Исцели меня

С Фуку он всегда ощущал себя любимым ребёнком. В отличие от холодного прагматика Кэнскэ, его мать была полна заботы, тепла и нежности.   Но отец не всегда был таким отстранённым. В детстве рыжего, как и любая нормальная семья, они проводили вместе время. Ездили на пикники, собирались у костра с палатками. Ловили рыбу и тут же отпускали её назад в озеро.   Кэнскэ тоже баловал Чую вниманием и заботой. Он укладывал его спать, рассказывая как в будущем они с Фуку купят большой дом и разобьют целый сад, а его рабочие дела пойдут в гору...   Возмущённого Чую интересовали явно не отцовские стратегии в бизнесе. Обычно он прерывал подобные рассказы и спрашивал, появятся ли у него братик или сестренка. Мужчина только улыбался и трепал его по рыжей макушке, ничего внятно не отвечая. Фуку в такие моменты сжимала подол своей юбки, с грустью отводя взгляд. И рыжий только недавно узнал, что после Чуи его мать больше не смогла забеременеть.   Мечтой Кэнскэ было открытие своего издательства. Поэтому, когда на кону была возможность получить должность редактора, он отдалился от семьи, проводя на работе большую часть времени. Примерно в этот же момент его мать, спустя долгие годы, начала вновь посещать психолога и психиатра из-за развивающейся депрессии. И только теперь Чуя, кажется, понимает её истинную причину.   Рыжий был оставлен на воспитание матери, которая не работала и вела домашнее хозяйство. И Чуя думает, что единственная частичка светлого живет в нём благодаря Фуку.   Благодаря её теплому нежному взгляду, лучезарной улыбке и ласковым женским рукам, воспоминания о которых будут согревать его душу всегда. Как и её грустная, но красивая игра на скрипке.   Музыку его детства, исполняемую Фуку, он слышит каждый раз, когда касается своей заколки. И Чуя до сих пор терпел неудачу, пытаясь найти родную сердцу мелодию в интернете или самостоятельно извлечь правильные ноты и наиграть на скрипке похожий мотив.   Рыжий так скучает по временам, когда они с Фуку выступали на фестивалях. Она — в качестве инструменталиста, а Чуя танцевал в ансамбле.   Поначалу он посещал филармонию, чтобы поддержать мать и подать пример Кэнскэ, появившемуся на её концерте один чёртов раз за всё время (как это на него похоже...). Но потом рыжий сдружился с одной из участниц коллектива в этой филармонии, Наоми - такой же озорной девчонкой, как и он сам, и решил испытать свои силы в искусстве.   Чуе нравилось танцевать, слушая как драматичные ноты скрипки переплетаются с тоскливыми нотами фортепиано. Ему нравилось это ощущение, когда музыка начинала сама управлять его телом. А ещё ему нравилось что Фуку, в отличие от отца, не считала его интересы какими-то "не мужскими" (хотя, Кэнскэ в любом случае было не переубедить, даже если добрая половина его ансамбля состояла из мальчиков).   Фуку всегда уважала выбор сына, и в целом, относилась к нему как ко взрослой свободной личности. Наверное поэтому в её присутствии Чуя ощущал себя максимально расслабленным. Он мог поделиться буквально всем, что его волнует, зная, что найдет поддержку и утешение в тёплых материнских объятиях.   Но у всего есть оборотная сторона. И даже у светлого характера матери.   Фуку поддерживала мужа. Она поддерживала Чую. Быт, и еще много чего.   Кроме себя.   На тот момент прошёл год с последнего концерта матери и вместо филармонии она посещала психолога. Да, Кэнскэ отдалился от них, но это произошло давно и было ощущение, что по Фуку ударило будто нечто...другое.   Отец пропадал на работе и в командировках. Чуя в гимназии и многочисленных кружках. Они слишком поздно узнали, что Фуку мучали приступы удушья. Они были непродолжительными, поначалу. Но со временем астма повреждала дыхательные пути все сильнее и приступы становились тяжелее.   Как и её депрессия.   В один из июньских дней Чуя вернулся домой позже обычного. В этот день Фуку, желая устроить девичник, попросила рыжего остаться с ночёвкой у Юты.   — Я так устала, милый. Хочу наконец отдохнуть. Ты же не против остаться у Юты сегодня после занятий? Приглашу подруг, отметим день рождение Джанко. Мы хорошо повеселимся, я обещаю, — ласково треплет она сына по макушке и улыбается. Чуя только спустя время понимает, что день рождение её подруги Джанко - в феврале. — А на утро мама приготовит твои любимые дайфуку*.   Она знала, что у Чуи это не вызовет подозрений — они делали так иногда и рыжий был рад видеть, что его мать справляется. Она отдыхает от рутинных будней с подругами, общается. Говорит, что беседы с психологом помогают и она чувствует себя лучше, у неё наконец просыпается интерес к жизни и её игра на скрипке не настолько душераздирающе грустная...   Но ещё она знала, что Мидазолам — чуть ли не первый в списке противопоказаний для астматиков.   В тот вечер рыжий не смог остаться у Юты, так как она уезжала на дачу вместе с родителями. Они просто выбирали юри-мангу для Наоми и бесцельно слонялись по магазинам до вечера. А затем подъехали родители девушки, предлагая подвезти Чую, но так как им было не по пути, он отказался.   Ему пришлось открыть дверь дома ключом. Он не встретил атмосферы праздника, включенной музыки, каких-либо подруг или мать в гостиной.   Он вообще никого не встретил.   В доме стояла гробовая тишина. Словно натянутая струна, готовая с хрустом порваться в любой момент, она сопровождала Чую, пока тот судорожно проверял комнаты в поисках матери.   "Я чувствую себя намного лучше, милый."   Когда рыжий пролетал между комнат, глаза случайно наткнулись на шприц, лежащий на комоде, в спальне родителей. Хоть он ни о чём ещё не догадывался, горло Чуи сдавило страхом. Леденящий холод пронзал тело, когда он входил в комнату. Рядом с использованным шприцом он увидел как аккуратно и в ряд стояли колбы Мидазолама.   Пустые колбы.   "Я так устала..."   Чуя не помнит как, но он добежал до единственно непроверенной ванной комнаты, которая оказалась закрытой. Сколько бы он не разбивал кулаки о дверь и сколько бы не кричал, раздирая горло и умоляя открыть ему, по ту сторону слышался лишь один звук — стекающие с крана и тихо ударяющиеся о ванну капли воды.   Наполненную водой ванну.   "Хочу наконец отдохнуть..."   Его руки дрожали, и когда он набирал скорую, и когда пытался выломать дверь, отчаянно отгоняя мысли о том, что только Фуку занималась ремонтом в доме и она заменила эти проклятые двери ещё год назад, на новые и... надёжные.   С односторонним замком.   Она ведь не могла? Не могла, верно?..   Чуя помнит тот день словно видеопленку, из которой случайным образом вырезали кадры.   Вот он скатывается по двери вниз, и вслед за скорой, пальцы торопливо набирают номер матери. Вот его глаза нервно мечутся по фотографии из филармонии - там Фуку, улыбаясь, баюкает в своих руках маленького Чую.    Он продолжает звонить ей, даже если знает, что звук вибрации, доносящийся из сумочки в прихожей — звук её телефона.   Пелена слёз и пара санитаров не справляются и Чуя видит. Его мать неподвижно лежит под водой, в ванной. Её кожа успела посинеть, глаза выпучились, а губы безжизненно приоткрылись.   Рыжий больше ничего не видит. Он слышит пропитанный болью истошный крик и понимает, что тот принадлежит ему самому. Кто-то толкает его назад. Горло сдавливает жгутом и он задыхается. Перед глазами темнеет и он сам ощущает себя замкнутым под толщей воды. Он чувствует, что никогда не выберется из неё, и...   Плёнка обрывается.   Фуку впала в кому из-за передозировки Мидазоламом и не выбралась из неё. По словам врача, приступ был спровоцирован препаратом и случился в ванной.   И у судмедэксперта две версии: либо его матери уже не хватало получаемой ранее дозы успокоительного и она решила увеличить её, чтобы почувствовать себя лучше. Либо сотрудник просто качает головой, потому что учитывая работу его коллеги-криминалиста...   Она отослала Чую, зная, что Кэнскэ не будет ночевать в этот день дома. Его мать приняла дозу, достаточную для тяжелой передозировки и закрылась в ванной. Она буквально лежала и задыхалась в воде...   И когда он думает об этом, он вспоминает последние данные экспертизы, которая показала в крови умершей наличие трициклических антидепрессантов, которые усиливают токсичность таких препаратов как Мидазолам.   И это ведь...случайность, верно? Психиатр мог прописать ей таблетки, а она не прочла инструкцию, в конце концов...   Чуя агрессивно не хочет признавать заключение следствия, но невозможно отрицать вероятность того, что...   Фуку и правда сделала это сознательно.   Чуя никогда не думал, что время разделится на до и после всего за какой-то чертов год.   Он помнит жизнь окрашенную исключительно в беспросветно черный. Тёмное время, когда Чуя и Кэнскэ практически избегали друг друга — рыжий не выходил из своей комнаты, а отец поселился на работе. Глупо, но когда они все же пересекались, перебрасывались парой сухих фраз, вроде "хорошо", "ясно", не способные толком посмотреть друг другу в глаза и поговорить.   Прошло два года и все, что изменилось с того времени...   Ничего.    Разве что, Кэнскэ своим тотальным уходом в работу добился популярности и расширил бизнес.   Он видел, каких масштабных результатов достигает отец. Но так же видел, как тот приходит домой и его плечи виновато опускаются, он плетется до своего кабинета, отстранённо кивая Чуе, и вонзает ногти в кожу каждый раз, когда взгляд падает на дверь спальни.   И Чуя навсегда останется существовать с мыслью, что если бы он не задержался с Ютой в магазине сладостей, если бы он не попал на тот поздний автобус, если бы переступил порог дома на чертовых пять минут раньше, то, возможно, скорая приехала бы быстрее, и его матери удалось бы оказать первую помощь. Боже, если бы он только вдумался в то, о чём говорила его мать тогда, если бы только вспомнил, что именины её лучшей подруги в феврале... За это Чуя никогда не простит себя.   Но он никогда не простит и Кэнскэ, который на самом деле был в курсе бронхиальной астмы жены. Который видел, что происходит, но просто...как всегда, решил не придавать этому значения. Он предпочел думать, что ничего более двухминутных приступов в будущем проявиться не может, если те легко прекращаются с помощью баллончика.   И у Чуи просто не укладывается в голове, как можно было игнорировать здоровье любимого человека? Как можно было ездить на партнерские встречи, в командировки в другие страны, зная, что, возможно твоя жена сейчас задыхается в приступе, забыв ингалятор на втором этаже? Как можно было не замечать, что с твоим близким что-то происходит, даже несмотря на то, что он говорит об отличном душевном самочувствии?     Аллергию на табак рыжий обнаружил у себя недавно.   Он не говорил Кэнскэ и даже Куникиде. Единственные, кто могут догадываться — курящие охранники, на которых пару раз натыкался рыжий. И учитывая, что ими передается практически каждый шаг Чуи, возможно, отец уже предупрежден.   Поэтому он запихнул сюда его? Чуя под наблюдением, круглосуточная "помощь", в случае чего, а так же приятный бонус — избавление сына от всяких "надуманных вещей" из интернета?    Чуя не знает итога того самого последнего банкета, но ему и не нужно — он живое свидетельство того, что Мори теперь рекламирует свои проклятые клиники на страницах Atlantis. И так как с финансами у отца сейчас не очень, скорее всего, рыжий здесь либо по бартеру, либо по хорошей скидке. Что, вообще-то, звучит ещё отстойней...

***

  Он продолжает думать о матери, пока утренний мороз пробирается сквозь пальто и сковывает кожу.   Третий этаж плетётся позади двух других по едва вытоптанной заснеженной дорожке. Они направляются на службу в храм, следуя за впереди идущей Коё и их цепочка напоминает иерархию. У начала второго отряда — Фёдор, у третьего — Шибусава, и замыкает строй Дазай, следящий за порядком позади всех.   Чуя с Рюноскэ идут прямо перед ним, и это...жутко напрягает. Сдается рыжему, порядок терапевтов выбран не случайно. Он буквально затылком ощущает злорадствующую ухмылку шатена, который только рад помешать их секретным переговорам с Акутагавой.   А тот, предатель, будто благодарен Дазаю. И хоть по каменному лицу ничего не скажешь, неспроста они оказались в самом конце строя.   Поэтому, шагая по хрустящему снегу, приходится спрашивать что-то отстраненное, но не менее...удивительное.   — Мы идем в православный храм? — недоумевая протягивает Чуя, только сейчас обратив внимание на серебряные купола, — Зачем японцам православие?   Они пересекают высокие стены ворот и перед ними открывается вид на белокаменное здание, окруженное большой площадкой. Коё дожидается пока закроют ворота, поворачивается к храму и все начинают креститься три раза.   — Просто у Достоевского здесь связи, — отвечает Рюноскэ, безжизненно выпрямляясь после поклона и вместе с Чуей начинает движение за остальными этажами, — Нас поэтому и взяли.   Позади слышится веселый смешок.   — Не знал, что эта легенда всё ещё жива. Вообще-то, церковь принимает всех желающих, — внезапно говорит Дазай, выпуская изо рта облако пара от мороза и беззаботно почесывая затылок, — Всех, кроме маленьких рыжих Чиби.   Рюноскэ аж вздрагивает, когда терапевт ни с того ни с сего начинает с ними беседу. А вот Чуя ровно шагает по чужим следам, нисколько не удивлённый — слишком очевидно, что Дазай заговорит с ним и попробует задеть за живое в качестве мести. И как же ему повезло, что рыжий  умеет блистать ответным остроумием.   — Суицидников она тоже принимает? — презрительно фыркает Чуя, щурясь от восходящего солнца.   — Не волнуйся, я совершаю покаяние каждый раз, когда захожу в храм. — отвечает шатен, театрально прикладывая руку к сердцу. — Могу и за тебя заодно помолиться. За твои богоугодные... упражнения.   Дазай буквально дышит сарказмом в его затылок и Чуя готов взорваться, но к нему неожиданно приходит одна мысль и вместо этого он растягивается в опасной улыбке.   Кажется, Осаму не слишком серьезен к церкви. Что интересно, учитывая, что она — часть его работы.   — И сколько раз в день ты проливаешь лампадное масло, чтобы помолиться на них? — подхватывает игру Чуя, напоминая шатену, что речь идёт не просто об откровенных видео рыжего, но еще и о том, что они хранятся в галерее терапевта клиники.   Сначала Рю оборачивается на усмехающегося шатена, а потом в неком замешательстве переводит взгляд на Чую. Он глупо таращится на него, будто спрашивая "Вы что, уже..?", и когда рыжий это понимает, заливается краской, хмурится, и моментально отрицательно мотает головой.   Рюноскэ все еще недоверчиво хмыкает, когда они продолжают движение, и Дазай наклоняется практически между ними.   — О чем это вы тут секретничаете... — шатен поворачивается к его лицу и удивленно приоткрывает рот, — Ох, Чиби, ты знал, что в священном месте нельзя злиться? Я понимаю, ты обижен на жизнь из-за своего роста, но в дни трапез в храме будет молоко, так что не упусти шанс....   — Я убью тебя! — последние греховные слова, которые остаются снаружи здания.   Это будет тяжело.   В храме тепло, он просторный и с легкостью вмещает подростков и остальных прихожан. Чуя недовольно поджимает губы, под смех шатена пытаясь повесить вместе со всеми своё пальто на высокую вешалку. Заодно слушая персональную, намеренно занудную лекцию о правилах уважения и этикета от Дазая.   — Какое, нахрен, уважение, если так и заболеть недолго? — оставшись в одном платье, обхватывает себя руками Чуя и наблюдает за тем, как шатен тоже раздевается.   Дазай вновь посмеивается и Чуя умудряется пропустить мимо ушей его наглость и начало того, что он говорит, потому как...   Бесконечная волна подростков обходит их и складывается в прежний строй, перед ступенями, ведущими в главный зал.   Осаму продолжал говорить, снимая пальто. Кажется, бодрость покинула его вместе с уходом мороза, и он снова сонно зевал, точно так же, как полчаса назад в холле клиники. Его вид оставлял желать лучшего. Рубашка помялась, а тёмные волосы были слегка влажными от снега и выглядели небрежно растрёпанными.   Спускаясь взглядом ниже, Накахара внезапно обнаруживает густые ресницы шатена, на которых ещё не успели растаять пушистые снежинки. Вопреки личной неприязни, рыжий не может не заметить, что когда Дазай смотрит на него своими глубокими омутами карих глаз и улыбается, сонно хлопая ресницами, это совсем немного...   Очаровательно.   И теперь его слегка раздражает зима, из-за того, что ему приходится признавать такие вещи в отношении Осаму, но...   Может...сделать комплимент? Это отличный повод и, возможно, так ему удастся расположить к его себе быстрее...   — ... и я понимаю, что отец не уделил тебе должного внимания, — терапевт дожидается очереди и вешает своё пальто на вешалку, а затем ерошит и изящно поправляет свои каштановые волосы, — Но не переживай, Накахара, я лично возьмусь за твоё воспитание. Уверен, ещё не всё потеряно, как кажется...на первый взгляд.   Нет, вот и как можно быть милым с таким скользким типом?!   Чуя сердито надувает щёки, но не успевает ничего ответить.     Коё спускается со ступеней и ведет их в главный зал, освещенный лишь горящими свечками. Полумрак и тишина, пропитанные запахом сладковатых благовоний, не пугают, а приятно окутывают, словно облачком. Высокий сводчатый потолок, усеянный фресками и расписными иконами, вызывает ощущение недосягаемого величия.   Впереди сцена с Царскими воротами, а справа зала еще одна сцена, поменьше. На ней стоит фортепиано и держатель для нот.   Дазай сразу отлучается от строя, и двигается в сторону инструмента, у которого уже собирается небольшая группа людей. В том числе подтягиваются некоторые подростки первого этажа, среди которых рыжий замечает Ацуши. Каждый берет тонкую папку с файлами и занимает свое место. Парни стоят повыше, женщины в платках — внизу, у длинной трибуны, которая тянется вдоль сцены.     К ним присоединяется регент церковного хора, пара монахинь в чёрных рясах, а так же чтец, которого все приветствуют как Хироцу-сана. Седовласый клирик встает у трибуны, обмениваясь взаимным кивком с Осаму.   — Хочешь в хор, новенький? — неожиданно вырастает рядом с ним Федор, держа в руках блокнот с ручкой.   Чуя моментально вздрагивает. Зачем он подошёл к рыжему?   После тех слухов, ощущение, будто он сейчас стоит с особо опасным маньяком-преступником. Да, рыжий сам сомневается в достоверности этой истории с кабинетом Фёдора, потому что звучит все как выдумка ненавистников Дазая, но...   Чуя видел лезвия, покрытые отнюдь не хэллоуинской краской. А эти бинты, скрывающие шрамы от порезов? Дазай, который говорит, что ненавидит боль и которого нашли истекающим кровью в кабинете Достоевского. И, в конце концов, шатен приносит ему какие-то отчёты...   И учитывая всё это, в голове внезапно мелькает самая пугающая мысль, которую Накахара тщетно пытается опровергнуть...   А сам ли он резал тогда себя?   — Да, — мило улыбается Чуя, подавляя нервный тик и стараясь быть вежливым в целях получения любой информации, — Хочу равняться на своего...нового терапевта. Как давно он поёт в хоре?   Рыжий смотрит на то, как ловко скользит в руках Достоевского металлическая ручка и представляет, как он так же ловко орудует скальпелем. И Чуя уже параноит, заключая, что образ мужчины очень органичен для этого.   Чуя молится на то, чтобы его вопрос звучал как бы невзначай, и к удивлению, это работает. Они оба наблюдают за переговорами хористов, а так же Дазая с Хироцу, который, кажется, чувствует себя в компании старика более расслабленным.   — Со старшей школы, — уклончиво бросает он, — Дазай большую часть жизни провел в церкви. Он в почете у батюшки, послушный и образцовый сын. Похвально, что ты хочешь равняться на него.   Чуя внутренне ухмыляется. Их послушный и образцовый сын отпускает шуточки перед входом в храм, богохульствует и шантажирует людей.   Но интереснее другое. Похоже, Достоевский знает шатена давно. И насколько же?   Дазай внезапно замечает их, о чем-то говорящих друг с другом, и еле заметно хмурится. Он продолжает беседу с Хироцу, но теперь поглядывает в их сторону.   — Посмотрим, как у тебя это получится. Надеюсь, твой терапевт уже посвятил тебя в правила поведения в церкви? — двусмысленно подмигивает ему Федор и усмехаясь, зачем-то машет перед ним блокнотиком, — Иди, занимай свое место.   И Чуя хочет поинтересоваться, что еще за правила такие, о которых ему должен был рассказать Дазай, но Достоевский замечает Коё, переговаривающуюся со священником, и удаляется к ним.   Он имел ввиду тот недо-этикет от шатена? Но Осаму назвал всего один пункт и даже здесь успел поглумиться, не озвучивая конкретное правило, а говоря что-то вроде: "Бог любит только тех, кто страдает, Чиби, поэтому ты должен снять пальто в качестве уважения и самостоятельно дотянуться до этой вешалки..."   Образцовый сын. Придурок, вот он кто...   Тем временем, все прихожане неподвижно застыли перед Царскими воротами, а священник успел подняться на сцену и стал низким басистым голосом зачитывать первую молитву.   Рыжий протискивается к Акутагаве, куда-то вглубь синхронно крестящихся подростков и тут же жалеет об этом. Всё скопившиеся недовольство Чуи постепенно начинает растворяется, стоит ему услышать как по правую сторону запевают хористы. Они делают это снова и снова, после каждой прочитанной молитвы попа.   И вообще, Чуя всегда придерживался агностицизма. Но то, как проникновенно хористы тянут "Господи, помилуй"...   В основном, женщины поют отдельно от мужчин, но иногда их голоса сплетаются и настоящее волшебство заполняет весь храм. Их волнующее, немного тревожное пение берёт за душу и буквально заставляет её трепетать.   Плененный прекрасной музыкой, Чуя наклоняется к Рю, предлагая ему перебраться поближе к сцене справа.   Акутагава в страхе дёргается.   Он молится раньше, чем остальные и, кажется, от этого пугается ещё больше. Будто ожидая, что за секундной несвоевременностью последует наказание.   Рю ничего не отвечает рыжему. Он только боязливо стреляет глазами в сторону позади стоящего Достоевского, видимо намекая, что тот следит за порядком из конца зала.   Чуя разочарованно выдыхает. Он решает, что всё не так критично. Может рыжий хочет отпроситься в туалет, в конце концов и поэтому перемещается по залу?   Преодолевая преграду из прихожан, ему удаётся протиснуться практически к сцене хористов. В этот же момент запевают мужчины. Чуя видит среди них увлечённо тянущего ноту Дазая и понимает, что, кажется, он наслаждается музыкой не меньше рыжего.   Глаза Дазая прикрыты, он практически не обращается к тексту в своих руках. В отличие от хористов, поющих по бумажкам. И теперь Чуя верит в то, что шатен провёл большую часть жизни при церкви. Потому как в таком режиме проходит час. К хору успевает подключиться Хироцу-сан, вставая у трибуны и заменяя священника, который на время скрывается за ширмой Царских ворот.   Всё прошедшее время Осаму не смотрит в зал, поэтому рыжий находится в смешанных чувствах, когда первым, на кого он поднимает взгляд, является Чуя. Рыжий так уверен, потому что сам глазел на терапевта весь этот час, пытаясь привлечь его внимание и заодно продумывая свой следующий ход в плане с соблазнением.   С планом итак получалось туго, а теперь Дазай смотрит так пристально, что в голове окончательно не остаётся мыслей. Рыжему слишком неловко, чтобы продолжать эту игру и Осаму вновь побеждает, когда Чуя в смущении и раздражении отворачивается, задевая столик с горящими свечками.   Он понимает, что не способен действовать с прежним азартом и запалом, когда не контролирует ситуацию и когда не проявляет инициативу первым. Это его слабое место и, кажется, чёртов Дазай начинает об этом догадываться.   Потому Чуя так любит азарт. Он позволяет почувствовать себя увереннее.   Когда ты не знаешь точного ответа, но на занятии поднимаешь руку и сам выходишь к доске, твой энтузиазм работает на полную. Ты шутишь, если у тебя не получается. Рассуждаешь и делаешь выводы, когда на чистой энергии адреналина твой язык оказывается не дурно подвешенным. Другое дело, когда ты сидишь в тревожном ожидании и вызывают тебя...   Даже зная ответ, ты можешь стушеваться. Ты теряешь уверенность, так как становишься не причиной происходящего, а следствием чужой инициативы.   И разумеется, пристальный взгляд Дазая обусловлен его желанием держать контроль над подопечным. Вероятно, через подобное прошёл не один Чуя.   На терапии и в столовой. При его внезапном ночном визите. Сейчас. Осаму украдкой наблюдает за ним и рыжий это чувствует. Его глаза не так холодны как глаза Озаки, но они так же хитры и расчётливы, когда дело касается поиска чужой уязвимости. И будет огромной ошибкой раскрыть собственную Дазаю.   Жуткий зуд по коже не должен подвести. Конечно, теперь Осаму едва ли отведёт взгляд, наслаждаясь возможностью медленно прогибать Чую под себя, доминируя и тем самым возвышаясь...   Поэтому рыжий собирает всю волю в кулак. Он поворачивается к хору, полный решимости взять реванш и расплыться в победной улыбке, когда терапевт поймёт, что Чуя не намерен быть в чьём-либо подчинении, но...   Дазай просто лениво переговаривается с Хироцу во время минутного перерыва у хористов.   Как будто и не было этого десятисекундного (по подсчётам Чуи) пристального взгляда.   Ему...померещилось что ли?   Рыжий разочарованно выдыхает, вставая в образовавшуюся очередь перед вышедшим священником. Он оказывается последним перед огромной змейкой подростков, потому что ему всё ещё нужно подумать над тем, как расположить к себе Осаму, а заодно убедиться, смотрит ли...   Не смотрит. Дазай увлечён пением молитв и действительно больше не обращает на него внимание вплоть до момента, когда в очереди перед рыжим не остаётся никого из прихожан. Подростки вновь занимают свои места, распределяясь по залу и каждый внимательно следит за Чуей.   Вот тебе и привлёк внимание...   Накахара поднимается на сцену, понимая, что придётся как-то разруливать ситуацию, ибо единственная вещь, которую он уловил из общего шума, — поп перед ним всё это время принимал исповедь.   Рыжий вдруг понимает, насколько смехотворно всё выглядит, ведь он даже не крещённый. И он сомневается, что хоть половина из стоящих в зале подростков, когда-либо носила крестик на шее или совершала иные христианские обычаи до попадания в клинику.   И Озаки, конечно же, плевать. Католики её пациенты или православные. Да кого это волнует, если есть очередной удобный инструмент подчинения в виде церкви? Которой, очевидно приплачивают...   Это слишком нелепо и рыжий сдерживается, чтобы не издать смешок, когда встаёт перед священником и тот зачем-то набрасывает на него передний край своей белой рясы и шепчет что-то под нос.   Хор всё ещё негромко поёт молитвы, продолжая наполнять волшебством храм. Поп снимает с Чуи рясу и выжидающе нетерпеливо смотрит на него снизу вверх.   — Э-э... И что мне теперь делать? Помолиться? — выгибает бровь рыжий и слегка посмеивается, — Или что там делают христиане. Понимаете, я даже не крещён...   А потом ему отвешивают подзатыльник.   Толпа позади тихо, но не удивленно охает. И вся святость момента, все волшебство рушится как складывается карточный домик. Он в шоке смотрит на попа раскрыв рот, а тот гладит жёсткую бороду и кривится, сверкая недобрым взглядом.   — Необразованная молодёжь. Исповедь начинается со слов "согрешил". Потом берешь и перечисляешь в чём перед Богом виновен. Понял меня?   Чуя сомкнул губы, стирая с лица улыбку. Он долго рассматривал надменное, перекосившееся в отвращении лицо священника, его золотые часы на левой руке, ботинки с фирменным значком от Ральф Лорен, и думал, неужели это — символ Христа, указывающий людям путь к нравственной и духовной жизни?   И хоть Чуя не гей, его до костей пробирает ненависть к мужчине. Потому что смотреть с таким отвращением надо не на бедных, ни в чем не повинных здоровых детей, а на таких, как он, Кое, и прочие ублюдки, калечащие чужие судьбы.   В любом случае, рыжий не чувствует вины. Церковь посещают по доброй воле, как и приходят на исповедь. Что явно не его случай. Поэтому он позволяет себе на минуточку оспорить Слово Божие.   Мгновение он смотрит на Дазая, который поменялся с Хироцу и теперь стоит с краю, ближнему к священнику. Шатен продолжает старательно выводить ноты вместе с хором, но теперь постоянно косится в сторону исповедальни. Длинные пальцы держат папку, но непослушная челка закрывает глаза и Осаму тянется, чтобы зачесать ее назад. Случайно ловит с поличным засмотревшегося рыжего. Они странно задерживаются друг на друге, и резко отводят взгляд.   Чуя не знает, что сейчас произошло и какая прогремела молния, но отчего-то он улыбается.   А Дазай начинает петь активнее.   — Я люблю мужчину. — с вызовом переводит он взгляд на священника, чувствуя как по рукам пробегают мурашки, — И в чём я согрешил?   — Не гневи Господа, мальчик. — тут же повышает голос поп, сердито выпучив свои близко посаженные глаза, — В тебе говорит дьявол. Извинись перед Богом и покайся за эти мерзкие вещи, что ты говоришь.   Чуя улыбается.   — Знаете, что на самом деле мерзко? Верующие лицемеры, которые собирают деньги с прихожан и вместо икон покупают на них обувь, стоимостью в семьдесят тысяч баксов.   Он невинно пожимает плечами, краем глаза замечая собравшуюся публику, и подошедшего дилетанта-Дазая, образцового сына. Чувство приятного удовлетворения проносится по телу вместе с новой волной мурашек, когда он видит, что тот предвкушенно ухмыляется его словам.    Разумеется, теперь Накахару не остановить.   — И да, думаю с Господом Богом вас лучше соединят ботинки от Прада. Они сейчас в моде. Только берите модель из кожи каймана, она отполирована до глянцевого блеска. Примерно как припаркованный у храма феррари на заднем дворе. Он же ваш, я правильно понял, батюшка?   Чуя практически видит как сжимается в гневе челюсть попа. Он едва верит в то, что сейчас ему не прилетит еще один удар похлеще и жмурит глаза, но все оборачивается гораздо хуже.   — Кто в ответе за мальчишку? — слышится нетерпеливый гнусавый голос.   — Я его лечащий врач, — подходит ближе к сцене Осаму и совершает поклон.   Дальше как в замедленной съемке. Как только шатен выпрямляется, поднимается дряхлая рука священника. И с размахом, полным ненависти к роду человеческому, ладонь хлыстает щёку Дазая так, что на бледной коже расплывается красный след. Церковь замирает, и о её стены ещё долго эхом ударяется хлопок.   Хор прекращает петь. Музыка робко стихает.   Глаза Чуи в ужасе расширяются.   "Он в почете у батюшки"   — Хочешь мне что-нибудь сказать? — спрашивает тот.   Дазай поджимает губы от боли, но тут же с опаской расслабляет их.   — Я виноват в том, что не оказал должного воспитания подопечному, несмотря на то, что он был осведомлён о правилах. Я прошу прощения за свой проступок и за его сквернословие, — шатен без единой эмоции смотрит в пол.   А затем он с той же силой коротко бьет его ещё раз, и ещё. Дазай не дергается и не издает ни  звука. Толпа беззвучно охает и неодобрительно косится в сторону Чуи.   И Накахара...сам не в восторге. Ощущая гулкое, доставляющее боль сердцебиение в груди, он борется с желанием подойти к священнику и нарушить табу уважения к старшим.   И это странно, что в один момент ему хочется защитить кого-то вроде Осаму, с его мерзкой натурой. Он ведь получил по заслугам, так почему на душе так отвратно?   Наверное, Чуя привык отвечать за свои действия своей шкурой. И когда он видит, что вместо него наказывают другого человека, он просто не может... Рыжий зол сам на себя, что попадается на такой очевидный манипулятивный крючок чувством вины, но он работает.   Более того, он усиливается, когда рыжий вспоминает о том, что шатен, возможно, действительно является геем, в отличии от него. И что же, в таком трагичном случае, приходилось и приходится переживать парню, когда он получает удары по лицу за свои чувства и за то, кто он есть?   Наверное, рыжий и представить себе не может. Но наблюдая за несправедливостью к бедным жертвам этого ада, чувствуя на себе то, через что они проходят, внутри Чуи возрастает такая жажда мести, которая с каждым разом все сильнее подговаривает свершить ее  и не беспокоиться о последствиях.   Но Накахара прекрасно понимает, что кулаками только все испортит и обречёт себя на одиночку, где всякую дрянь ему будут колоть уже без согласия. Тогда неизвестно каким он выйдет из нее и что сможет сделать. Как бы это не противоречило жизненной позиции Чуи, придется начать притворяться подчиненным системе, чтобы потом её разрушить. Коё будет возможно победить только интеллектуальной игрой.   И вопреки вероятным подозрениям женщины, сопротивление к терапии стоит ослаблять постепенно. Иначе, если сегодня он оскорбляет материальные чувства попа, а завтра врывается к Озаки с возгласами я хочу пить таблетки и правильно исповедоваться... У рыжего даже картинки такой в голове не клеится.   Поэтому рыжий подавляет свое назойливое желание дать позорный пинок мужчине под зад и убежать под его преследование и хохот толпы, и вместо этого смиренно стоит, ожидая судьбы.   Рыжий надеется увидеть ненавистный взгляд Дазая, услышать ругань в свой адрес или получить свою дозу тока, но...   Дазай покорно опускает голову и целует выставленную руку священника.   И Чуе еще хуже, когда он видит как шатен, даже не посмотрев в сторону рыжего, пряча лицо за волосами, спускается в конец зала под разочарованные взгляды пациентов. Он подходит к Фёдору, который, загадочно улыбаясь, что-то активно строчит в блокноте. Забинтованная ладонь перекрывает страницы и шатен мотает головой.   Фёдор щурится и выгибает бровь, а затем усмехается и продолжает запись, чего вышедший Дазай уже не замечает.   Пока Чуя пытается осмыслить, что это, черт возьми, было, Коё встает рядом со сценой, так, чтобы видеть всех пациентов, и извиняющеся поклоняется священнику, а затем переводит строгий, холодный взгляд на толпу. И подростки, все как один, моментально встают каждый на свое место и синхронно кланятся. На душе у Чуи всё ещё неспокойно, даже когда музыка в храме возобновляется. Судя по той ухмылке шатена, он не знал, чем всё обернётся... Наверное, Осаму был в почёте у попа потому, что до сегодняшнего дня подобных инцидентов не происходило. Чуя устало жмурится и прикладывает холодную ладонь ко лбу, понимая, что, кажется, только усложнил себе задачу. С другой стороны, Дазай должен был поведать ему о правилах ещё перед началом богослужения, но вместо того решил поиздеваться над ростом рыжего. Всё же, чёртов Осаму получил по заслугам.   Измотанный терзаниями рыжий запоздало встает где-то среди подростков и игнорирует уважительный жест, чем заслуживает укоризненный взгляд Коё и презрительно сморщенный нос священника.      Но остаются случайные прихожане, которые кидают любопытные взгляды на обувь попа и он спешит объясниться.     — Все имущество официально принадлежит церкви и мы пользуемся им по служебной необходимости, и только чтобы через него служить Богу. А представление, которое вы видели сейчас, было спровоцировано человеком, отрёкшимся от него, и я думаю, вы понимаете, кого нужно на самом деле судить в этой ситуации.   Все кланятся и священник подводит церемонию к концу. Чуя ловит легкое беспокойство, когда в дальнем уголке церкви Фёдор с Шибусавой передают блокнотик Коё и все трое... Одновременно смотрят на него.   И по спине невольно проходит холодок...