Потерянные слёзы

Кэйя всегда был лжецом. Он солгал Варке, когда сказал, что его верность принадлежит Мондштадту, он солгал Дилюку, когда сказал, что они будут вместе всегда, он солгал Мораксу, когда сказал, что он умер. В последние годы, которые он больше не помнит, Кэйя добавлял небольшую ложь в каждое произнесенное собой предложение. Это заставляет его дистанцироваться от смертных, с которыми он создает узы братства, напоминает ему, что они не имеют права на его честность, — не дает ему думать, что он может быть одним из них. Кэйя вспоминает, что у Оцелла тоже был фасад: он вальсировал по жизни в одеждах стиля декаданс и ничего не значащих улыбках, ни разу не останавливаясь, чтобы вина за его действия не настигла его. После Войны Архонтов, после того, как его адепт испустил последний вздох, Оцелл основал Снежную и оставил ее Крио-мудрецам, советникам и всем остальным, кто хотел править страной, в которой он не был заинтересован. Оцелл стал странником, его видели в Каменном лесу Гуюн в Ли Юэ, Долине ветра в Мондштадте и везде, где не было его собственных владений. Люди, поклонявшиеся ему, ждали, что он все же появится перед ними, и не понимали, что все это неправильно, что Кэйя должен был быть рядом с Оцеллом, богом и адептом, двумя половинками единого целого. Адепт не спрашивал имени до конца своей жизни, но он представил, как должен выглядеть мир, когда осядет пыль и смоется кровь. Его возбужденные бредни, которые продолжались до поздней ночи, послужили строительными блоками для Снежной, плана, которому Оцелл следовал им до последней буквы. Перед Заполярным дворцом стоит статуя адепта, которую Царица отказалась снести, согласно пожеланиям своего наставника. Если вспоминать о Царице, то она могла очень хорошо постоять за себя, особенно когда управляла целой страной, переложенной на ее плечи. Оцелл никогда не был настолько силен. Он не отдал ей свое наследие Крио Архонта больше, чем она забрала его у него, и он не мог испытывать большего облегчения. Оцелл ушел в Каэнри’ах без особых сожалений, — ни одного, от которого он не смог бы убежать. Безбожный город казался довольно забавным для Бога; смертные в нем гордились своей быстротечностью и мудростью, практикуя алхимию и астрологию, чтобы заполнить пустоту религии. Граждане были более изобретательными и амбициозными, чем большинство людей в городах под браздами Селестии, доказывая, что смертным не нужны Глаза Бога, чтобы чего-то добиться. Кэйя помнит, что у него была отличная квартира, построенная из твердого обсидиана и люминесцентного жемчуга, такая же, как и большинство зданий в городе. Людям никогда не было трудно понять архитектуру, хотя было забавно слушать, как ученые говорят о ней, как будто именно они ее изобрели. Кэйя даже завел друга в Каэнри’ах, и весьма достойного, несмотря на то, что обещал себе держаться от компаньонов в стороне. Он был не совсем таким, как другие смертные, с расчетливыми глазами и холодным поведением, с видом божества, цепляющегося за него так же, как и его темный плащ. Сумеречный Меч, рыцарь Каэнри’ах, всегда любивший странного чужеземца, и настаивал, чтобы Кэйя приходил выпить каждый вечер. Кэйя задается вопросом, выжил ли он, помнил ли он о нем, волновался ли он. Катаклизм был событием, которое помнит только Оцелл. Неделю назад в том кресле сидела Царица, а сейчас оно сгорело, как и весь его дом. Маленький сад, который он начал возделывать — разрушен; возможно, ему следует купить новые растения завтра, когда небо перестанет вспениваться кроваво-красными кубами. На днях его друг ообещал пригласить Кэйю на ужин; Оцелл опоздает в резервацию, если не протолкнется сквозь толпу горожан, бегущих к городским воротам. Ничего не видно за красной пылью в воздухе, ослепляющей многих смертных. Ничего не слышно за криками: криками о пощаде от одних и криками неповиновения от других. Больше нет даже земли, по которой можно ходить, так как по дорогам разбегаются трещины, нанесенные божественным оружием, разделяющим искусственный дворец пополам и позволяющим обломкам разрушать здания под ним. Бездна смотрит на Оцелла из трещин в земле, призывая его упасть в нее и никогда не возвращаться. Некоторые смертные попадаются на это, либо падая от полученных ран, не имея голоса, чтобы кричать, либо превращаясь в зверей, которых раньше не видел свет, с искаженными рыданиями, сетующими на несправедливость. Оцелл чувствует, как что-то сжимается у него в животе, когда ребенок, неподвижно лежащий на земле, превращается в птицеподобного монстра, а вместо ее угрюмого лица появляется чистый холст. — Кэйя! — Оцелл снова начинает бежать, пока не понимает, что имя — его, и чья-то рука не хватает его за руку. Царица выглядит потрясенной и испытывающей облегчение, ее светлые волосы растрепаны, по лицу текут дорожки слез, как будто она не могла поверить, что он жив. Оцелл отдергивает руку и не смотрит на нее, даже когда она начинает извиняться, заикаясь, объяснять, пытаясь оправдать то, что произошло. — Вы будете спасены, я не позволю им причинить вам вред, не волнуйтесь… — голос, кажется, становится все громче в ушах Оцелл. Вдалеке раздается громкий грохот (Царица инстинктивно прикрывает Оцелла своим телом, он все равно отталкивает ее) и вспышка молнии, за которой следует громкий крик. Оцелл знает голос Вельзевул, и, судя по выражению лица Царицы, она тоже его узнала. — Хорошо, — говорит он, сохраняя ровный голос и держит дистанцию, даже когда Царица снова тянется к нему. Холод в его тоне настолько очевиден, что он чувствует вкус его слов, как кровь во рту. — Похоже, ваша сторона потеряла бойца. Он не видит выражения лица Царицы, не ждет ее реакции, игнорирует боль своего сердца, когда теряет еще одного друга. Ворота заполнены гражданами, некоторые топчутся через них в отчаянной попытке сбежать из своего разрушающегося дома, другие неподвижно лежат на земле, на их спинах следы. Оцелл прокладывает себе путь к внешнему миру, Крио Архонт все еще зовет его по имени. Громкий треск, и одна из колонн ворот начинает наклоняться, пока не опрокидывается и не падает на массы смертных, и многие крики замолкают. Оцелл вздыхает и позволяет себе умереть. Царица присоединяется к хору стенаний, когда боль расцветает в груди Кэйи. Колонна тяжелая, у него сломаны ребра, легкие молят о воздухе. Ему нужно выбраться, выбраться, выбраться из этого тела, начать все сначала, попробовать еще раз. Он поднимает руку, молится о том, чтобы какое-то подобие его божественности ожило, и представляет себе ребенка; ребенок — это самое близкое, что может быть у Кэйи для тех, кто еще не жил, не видел мир, как Оцелл. Это та жизнь, которой хочет Кэйя. Тело испускает последний вздох, как только рука хватает его. Кэйя закрывает глаз и через мгновение снова открывает его. Марионетка — уменьшенная версия Оцелла, простая повязка на том же месте и те же темно-синие волосы, закрывающие его медное лицо. Колонна, в которой похоронен Оцелл, закрывает Каэнри’ах от того места, где стоит Кэйя, хотя небо все еще кровоточит, а земля до сих пор дрожит. Кэйя поднимается и бежит так быстро, как только может его крошечное тело. Он прячется в лесах Тейвата год за годом, оставаясь в невинной оболочке ребенка, никогда не меняя свою форму на что-то более взрослое, что-то более жестокое. Он избегает граждан каждой нации; воспоминания научили его, что проще держать себя в стороне. Проходят века, а Кэйя остается прежним. Когда он попадает в царство Барбатоса, сдвиг в космосе меняет эти факты. Анемо Архонт так же ленив, как и Оцелл, все еще отказываясь брать на себя ответственность за свою нацию под ложью свободы. Он не стал бы замечать марионетку своего старого друга, не говоря уже о том, чтобы заботиться об этом. Кэйя неуверенными шагами приближается к Мондштадту, ветер воет вокруг него, как будто уже знал о его обмане. Он обнимает себя за свою маленькую грудь, защищаясь от холода. Похоже, идет дождь. Должно быть, Кэйя слишком долго стоял в пустыне между Долиной Ветров и Спрингвейлом, потому что твердая рука сжимает его плечо. Он быстро поворачивается, почти вызывает лед и наносит удар тому, кто его коснулся, и низкий голос начинает его успокаивать. — Все в порядке, приятель. Я уверен, ты один и напуган, но я бы не причинил тебе вреда. Я здесь, чтобы помочь, — человек говорит так, будто он успокаивает бешеное животное, а не разговаривает с богом, и самая глубокая часть сознания Кэйи кричит от возмущения. Он медленно отступает, но мужчина удерживает его. — Все в порядке, я обещаю. Не бойся. Как тебя зовут? «Я ничего не должен тебе, смертный, оставь меня в покое». — Кэйя. Меня… меня зовут Кэйя. Тоненький голос, которым он заговорил, шокирует его. Мужчина тепло улыбается. — Привет, Кэйя. Я Крепус Рагнвиндр. Крепус Рагнвиндр выпрямляется с того места, где он сидел на корточках перед Кэйей, и указывает на виноградник. — Мой дом вон там. Если хочешь, ты можешь оставаться там до тех пор, пока не прекратится дождь, который должен скоро начаться, или пока твои родители не придут тебя искать. Кэйя забывается всего на мгновение. — У меня нет родителей. Крепус делает паузу, и на его лице появляется печальное выражение. — Я понимаю… мои соболезнования, — Кэйя моргает, только сейчас вспомнив, что смертные считают тех, у кого нет предков, несчастной группой. Крепус протягивает руку. — В таком случае, ты можешь оставаться с нами столько, сколько пожелаешь. Доброта в его глазах такая яркая, что его тошнит. Оцелл бы рассмеялся ему в лицо и ушел. Кэйя берет его за руку. — Хорошо.