. Ты представляешь, Пухля, Моджин уже в двадцать сумела уложить глыботрога! В спину, охлаждающим штырём. Ты эту штуку видел? Нет? А я — да. Железный прут, да ещё с обратными зазубринами. И вот этой штукой, как вертелом, суметь проткнуть такую тушу насмерть? Не всякий мужчина Навершья справится. — Она поднимает руки на уровень глаз и долго их рассматривает. — Да, определённо, наши тела знают, что должны были вырасти, и всё ещё пытаются это сделать. Раз нельзя стать большой и страшной, то хотя бы приобрести силу и выносливость. — Мегина нервно смеётся. — Ещё бы капельку благоразумия…       Пухля чем-то шуршит. Наверное, возится в гнезде за балками, замаскированными декором. Он давно его себе построил, но Мегина не в претензии: домашним зверькам тоже надо как-то развлекаться, а не только развлекать хозяек. Губошлёпы — древесные жители, ему этот лабиринт веток в самый раз. Главное, чтобы не сбежал через чердак к соседям, им это может не понравиться. Кумушки на улице без того косо смотрят и не здороваются, незачем давать повод для ссоры…       Ай, ну и ладно. Говорить-то не с ней, а с Грильмой будут. Старая плоскоголовая гоблинша-ветеран, потерявшая руку в каком-то злом абордаже, отпугивает любых соседок одним взглядом. Папик сразу её к Мегине приставил, ещё до того, как… Ну, как они сошлись окончательно. Не виноватая она, что так проще жить. В конце концов, все довольны — она под защитой, у Грильмы заработок сверх пенсионных, папика вообще можно не обсуждать — получил всё, что хотел. Не рада только папикова жена, которая про неё разнюхала, наверняка не без помощи Ильмуса, и даже разок приехала качать права. Но Мегина ей прямо сказала: если требуешь от мужа быть великолепным круглосуточно, не удивляйся, что однажды он найдёт ту, что видит в нём не вселенского героя, а усталого мужика с трещащей головой, которому иногда надо просто выспаться без скандалов и проедания плеши. А то он и на службе, и дома как на войне, ни на миг не может расслабиться. И не всё ли равно, дура-баба, что ты ему детей рожаешь, если требуешь от него быть героем круглосуточно и не хочешь видеть его-настоящего? Да-да. Именно с трещащей головой. Именно усталого. Именно разбитого. Именно — размять вечно каменные от напряжения плечи, вкусно накормить и дать выспаться, а не приставать со счетами из лавки и не тащить на какую-нибудь лиговскую ассамблею, чтобы всем показать, какая вы замечательная пара и как у вас всё хорошо на зависть недоброжелателям. Ты к этому не готова? Тогда зачем возмущаешься? И вообще, зачем приехала к продажной девке — свою репутацию портить? Не стала уж добивать, тактично умолчала — папик было заикался о разводе, но в тот раз Мегина сама его отругала на чём свет стоит. Разве её с такой репутацией примут в обществе? А ему нужна жена, способная устраивать семейные тылы, а не только утешать в спальне, когда дела не клеятся. Но его дура не оценила б, что какая-то рыжая портовая шлюха спасает её семью. В итоге неслась папикова законная из её дома, как ошпаренная, и с тех пор делает вид, что соперницы вообще не существует.       Мегина задумчиво улыбается потолку. Наверняка папик сегодня ввалится среди ночи, с него станется — как всегда, сидит на службе допоздна, а до дома ему далеко. Проще и короче сюда, да и мозг никто не клюёт.       — Знаешь, Пухля, — говорит она вслух, ничуть не смущаясь, что её слова могут услышать Грильма и Кудряшка, — а ведь я его не люблю. Просто за его спиной комфортно и надёжно, и чуточку меньше страшно. И, по-моему, он всё это видит и понимает. Но это же Нижний город. Здесь все друг другом пользуются: ты мне, я тебе, и так далее, и это считается нормальным. Он мне защиту, я ему дом, в котором ждут его-настоящего. Интересно, это можно считать экстравагантной формой дружбы? Или это всё-таки обыкновенный торг Нижнего города?       Она грустно усмехается, встаёт и отряхивает платье. Да. С каждой секундой крепнет уверенность, что папик сегодня ввалится — голодный и серый от усталости. Он порвёт здоровье на этой проклятой службе.       Оставив Пухлю возиться в гнезде, Мегина спускается на «парадный», первый этаж дома — и ровно в этот момент дверной молоток бьёт трижды, настолько характерно, что она едва не всплёскивает руками. Ну вот, начали угадывать друг друга за версту, а ведь из будуара не слышала, как на улице рядом приземлялся штабной ялик. Не дожидаясь, пока с кухни добежит Грильма или продерёт глаза Кудряшка, Мегина сама распахивает входную дверь, даже не спрашивая, кого принесло в такой час. Потому что твёрдо знает, кого. И, спокойно улыбнувшись, говорит закутанной в длинный форменный плащ фигуре:       — Здравствуй, Ульбус. Я ждала.       4. ДОМ ЛОДДОВ, около полуночи       Старые слуги знают всё. Перед ними чередой проходят рождения и смерти, взлёты и падения, радости и печали господской семьи, они свидетели и молчаливые хранители скелетов в шкафах. Безмолвными тенями двигаются они по дому, день за днём выполняя свою работу и помалкивая о личной жизни господ.       Пэм, грузно переваливаясь с боку на бок, бредёт по коридору в сторону гостиной: вроде всё прибрано, но вдруг что-то забыла? Засиделись допоздна молодые господа: приезжала молодая госпожа Мерцина поболтать о том, о сём, а у её супруга есть привычка расхаживать с чашкой по комнате… Ах, как округлилась госпожа Мерцина, милая птичка. Видно, скоро в семье пополнение, уже подыскивают няню, а давно ли её саму нянчила Пэм?       Сама же она не молодеет. Уж без малого полвека лет прошло, как она впервые переступила порог Лоддов вслед за своей тёткой, кормилицей в богатых семьях. Была тогда совсем девчонкой, целый день мыла кастрюли, надраивала сковородки, выметала золу, протапливала камины, чистила господскую обувь, бегала по мелким поручениям, как большинство её сверстниц, которым посчастливилось попасть в хорошие дома. Уж потом, как подросла, оказалась в горничных за честность и и умение держать рот на замке, а с годами и в экономках, и уж которое поколение сменится на её глазах после господина Фердинанда… Ах, как же он был красив, тогда ещё такой молодой да бравый, и как хороша была его жена. Только деточками их Небо и Земля не благословили — всего лишь двое у них народилось, к тому же бедняжка Меллина умерла совсем юной от воспаления лёгких. Ну ничего, господин Фелан с госпожой Триной вон, наплодили целую рощу, один другого краше да умней. Как соберутся все, и не знаешь, на кого больше любоваться. Господин Фелан-то, бедняжка, в сорок три помер, не срок это, конечно. А то б ещё нарожали. И ведь, какая редкость, ни одного не потеряли, всех вынянчили и, кто подрос, в люди вывели. Подумать только, снова у семьи корабль, да какой, а молодой господин Фергус теперь капитан!.. Да и молодой господин Эмиль не отстаёт от брата, уже старший цеховой мастер. Такая редкость, всего в двадцать четыре, без связей, собственными заслугами — и так высоко подняться в Лигах. Как же такими молодцами не гордиться? И молодой господин Филипп тоже не из последних в своей Лиге, да ещё братца Юстина к себе забрал, чтобы ремеслу учить и матери полегче было. А юный господин Сергиус, даром что девятнадцать едва стукнуло, братьям не уступает и уже ходит в мастерах. Однажды притащил штуку златотканой парчи, смеётся, всучил ей: «Пэм, милая, сшейте себе шаль да юбку!» — ну куда ей такая господская ткань, поохала да в сундук прибрала. Рисунок-то он сам составил, затейник, и всё под его началом ткали. Тёмно-бордовое поле, с муаром, а по нему всё цветы, цветы диковинные, она таких и не видывала, только порой вытаскивает из сундука да любуется. Видать, не зря он в детстве на стенах украдкой рисовал: с редким вкусом рисунок составлен, глаз не оторвать. А молодая госпожа Роселия ковёрчик подарила из мужнина цеха, как раз в её комнатушку — хоть и без диковинных цветов, а толстый да мягкий, одно загляденье. Совсем другое дело, с её-то старыми костями по утрам подниматься и ноги не на холодный камень, а на ковёрчик ставить, славную улыбку молодой госпожи вспоминать. И все они такие вежливые, заботливые, трудолюбивые, дружные, от самых старших до самых младших. Это госпожа Трина с детства их так воспитывала: даже к прислуге только на «вы» и с благодарностью за работу, а уж друг за дружку тем более горой.       Из гостиной льётся приглушённый свет. Пэм, качая головой, входит — неужто забыли потушить лампу? — и тут же всё понимает.       У самого окна стоит госпожа Марла и льёт масло в старенькую «путевую» лампадку. Рядом, на подоконнике, лежит записочка, что поздно вечером приволок рассыльный мальчишка… Значит, господин Фергус вышел в небо. Не во всех семьях придерживаются старого поверья, но её господа — с традициями. Уж сколько лет «путевую» не зажигали, представить сложно, а вот. Мать-то будить не стала, птичка добрая, но и не забыла.       — Пэм, — не оборачиваясь, говорит госпожа Марла, поднося свечу к фитильку.       Она прочищает горло.       — Да, госпожа?       — Я знаю, вы по ночам часто встаёте.       — Старость не радость, госпожа.       — Брат вышел в испытательный рейс. Приследите, пожалуйста, чтобы огонь не потух. Масло я оставлю на консоли.       Пэм качает головой:       — Что ж это он… На ночь глядя-то?       — Ему виднее, — голос госпожи Марлы бесцветный, то ли от усталости, то ли от сдерживаемого волнения. Мягко сияющая мёдом и золотом лампада встаёт на подоконник, и госпожа аккуратно отводит тяжёлые шторы подальше, цепляет на широкие подхваты, чтоб не вышло пожара.       Бедная птичка. Сколько она взваливает на свои плечи — наравне с братьями, не всякому мужчине по силам. Пэм бормочет:       — Чего уж там, идите спать. Пригляжу я, чай, не впервой.       — Спасибо, Пэм, милая.       Она устало берёт свечу и бредёт к лестнице на второй этаж, а Пэм провожает её печальным взглядом. Какая же красавица — и глаза ясны, и косы тяжелы, и ста́тью Небо не обделило, да что с них толку, если в двадцать пять ещё девка незамужняя? Ни о ком у Пэм так сердце не болит, как о ней.       А ведь просватали её, ещё когда господин Фелан был жив и в семье дела шли только в гору, а денег шрайка не клевала. Как же звали-то того… Ох ты, и впрямь старость не радость, Жених — он и был Жених. Подшучивали, поддразнивали, а всерьёз всё и вышло. Был он младшим братом знакомого её господ, воздухоплавателем, помощником капитана, чуть ли не на десяток лет старше молодой госпожи Марлы. Ну так с её железным характером такой и нужен, чтоб закалённая временем сталь — не только побаловать, но и приструнить, когда надо, чтобы слушалась, а не бунтовала. Она и сама, видно, чуяла — с детства к нему липла, как он в гости приходил, даже братьев оттирала. А он тоже — то ленточку ей нарядную принесёт, то вышитый мячик, то леденчиков полны карманы насуёт… На сколько ж лет он ей ту куклу подарил-то? А, да, кажется, на двенадцать. Уж совсем взрослая девчонка-то была, какие куклы, а он притащил, да такую роскошь — личико из воска, как живое, и ручки такие же, волосики настоящие с навитыми локонами, а глазки вовсе из стекла. Пэм таких и не видала, даром что в Нижнем городе всю жизнь прожила. Да ещё целый сундук приданого — платьишки, чулочки, шляпки, рубашечки, ботиночки и что там положено, всё как настоящее. Даже мальчишки прилипли, а уж Роселия с Мерциной до рёва: дай играть, и всё тут! Госпожа Трина тогда разохалась: это же целое состояние — такая кукла, а Жених только смеялся — мол, пусть себе, девочкам полезно иногда возиться с игрушками, а не только с живыми малышами. Год, наверное, копил деньги, чтобы госпожу Марлу порадовать и всем сделать сюрприз.       И уж никто не удивился, что он сделал предложение, едва госпоже Марле стукнуло пятнадцать, а она не колеблясь согласилась. Ещё год им следовало проженихаться, чтоб все приличия соблюсти. Там уж и свадьбу назначили, и всё подготовили… А за месяц до срока Женихов корабль попал в страшный шквал на пути в Нижний город. И прибило Жениха сломавшейся мачтой насмерть.       Пэм много горя видала, но никогда — такого, как у госпожи Марлы. Нет, бедная птичка не плакала дни и ночи напролёт, но уж, положа руку на сердце, лучше б плакала. Ни слёзки не уронила. Побелела, как ей обо всём сказали, поднялась к себе, оделась в тёмное и не стало её ни видно, ни слышно. Застыла тогда госпожа Марла, на долгие годы застыла, как в глыбу льда вмёрзла. Вроде, глядишь, возится с младшими или по хозяйству помогает матери — а через полчаса сидит на стуле в обнимку со своей куклой и молчит, глядит в никуда. И так час сидеть может. В лавку мать пойдёт, с собой позовёт — пойдёт, а сама будто кукла восковая, смотрит и не видит. Гости там, отцовы знакомые с сыновьями, нагрянут, кто на неё и засмотрится — а она как холодом обдаст, так всех ухажёров от неё отшибёт. Прослыла гордячкой меж людей. А и дела никому не стало, что не гордость то была, а боль.       Беда не приходит одна. Нашлись у господина Фелана завистники, сожгли «Подателя благоденствия» и так со всех сторон подсуетились, что другого корабля он справить не смог. Ни тебе кредита, ни шанса купить камень. Порт есть порт, все и всё про всех знают, даже пираты накрутили цены до неподъёмных. Горд был господин Фелан — не пошёл на поклон сапоги лизать, спину гнуть. Уж слишком горд — или капитан, или никак. Вот и взялся вместо штурвала за бутылку, горе топить. Да тут ещё старший сын, с таким трудом просунутый в Санктафракс, оставил ученье и сбежал в небо. Нет, Пэм понимает господина Фергуса — быть может, даже лучше родных. Сколько, должно быть, сил ему стоило бросить Рыцарскую Академию, сколько смелости потребовалось. Он ведь знал, что отец не простит, но это у него в крови — родные важнее всего, вот и пошёл до конца. Семья на его заработке тогда и держалась, только сам он носа домой не казал. Как придёт из рейса, сунется тихо с чёрного хода: «Пэм, отец дома? Опять пьян… Вот, матери передайте», — пихнёт свёрток с деньгами, закусит губу да и растает в переулке. А мать на следующее утро бежит в порт, чтоб хоть там его увидеть. Так оно всё и катилось под откос — почти всех слуг рассчитали, старый дом продали, а потом господин Фелан хватил грогу до белых лемкинов.       Ужасный, ужасный день. Пэм качает головой, поправляя вазу на каминной полке. Вот всегда знала, что от вина да суеверий одна беда. Дурное это, про рожаниц-то и непраздных. Кто говорит, непраздная в небе Хрумхрымса родить может, а кто — мол, на корабельного младенца Хрумхрымс приманивается. Чушь, а верят, и господин Фелан, значит, тоже, хоть стрезва и делал вид, что нет ему дела до бабьих сказок. Госпожа Трина на сносях была, как раз ждала малютку Корделию, уж считали недели до родов. И тут господина Фелана дёрнуло с грогу: и не жена это его, дескать, и не дома он, а на корабле в рейсе, да кто непраздную вообще на борт пустил, и всё такое. Всякое соображение потерял и на жену, бедную, всерьёз бросился. Упала она да покалечилась, с тех пор без палки шагу ступить не может, а каким уж чудом Корделию живой-здоровой родила — одному Небу известно. Пэм тогда на крики и шум вбежала — госпожа Трина на полу без сознания, господина Фелана старшенькие из последних сил держат, а сам он багровый, невнятные проклятья орёт… Так его удар и хватил. Захрипел, опрокинулся — и всё, вот прямо на глазах у Пэм, у господина Эмиля и госпожи Марлы.       Большое горе, когда в семье такое случается. Да только клин клином и вышибло. Ожила госпожа Марла, и весь её железный характер ожил. На следующее утро собралась она из дома ни свет ни заря с огромной корзиной, а Пэм смотрит — там невестин убор, что так в гардеробчике и провисел, и кукла со своим сундучком, та самая. Пэм только ахнула, а госпожа Марла головой покачала: мол, денег нет, надо отца похоронить по-человечески, и мать лечить, и у братьев-сестёр из всего приданого красота и голова на плечах, а больше ни гроша. До глупостей ли теперь. Пошла да продала в то же утро. Последних слуг рассчитала, всё взвалила на свои плечики. Сгоряча хотела уволить даже Пэм, но уж тут она упёрлась как никогда в жизни: жаль было бедняжек, она и без жалованья была готова остаться. Куда молодой госпоже Марле одной управиться, с больной-то матерью и таким количеством младших на руках? Вот и не ушла.       А ещё дней через десять, всем на радость, молодой господин Фергус вернулся домой — он, слышь, нашёл себе хорошее место, помощником капитана сделался. В небе-то он чуть ли не как ножками пошёл, и Рыцарская Академия на пользу, ну и предприимчивость не отнимешь, вот молодым высоко и поднялся. Дай Небо всех благ тому капитану, что подсыпал ему ума. С детства господин Фергус был гордым хвастунишкой, это уж характер такой Лоддовский — оттого и дома больше года его не видали. Но с той службы как-то смирился, стал трезвее смотреть и на себя, и на остальных. Повзрослел да нос прекратил задирать — другим на радость, себе на пользу. Вот в тот день-то Пэм госпожу Марлу впервые за много лет в слезах и увидела: сидели они вдвоём в этой самой гостиной, и бедная птичка в плечо брата рыдала. Пэм как сейчас помнит: ещё ливень в ночь хлынул, наутро лужи выше щиколотки стояли. Вот так вот птичка её сидела, бочком, на этом самом диванчике, где Пэм поправляет сейчас подушки, и плакала навзрыд, с трудом рассказывая обо всём, что приключилось, а молодой господин Фергус сидел, значит, и молча всё слушал, темнел лицом. Она как раз зашла, чай им принесла, больше чтобы успокоить свою бедняжку, увидела глаза молодого господина — и чуть не споткнулась.       У всех у них это есть. Лоддовское оно, кровное. Глубоко спрятанное чёрное пламя, от которого глаза кажутся темнее, чем есть. Злое, но верное. Обычно его не видно, но в отчаянные моменты оно вспыхивает пожаром, и тогда любой из них встанет и армаду за собой поведёт. И, коли оно в глазах загорелось, Лодда и тараном в лоб не остановишь. Пэм ещё у господина Фердинанда его видала, мала́я тогда была и боялась. И у господина Фелана оно было, пока не свалилась на него беда — а там потухло да так и не зажглось. А тут ещё её маленькая птичка слёзы стирать взялась — и стало видно, что в её глазах тот же пламень разгорается, и неясно, чего от него ждать. Вот Пэм и сделала, чего обычно не делала — не то чтобы совсем ухом подслушала, но быстро нашла себе дело в коридоре рядом с гостиной, а дверь не захлопнула. Натворят глупостей по юности, как будто в семье горя мало, так хоть госпожу Трину вовремя предупредить, чтоб их придержала.       Тот разговор ей было отлично слышно, и не забыть его до конца жизни.       — Ненавижу вино, — всхлипывала молодая госпожа Марла.       — Разве в нём дело… Это Лиги погубили отца. А вино — так, добило.       Вот ведь умница молодой господин Фергус, Пэм тоже бутылку проклинала весь год, а ведь он правду сказал, коли б не Лиги — и не спился б их папаша.       — Всех бы передушила! — молодая госпожа снова разрыдалась. — Мерзавцы! Да разве до них дотянешься!..       — Мы Лодды, — совсем тихо напомнил ей братец.       — Никогда не сдаёмся и не спускаем обид, — закончила она сквозь слёзы. Пэм даже похолодела. Правило это она слыхала ещё от господина Фердинанда, но сейчас оно прозвучало как никогда страшно. — Но, Фергус, что мы можем сделать против Палаты Лиг?       Пэм не было видно их лиц, но улыбку на лице молодого господина — фамильную, жёсткую и азартную одновременно, она угадала по голосу:       — Восстать.       — Прожектёр! На это нужна куча денег, и связей, и знаний. Где мы…       — А никто и не предлагает всё сделать за один день. Блюдо «месть» подают к столу холодным. Жизнь положу, но заставлю их волками выть и локти грызть от одной нашей фамилии. Сам не успею — сына так воспитаю, чтобы закончил дело.       Ненадолго повисла тишина. Пэм вознесла короткую молитву Небу и Земле, чтоб сестрёнка братца осадила, образумила — ну куда обедневшей семье воздухоплавателей тягаться с всесильной Палатой Лиг? Только зря надеялась.       — Я с тобой. Фамильная честь — дело не только старшего сына.       — Ну да, — в голосе молодого господина звучала горькая ирония. — Давай ещё остальных втяни. Развал владычества Лиг, маленькое семейное предприятие.       Молодая госпожа истерически засмеялась.       Шутка эта, про маленькое семейное предприятие, прижилась. С тех пор они так между собой и говорят. Пэм, правда, мало разбирается в их делах, но не может не видеть, что молодая госпожа Марла не просто так знакомит младшеньких со всякими холостыми и незамужними богачами — она заводит те самые связи, да ещё через родство, чтобы прочнее вышло. А чего стоят её махинации с деньгами — позовёт, вроде как на рынок, а сама к очередному ростовщику. Иначе б сколотили они за шесть лет такие деньжищи на новый корабль, дожидайся. Уж Пэм выучила: как где запахло проблемами у тех, кто деньги в рост даёт, так молодая госпожа не упустит возможность протянуть руку помощи — а потом слупить с процентами. Это ж надо было придумать — ссуживать тем, кто ссуживает другим!.. И Лиги не придерутся, это же её личное дело, если разово давать взаймы.       Молодой господин Фергус не отстаёт — сделав себе имя, начал менять корабли после каждого рейса, словно вёл разведку и среди Лиг, и среди пиратов. Пэм от молодого господина Эмиля слышала — вроде как он, пользуясь знаниями Рыцарской Академии, срисовывал небесные карты своих капитанов. Ежели всамделе так, нехорошо это, но и не слишком предосудительно, однако было у Пэм подозрение, что молодой господин Фергус не столько этим занимался, сколько нужными связями обрастал, как сестричка.       Одно радовало — за всеми своими планами и заговорами они не забывали жить, просто жить и радоваться. Иначе зачем господин Фергус познакомил госпожу Марлу со своим другом из Рыцарской Академии… Ох, дай Земля память, как же его звали-то? Такой милый скромный мальчик… Ольфис. Ольфис Равеникс. Уж как он госпожу Марлу полюбил, не описать. Конечно, старался виду не показывать — видно, предупреждён был насчёт Жениха, — а она в ответ притворялась, что ничего не понимает, но и льдом не окатывала. Пэм сразу почуяла, к чему идёт дело, и хозяйка тоже. Вот только давить на молодую госпожу они не стали. Видели — хоть чуть-чуть поднажмёшь, и она упрётся, дескать, верна погибшему и забудьте. Так что они пустили всё на самотёк и принялись ждать.       Дело, конечно, медленно двигалось, но в верном направлении. В настолько верном, что молодые господа посвятили юношу в свой заговор, словно проверяли на прочность. Уж насколько он был в курсе всего замысла, Пэм догадалась много позже, когда услыхала от госпожи Марлы, что носовую фигуру для «Принцессы ветра» по его наброску вырезали, а не по рисунку господина Сергиуса. Дескать, в память о друге.       Однако в те дни Пэм надеялась, что у её милой птички всё наконец наладится. Медленно, но верно сближались госпожа Марла и господин Равеникс, всё чаще он заглядывал в гости, не дожидаясь возвращений господина Фергуса, всё чаще им с госпожой Марлой давали возможность перемолвиться с глазу на глаз. И однажды в один из его визитов Пэм услышала то, что заставило её старое сердце возликовать. Госпожа Марла в очередной раз провожала господина Равеникса — она уже сама это делала, не доверяла никому. А Пэм как раз в кухню посуду несла, и услышала, как они шепчутся и хихикают в прихожей. И почудилось ей, что запинка в сдержанном смехе не просто так, а тайный поцелуй это. Только она хотела нарочно закашлять, ведь известно, спугнуть пичужек — это только гнать их в чащу, лишь на пользу любви, как услышала слова госпожи Марлы:       — Вернёшься с победой, так засылай сватов. Буду ждать.       — Понял.       Пэм едва чашки не рассыпала: кое-как приткнула их на столешницу и бегом к госпоже Трине! Да только рано они обрадовались. Не знали тогда, узнали после — не какая-то там экспедиция была у господина Равеникса, а та самая, в Сумеречный лес за грозофраксом. И не вернулся он оттуда. Погиб, говорят.       На этот раз бедная её птичка хотя бы плакать смогла. Все её старались поддержать да отвлечь, но разве это утешит, второго-то любимого потерять, как речь о свадьбе зашла… Госпожа Марла теперь накрепко в голову вбила — не судьба, видать, свою семью наладить, надо матери помогать. И то, без неё хозяйка вправду не справилась бы: и детей сколько нарожала — это ж по здоровью удар, и нога больная — по дому худо-бедно ковыляет, а уж на улицу ей трудно. Ей бы в гостиной, в кресле, да с вязаньем-вышиваньем. А дом на молодой госпоже Марле. Она всем за мать, даже родной матери. А молодой господин Фергус, чего там, за отца. Пэм, болтая с соседской прислугой, его уж «хозяином» стала называть.       Послали б им Небо и Земля судьбу наконец. И господину Фергусу — чтоб жена была красивая да весёлая, чтоб поддерживала во всём и наследника родила, и госпоже Марле — такого мужа, чтоб крепкий да надёжный, словно каменная стена, чтоб и понять её смог, и смирить, когда надо, а то уж больно она от такой жизни боевая сделалась, прямо как парнишка. Да и господина Эмиля б жизнь образумила, перестал бы он вздыхать по девке, которая его в грош не ставит, да женился б на какой порядочной… Трое старших, и все трое не пристроены. У других уже давно семьи, а кто и с деточками. А эти… эх, да чего уж там.       Пэм вздыхает, подходит к путевой лампадке на подоконнике. Нет, ничего, фитилёк не нагорел, снимать не нужно. Это ещё при старом хозяине, при господине Фердинанде, было принято — пока корабль в рейсе, в окне родного дома должен гореть огонёчек. И при господине Фелане тоже её зажигали. Старенькая, однако вон, начищенная. Видать, госпожа Марла постаралась между делами, с чердака принесла да вычистила, чтоб ни пылинки на медовых стёклышках, ни пятнышка зелени на старой бронзе. Пусть все знают, вся улица — Лодды снова в небе.       Пэм глубоко вздыхает. Старость не радость… Небо и Земля, будьте благосклонными к тем, кто дорог её сердцу. Быть может, древний небесный дух, что вёл господина Фердинанда, возьмёт под опеку его внука и поможет образумиться — или осуществить задуманное.       Пэм осторожно подвигает лампадку, чтобы стояла точно посередине окна. Среди ночи она, как обычно, проснётся, но не просто с кряхтеньем перевернётся с боку на бок, а дойдёт до гостиной и подольёт масла. Лампадке нельзя гаснуть.       Пока кто-то из семьи в небе, на земле должен светить маяк, чтобы корабль нашёл путь домой.