Расслабься и смирись

Даже солнце в Хайнане другое. Оно будто впервые имеет смысл. Цель. Предназначение. Кенма впервые видит его таким, каким оно есть: гигантским пышущим шаром, далёким настолько, что расстояние приходится измерять временем. Оно — непрекращающийся взрыв в восьми минутах от Земли, и в Хайнане это становится заметным. В Хайнане между Солнцем и Землёй будто меньше времени, и пространства, и разницы. Жара, пылко вылизывающая кожу, здесь клубится над дешёвым золотом песка, так что лежать на нём опасно. Но они всё равно лежат. Уставшие, потные, пропахшие турбулентностью и очередями, они похожи на мусор, который забыли убрать с пляжа. На трупы, которые вынесло к берегу течением. Дикари на необитаемом острове. Декабри в перманентном июле. До неправдоподобности живые, как прошлогодние светлячки. — Надень панамку, а то сгоришь и будешь весь вечер ныть, — говорит Куроо. Его шёпот пахнет мятой. Кенма щерится. Чувства он проявляет, как и живёт: наощупь. Куроо живёт насквозь. — Я не надену твою сраную панамку, даже если она будет моим последним шансом на выживание, — бормочет Кенма, упрямо щурясь синему-синему небу, белому-белому солнцу. Небо над Хайнанем нарисовано детскими мелками, детскими мечтами. Оно не реальнее, чем ручки-ножки-огуречики идеальной семьи возле кривенького дома с треугольной крышей. — Даже если это будет моей предсмертной волей? — спрашивает Куроо, пропуская сквозь пальцы горсть песка. У этого жеста та же природа, что и у его вопроса: безделье. Тецуро занимает руки и язык. Все части его беспокойного тела должны быть трудоустроены. Нулевой уровень безработицы. Безоговорочная победа капитализма. Кенма фыркает. Токийский Кенма, или Кенма из города N, или взятый под стражу мафией Кенма сказал бы что-то вроде: «Особенно, если это будет твоей предсмертной волей». Но хайнаньский Кенма — другой человек. Щедрый, всемилостивый, преисполнившийся и просветлённый. Он говорит: — Посмотрим. Куроо улыбается. Куроо улыбается так, будто они сели в лодку, одолели шторм, обманули весь мир, заставив поверить в своё исчезновение. Но это не так. Они просто выторговали у жизни неделю отдыха. Выклянчили у Шигеру Садао мелкую подачку. Не УДО, а так, выгул на свежем воздухе. Выпас ягнят перед закланием. С тех пор как Кенма поселился у Куроо в квартире, прошло без малого три месяца. За это время он ни разу не покидал квартиру без своего бойфренда-чёрточка-надзирателя, зато частенько оставался внутри один. Иногда Тецуро нет несколько часов. Иногда он уезжает на целые дни, и вместо него всегда возвращается кто-то другой. Острый, опасный, сколотый по краям — порезаться можно. И Кенме приходится отогревать его в руках, как зачерствевший пластилин. Мять в тёплых ладонях, пока он не становится пластичным и податливым. Иногда в гости забегает Лев, и Кенма помогает ему с делами, всё глубже и глубже увязая в болоте «корпорации». Куроо этого не одобряет, зато его отец всем доволен: «Часть корабля — часть команды», и всё такое. Они ссорились из-за этого раз или два (восемь), потому что Тецуро уверен: он что-нибудь придумает. Лазейку, выход, новый план. Но Кенма знает, что пока Шигеру Садао жив, понятие свободы для них граничит с побегом, и погоней, и страхом. Если же Шигеру Садао умрёт, всё выйдет из-под контроля окончательно. Место во главе стола опустеет, и Куроо придётся его занять. Он откажется. Место займёт кто-то другой. Кто-то, кто первым делом позаботится о том, чтобы устранить других претендентов. И снова: побег, и погоня, и страх. Возможно, Шигеру Садао — меньшее из зол. Возможно, это означает, что их окружает одно зло: большое и маленькое, бодрствующее и дремлющее, явное и скрытое. Но прямо сейчас это неважно. Прямо сейчас они в Хайнане, а Хайнань — в них. С каждым вдохом он наполняет их лёгкие — все полторы штуки — тёплым солёным воздухом, с каждой секундой солнце пробирается глубже под их кожу. Оно, как рентген, просвечивает их насквозь, каждый перелом, каждую рану, каждый изъян. Кенма ложится на спину, раскидывая руки в стороны. Морская звезда, распятый мученик, нарисованный человечек. На нём слишком много одежды, чтобы полностью прочувствовать жар песка. Его байка всё ещё пахнет токийской зимой, его заправленные в носки спортивки выдают в нём чужака. Даже не верится, что между двумя мирами разница всего в час времени. Кажется, часовой пояс здесь вовсе не затянут: ослаблен, распущен, болтается по ветру. Токио — GTM+9. Хайнань — GTM+4388. Полгода вперёд, к лету. — Котёныш-ш-ш, — тянет Куроо, шурша шёпотом на ухо. — Вставай. Нам надо заселиться в отель, переодеться, намазать твою моську солнцезащитным кремом… Давай, поднимайся. Кенма морщит нос. Двигаться не хочется. Хочется лежать и ждать, пока вечерний прилив укроет их тела волнами-одеялами, смоет всю грязь, всю войну. Сточит неровности, оближет, обласкает, превратит в круглые плавные стёклышки — мутные и безвредные. Затеряет их в песке, чтобы спустя годы какой-нибудь ребёнок нашёл их обмыленные останки и присобачил украшениями к башням своего песочного замка. Хочется умереть здесь, сейчас. Вот они, маленькие радости жизни: иметь свободу умереть там, где тепло и счастливо. — Котёныш, — Куроо нависает, заслоняя собой солнце. Обеспокоенно смотрит, зачем-то трогает лоб Кенмы. — Ты что, уже совсем расплавился? «Дай мне минутку», — думает Кенма. «Дай мне сил». — Отвали, — говорит он. Прошло три месяца, а он так и не научился с Куроо разговаривать. Быть с ним. Касаться его. Всё, что у них выходит, выходит с надрывом, отчаянием, вспышкой. Выходит ненасытным прощанием или жадным приветствием. Торопливо, и смазанно, и категорично, словно никто из них не верит до конца, что теперь можно. Они никогда не целуются лениво и обыденно, нет, они пожирают друг друга на перемотке. Их объятия — цепкая хватка. Их прикосновения — проверка на реальность. Каждый раз Кенма думает: «Вот сейчас. Сейчас я просто проведу ладонью по его плечу. Это нормально. Это естественно». И тогда он протягивает руку, и впивается пальцами в рубашку Куроо, и притягивает его зло и резко, и голодный поцелуй превращается в рваную прелюдию и опустошающий секс. Когда он хочет коснуться Куроо, ему приходится его трахнуть. Это утомляет. Тецуро, впрочем, эти мелочи даются лучше. Он может заправить за ухо прядь волос Кенмы. Может оставить лёгкий поцелуй на его шее. Может приобнять из-за спины, ткнуться носом в макушку. Но от каждого его жеста несёт тоской — воющей, сквозной, страшной. Три месяца режущей злости да тягучей скорби — вот на что похоже их «долго и счастливо». Кенма понятия не имеет, чем это лечится, как это чинится. Но здесь, в Хайнане, Куроо улыбается мягко и уязвимо, и это что-то да значит, ведь так?.. — Ну же, котёныш, идём. Я до смерти хочу искупаться в море, посмотреть на всяких рыб… «Есть такие рыбки — Гарра Руфа, — вспоминает Кенма, вороша копилку бесполезных фактов Куроо Тецуро. — Они питаются омертвевшей кожей». Может, здесь они тоже водятся. Может, если они наткнутся в воде на Кенму, сожрут его омертвевшее тело целиком. Здесь, в Хайнане, он должен быть счастлив. Он должен быть счастлив, но он чувствует лишь усталость. Что с ним не так?.. — Заебал, — вздыхает Кенма и поднимается. С него сыплется песок, и это даже не смешно. Он везде: в кедах, за воротником, даже в трусы каким-то образом успел проникнуть. Куроо резво вскакивает на ноги и берёт руку Кенмы в свою. Они так не делают. Дома, в Токио, они взялись бы за руки, только если бы кто-то был смертельно ранен или уже мёртв. Кенме хочется вырвать свои пальцы из хватки Куроо. Потом вырвать их из самой кисти: один за одним, с корнем. Выкинуть в море, накормить Гарра Руфа. Что с ним не так?.. Они уходят с пляжа, сливаются с прохожими. Рюкзаки оттягивают их плечи, хотя вещей там немного. Недостаточно для побега и новой жизни, но в самый раз для недельного отпуска. На них то и дело косятся, и Кенма хмуро смотрит под ноги, чтобы не встречаться с любопытными взглядами. Кого в них видят? Туристов, одетых не по погоде? Или парочку педиков? Двух преступников? Смертников? Кого? — Ты хочешь есть? Я подыхаю с голоду, — говорит Куроо бодро и задорно. Цирк на гастролях: клоун тащит под уздцы мёртвую лошадь. Вот кого в них должны видеть. Тецуро на буксире тянет Кенму к ближайшему ларьку, сходу начиная торговаться на ломаном английском с продавцом. Покупает что-то краснющее от специй, путаясь в незнакомых деньгах. — Что это: рыба или кальмар? Не могу понять. На, попробуй, — он бесцеремонно запихивает Кенме в рот горячее и скользкое нечто, и тот неохотно жуёт. Чем больше Кенма молчит, тем громче Куроо смеётся: счастлив, счастлив, ты должен быть счастлив. Их ладони взмокли от пота в том месте, где они касаются друг друга. Неужели Тецуро это нравится?.. Он продолжает настукивать пальцами по костяшкам Кенмы калькуляторную мелодию. Хайнань создан для счастья. Кенма, похоже, нет. Куроо ловит такси, которое довозит их до отеля. Там он непринуждённо заигрывает с хостес, пока Кенма безразлично разглядывает рекламные листовки с ресторанами, музеями, турами. Все они наперебой обещают веселье, и радость, и незабываемые впечатления. Кенме даже не надо знать английский, чтобы понять всё по обезумевшим от «неповторимого опыта» лицам. Каменный олень, повернувший голову, смотрит на него с немым укором: ты должен быть счастлив, счастлив, счастлив. Когда они поднимаются в свой номер, и Куроо ключ-картой открывает нужную дверь, Кенма заваливается на кровать, не разуваясь. Постель пахнет свежестью, покрывало светится от белизны. Никакой Свинки Пеппы, на рыльце которой можно кончить. Тецуро суетится где-то на фоне, напоминая о том, что у них всего неделя, некогда валяться, пора спасать мир своим безудержным авантюризмом. Он был так взволнован, когда пришёл домой неделю назад и, сияя, спросил: «Угадай, что у меня в кармане?» «Не ебу. Пистолет?» — мрачно отозвался Кенма, не отрываясь от экрана ноутбука. Билеты. У Куроо в кармане были билеты на рейс до Хайнаня. Вот только не в один конец. — Устал? — сочувственно спрашивает Тецуро, принимаясь расшнуровывать кеды Кенмы. Его сочувствие всегда отдаёт насмешкой, и это позволяет чувствовать себя менее жалким. «Я хочу домой», — думает Кенма, но не знает точно, что это значит. Где этот дом? Или, скорее, когда. В городе N? В облупленной квартире многоэтажки? Или там, в его тесной квартире в докуроовскую эпоху? Может, ещё дальше, в большом доме с камином-крематорием для золотых рыбок. — Я буду спать, — бурчит он в подушку. — Ты можешь идти, куда хочешь. И это вызов, а ещё — тест на доверие. Спойлер: Куроо его не проходит. Куроо никогда не оставит его в одиночестве, не после той выходки с аэропортом. Он всё ещё уверен, что Кенма сбежит при любой возможности. Он всё ещё запирает квартиру снаружи, когда уходит. Если честно, Кенме уже плевать. Он знает, что бежать ему некуда. Все дороги ведут к Куроо Тецуро, словно он — ебучий Рим. (Иногда Кенме хочется быть ебучим Нероном в ответ). Вслед за кедами на полу оказываются носки. Потом Куроо стягивает с него байку, поправляет задравшуюся футболку, игриво жамкает ягодицы сквозь джинсы. Он так удушающе весел, что Кенме хочется заорать. Но он молчит. Может, если он не покинет номер отеля, если всю неделю проваляется в кровати, если не увидит Хайнань, не прочувствует, не узнает, у него останется это чувство запасного выхода. Вера в Нарнию за створками шкафа. Может, Куроо наконец разозлится, и они самозабвенно потрахаются. Хоть это у них получается. Кенме кажется, что он сейчас снова скажет: «Котёныш», пытаясь его умилостивить, разнежить. Если он это сделает, Кенма его придушит. Ей-богу, придушит. Но Куроо говорит: — Ладно, страдалец ты мой. Давай поспим немного. Он ложится рядом, устраивая руку у Кенмы на пояснице, и через несколько минут уже спит. Он всегда засыпает быстро, привыкший так же быстро просыпаться. Издержки профессии.

***

Когда Кенма снова открывает глаза, сложно понять, сколько прошло времени: шторы плотно завешены. Значит, Куроо уже вставал. Впрочем, сейчас он лежит рядом, шелестит страницами очередного убогого порноромана и ждёт, пока его спящая красавица изволит очнуться. Каждый раз, когда Кенма просыпается, он чувствует себя ещё более уставшим, чем был. Однажды он просто не сможет выкарабкаться из сна, и всё наконец закончится. — Уже утро? — спрашивает Кенма, с трудом продавливая слова сквозь облепившую его апатию. — Где-то — определённо, — ухмыляется Куроо. Ни налево, ни направо. Мимо. Это его новая фирменная улыбка ограниченной хайнаньской серии. — Но здесь и сейчас уже за полдень. Ты проспал завтрак, но мы можем заказать еду в номер или перекусить где-то в городе. Кенма морщится. Если бы он мог перейти на диету из пасты — такой, как у космонавтов, — то давно бы перешёл. Мысль о еде нагоняет скуку и тошноту. Он знает, что дальше отлынивать не выйдет: придётся встать и исполнить обязанности туриста-энтузиаста. Выйти из номера, протащиться с Куроо по людным улицам, посидеть в теньке на пляже, пока он барахтается в море. Что там ещё было в списке?.. Пережить день. Потом ещё один. Потом ещё. Вернуться в Токио, позволить запереть себя в квартире. Ждать, пока Шигеру Садао умрёт. Надеяться, что этого не случится. — Эй, — вкрадчиво зовёт Куроо. — Что с тобой такое? Смотреть на него неприятно до рези в глазах. Он слишком яркий в своей безвкусной гавайской рубашке, слишком летний в своих шортах с подворотами. Слишком босой, неряшливый, расслабленный. Кенма молча отворачивается и тащит своё разваренное сном тело в ванную. Куроо успел там обжиться: пооткрывал все игрушечные колбочки шампуней, расставил зубные щётки, залил пол водой и бросил сверху использованное полотенце. Как давно он проснулся?.. В кабинке душа Кенма торчит так долго, как может, откладывая сборы на потом. Наверное, он мог бы приободриться ради Куроо, сделать рожу подовольнее и стоически вынести этот фарс. Но он никогда такого не делал. Никогда ничего из себя ради Куроо не строил, только ломал. А сейчас ломать уже нечего — всё в руинах, всё перештопано десятки раз. Рентген. Да, солнце Хайнаня — всего лишь рентген. Просвечивает все его дыры радиацией, но не лечит. Блять. Быть депрессивным уёбком в зимнем Токио было куда уместнее. Что с ним не так? Нет, правда. Что? Когда Кенма наконец выходит из ванной, вслед за ним в комнату просачивается густой горячий пар. Куроо многозначительно ухмыляется, глядя на полотенечную улитку на его голове. Невыносимо хочется забраться обратно в постель, но Тецуро не позволяет. Раскладывает на кровати одежду, которую уже выбрал для Кенмы, как костюмер, готовящий актёра к съёмкам. Сегодня снимаем пляжную экстру, всем приготовиться, камера, мотор. Кенма не видит смысла сопротивляться, но в свой наряд «отдыхающего» влезает без особого энтузиазма. Оголённые лодыжки продувает незащищённостью. Короткие рукава футболки так и хочется натянуть до самых костяшек. В довершение образа Куроо довольно натягивает ему на голову эту дурацкую панамку. Лыбится так, словно сбылась его давняя мечта, претворилась в жизнь больная фантазия. Злорадно хихикая, он вымазывает щёки и нос Кенмы солнцезащитным кремом, который пахнет пляжным песком. А может, это песок пахнет им. Может, они давно слились воедино, ассимилировались, уподобились друг другу. Куроо так навязчиво игнорирует его угрюмость, что Кенме начинает казаться, что он всерьёз. Что они в край разучились друг друга понимать. Раньше были на одной частоте, а теперь сбились. Чужеземцы, не знающие языка. Не умеющие объясниться. — Ну что, идём? — бодро спрашивает Тецуро. Кенма безразлично кивает: ага, бежим. Они выходят из отеля в удушливый август, затопленный солнцем и запахом моря и специй. Кенме кажется, что весь Китай пахнет, как дешёвая забегаловка. Хайнань блестит начищенной безделушкой, шумит переполненным казино, фонит курортностью и навязанным отдыхом. Хайнань, их мистический, нереальный Хайнань. Кенма его ненавидит. «Прекрати», — думает он, мысленно обращаясь к Куроо и его щенячности. К Хайнаню и его фестивальному глянцу. «Прекрати, прекрати, хватит». Куроо тащит его в кафешку. Потом в магазин. Потом на Остров Обезьян. На следующий день они болтаются по даосскому парку. На послеследующий — едут на Остров Пиратов. Потом ещё какой-то остров. Ещё какой-то парк, какой-то храм, какой-то сад. Ещё остров. Потухший вулкан. Снова парк. Снова остров. Всё смешивается в один бесконечный цикл из утренних подъёмов, экскурсионных автобусов, однообразных диковинок, переполненных кафешек, цветастых ларьков. Боль в ногах становится настолько привычной, что под конец недели Кенма её не чувствует. Ни её, ни ног. Кажется, Куроо привёз его сюда, чтобы убить. И способ он выбрал самый мучительный. И когда эта мельтешащая карусель вдруг останавливается, Кенма чувствует себя так, словно его выдернули из центрифуги. Долгожданный последний день обрушивается на него пустотой и растерянностью. Полной дезориентацией в пространстве, времени и жизни вообще. — Вот и всё, — говорит Куроо, разыгрывая своим лицом целое представление. Эмоции его будто списаны из самоучителя по актёрскому мастерству. Лёгкое сожаление и тоска расставания. Кенма так давно не видел его по-настоящему, что уже почти забыл, как он выглядит. То, что Тецуро корчит из себя всю неделю, не похоже на реального человека. Образцовый турист с рекламных листовок. Улыбнитесь, вас снимает скрытая камера. — Чем хочешь заняться в последний вечер? Этот вопрос — такая же постановочная реплика, как и всё остальное. На неё не требуется ответа. Наверняка Куроо уже продумал, чем именно они скрасят прощание с Хайнанем. Пойдут на пирс, бросят монетку, «чтобы обязательно вернуться». Сделают памятное фото с солнцем на ладошке или ещё какую-нибудь муть из экскурсионного буклета. Кенма, конечно, мог бы ответить честно. Мог бы сказать, что хочет лечь спать, чтобы поскорее проснуться и отправиться в аэропорт. Мог бы заявить, что, вообще-то, было бы неплохо поменять билеты и улететь прямо сейчас, не дожидаясь завтра. Но честность в Хайнане не котируется. Здесь другая валюта — разноцветные бумажки из «Монополии», визитки массажных салонов, входные билеты в парки аттракционов, пёстрые флаеры этнических закусочных. Так что он просто пожимает плечами, гадая, станет ли Куроо прежним, когда они вернутся в Токио, или это всё, финиш, он вконец охайнанился и больше никогда не сможет вспомнить, кем он был. — Ладно, — говорит Тецуро. Это его новое любимое слово. Он использовал его и раньше, но в Хайнане оно звучит иначе. Местный диалект, наверное. — Тогда идём на пирс. Ну конечно же. Конечно же, они идут на пирс. В толпе счастливых туристов они самые счастливые из всех. Смотрят на закат, радушно уступают удобное место для красивой фотографии на фоне заходящего солнца. Швыряют монету в волны. Бредут по пляжу, слишком людному, чтобы казаться особенным. Кенма немного опасается, что Куроо сейчас спросит голосом Доры-путешественницы: «А что тебе понравилось в Хайнане больше всего?» Помолчит, выдерживая паузу, а потом с механической радостью ответит пустоте: «Мне тоже!» Но Куроо молчит, и Кенма не хочет перебивать его. Он устал от его голоса. Он устал от него так же сильно, как от Хайнаня, а может, даже больше. Намного, намного больше. А ещё он соскучился. По его холодным пальцам вместо потной ладони. По его кривым ухмылкам вместо жизнерадостной маски. По его острым ножевым ранениям фраз вместо убаюкивающей заботы. По его сквозным поцелуям вместо целибатных касаний губами лба: «Доброй ночи». Может, всё это — какой-то жестокий план? Мол, вот она, твоя мечта, бездарная пустышка, жри да подавись. Мол, не так уж и плохо у нас дома в тюрьме, а? В тесноте да не в обиде. Пусть параша, зато своя, родная. Пусть безысходность, но хоть искренняя. А может, всё это просто розыгрыш, и сейчас Куроо объявит, что ни в каком Хайнане они не были, это так, декорации. Дешёвый фокус. Хайнаня ведь не существует, дурачок. Блять. Лучше бы его и впрямь не существовало. — Уже темнеет. Пора возвращаться: завтра нам рано вставать и ехать в аэропорт, так что… — Заткнись, — говорит Кенма, перебивая монолог, идеально спланированный монолог экскурсовода. Его босые ступни зарываются в холодный и влажный песок. Кеды болтаются под рюкзаком Куроо, подвязанные за шнурки. Стукаются о кроссовки Тецуро, когда он останавливается, выжидающе оглядываясь. — Я сказал. Завали. Ебало, — повторяет Кенма, и злость пузырится у него в горле, шипит, рвётся наружу. Он медленно выдыхает, не отводя взгляда от Куроо. Пытаясь прочесть на его спокойном лице хоть что-то, отдалённо напоминающее правду. Если Тецуро ответит на его злость, они поссорятся — наконец-то. Они поссорятся, и ссорой этой поговорят. Может, им повезёт, и они поубивают друг друга в процессе. Но Куроо стоит манекеном, рекламируя какую-то ширпотребную дрянь. Кенма знает, что им нужно: поддаться клише, разворошить гнездо мнимой идиллии, порявкать друг на друга, выплёвывая правду вместе с кровью. Но Тецуро демонстративно не хочет ссориться. Стоит, весь из себя такой открытый к коммуникациям словами через рот, терапевтичный и познавший дзен, прям-таки миротворец. Если Кенма его сейчас ударит, он подставит другую щёку. Если Кенма его сейчас ударит, он не сможет остановиться. — Что-то не так, котёныш? — спрашивает он с лёгкой улыбкой. С лёгкой грустью. Лучше бы он снова выл от тоски своими разбитыми зрачками, своей бездной из-под ресниц. Лучше бы у него меж рёбер сочилась тьма, лучше бы он был тем доисторическим чудищем, тем ебучим цирком, на который Кенма подписался. Пожизненный абонемент. Кенма мог бы сказать, что не так. Что-то вроде: «Это неделя была худшей в моей жизни, а из меня, вообще-то, как-то лёгкое вырезали, так что я знаю, о чём говорю». Но это было бы драматично и бессмысленно. Так что он отворачивается и идёт вперёд. Куроо может сколько угодно играть в своём театре одного актёра, но Кенма слишком хорошо помнит, каково это — когда его видят насквозь. И он знает, что Тецуро всё понимает. Всё он, блять, прекрасно понимает. Когда всё вокруг настолько фальшиво, говорить об этом вслух — абсурд. Да и слова его ничего не поменяют. Он может закричать о том, как ненавидит Хайнань, но толку в этом не будет никакого: они покинут его уже утром. Он может ударить побольнее, сказав, как ненавидит Куроо, но всё равно вернётся с ним в Токио. Продолжит работать на его отца. Будет ждать его в запертой квартире. И если Куроо снова принесёт билеты в очередной несуществующий город — поедет вместе с ним как миленький. У него нет выбора. Он смял свой последний шанс вместе с билетом в один конец в том проклятом аэропорте. И он не жалеет об этом. Самое паршивое, что он об этом не жалеет. Кенма проходит порядка сотни метров, прежде чем понимает, что Куроо за ним не идёт. Осознание этого ударяет под дых сначала паникой, а потом раздражением, и он резко оборачивается, тут же выцепляя взглядом одинокую фигуру позади. Он стоит на берегу. Там, где кончается песок и начинается море, и волны бессмысленно бьются в его ноги. Кенма замирает в ожидании. — Ну? Хули ты стоишь? — бормочет он слишком тихо, чтобы быть услышанным. Куроо не двигается. На секунду Кенме чудится звук выстрела, и шторм, и запах ржавчины, и первый раз всегда мимо. Но наваждение быстро проходит, оставляя за собой тревожную пустоту в груди. Отсутствие лёгкого ощущается особенно остро, когда становится нечем дышать. Кенма вдруг понимает, что Куроо не пойдёт за ним, если он сейчас развернётся и продолжит шагать вперёд. Так и останется стоять, провожая взглядом его спину. Не погонится за ним в отель. Не пошлёт никого в аэропорт. Позволит забрать из номера всю наличку и паспорт. И не станет его искать. Просто не станет его искать. Гнев поднимается волной, затапливает глаза горячим и жгучим, и Кенма сдавленно, тихо рычит: — Какого хуя ты делаешь?.. «Ты отпускаешь меня». «Господи, блять, боже, — он замирает, захлёбываясь этой пенистой, шипящей истиной. — Ты меня отпускаешь». Вся эта поездка — декорация к истории о том, как злосчастный пленник сбежал, улучив удобный момент. Так вот к чему это всё было? Постановочный экскурс на тему: «Как всё могло бы быть, если бы не было»? Это что-то из Джека Лондона. Что-то вроде: забросай приручённого зверя камнями, чтобы он съебался, да? И вместо камней пасторальная идиллия с полыми улыбочками. Ведь Куроо слишком хорошо его знает. Ведь Куроо понимает, что Кенму не спугнуть ни чудовищами, ни бездной, ни автоматной очередью. Зато обезоруживающее, неправдоподобно тихое счастье действует безотказно. — Ну ты и уёбок, — шепчет Кенма неверяще. — Какое же ты ссыкло. «Ладно, — думает он, с ярой решительностью шагая обратно к Куроо. Ступни тонут в рыхлом песке, он спотыкается, но продолжает идти. — Ладно». Видишь, Тецуро? Он тоже выучил этот хайнаньский диалект. «Хочешь счастья, сука? Будет тебя счастье». Вдох. Выдох. Два-один, два-один, два-один. Да пожалуйста. На здоровье. Вагон радости прибыл, разгружайте. — Чё встал? — бросает Кенма, подходя ближе. Пинает песок, и тот влажными комьями летит в ноги Куроо. — Батарейки сели? Пожизненно? — Да так, — говорит Тецуро с осторожностью сапёра. Синий провод или красный? Синий или красный? — Видом наслаждаюсь. Зелёный, блять. — Ну да, вид тут зашибись. Как прекрасен Хайнань на закате, — ровным тоном декламирует Кенма, поворачиваясь к горизонту. Насыщенное спелое солнце тонет в подрагивающих волнах. Чтоб оно захлебнулось к хуям, это блядское хайнаньское солнце. — Кстати, знаешь, что я тут понял? — Что? — спрашивает Куроо настороженно. — Что мы тут уже неделю ебл… жизнью наслаждаемся по полной, а так ни разу и не искупались. Ты ж рыб хотел посмотреть. Ну, давай, лезь в воду. — Да я как-то не… — Лезь в воду, мудила, — мрачно перебивает его Кенма, комкая в кулаке осточертевшую панаму и с наслаждением швыряя её в песок. Куроо смотрит, как он дрожащими от злости руками стягивает с себя сначала футболку, а потом и шорты, и ухмыляется. На левый бок. Горько так. Уродливой трещиной, из которой сочится чернота и грязь. Ну, наконец-то. В одних трусах Кенма заходит по колено в море, и волны радостно бросаются ему на грудь, пробирая холодом до костей. — Водичка — во, — угрюмо сообщает он, стуча зубами. — Поверю на слово, — сообщает Куроо, складывая руки на груди. — Давай сюда, — подзывает его Кенма, заходя глубже. Солёная вода плещется у подбородка, оседает на губах привкусом водорослей. — А то всех рыб просмотришь. — Да нет там никаких рыб. — Тебе просто с берега не видно, — уверяет его Кенма. — На самом деле тут их целая стая. Рой. Косяк. Похуй, — каждое слово его зубы отбивают дрожью. — Гуппи, селёдки, окуни, карпы, Немо всякие… Весь набор. Акула вон плавает. Осьминог. Кит. — Кракен? — весело подсказывает Куроо. — Кракенов аж целых два, — серьёзно кивает Кенма и судорожно выдыхает, когда Тецуро сдаётся и начинает раздеваться. Скинув одежду на песок, он с хищной медлительностью заходит в воду. — Вот, теперь три. Кенма отплывает подальше, и дальше, и ещё дальше — туда, где покачиваются на раздобревших к вечеру волнах буйки. Где случайных свидетелей на берегу уже почти не видно. Куроо следует за ним, скользя по воде каким-то выёбистым способом, наверняка называющимся особым словом в плавательном сообществе. Зацепившись за слизкую верёвку между буйками, они останавливаются и переводят дыхание. Солнце вдалеке идёт ко дну Титаником, и Кенма с садистским удовольствием провожает его в последний путь. Горизонт сочится обманчивым жаром, истекает красочным пламенем. Если это зловещее предзнаменование, сулящее Хайнаню пепелище и реки крови — тем лучше. — Всё ещё не вижу рыб, — замечает Куроо с издевательским оскалом. Подначивает, подыгрывает. — Потому что они под водой, додик, — отвечает Кенма с ласковым ядом и опускает руки Куроо на плечи, надавливая с силой. Но это уёбище, мать его, непотопляемое. — Котёныш, скажи честно и не тая: это такая неловкая попытка смертоубийства? — усмехается он, одной рукой обнимая буёк, а другой — Кенму. Весь этот резкий излом, вся его проклюнувшаяся ебливость — очередная маска, но маска знакомая, изученная, излюбленная. С этим уже можно работать. Кенма цыкает, но не сопротивляется, когда Куроо притягивает его ближе, кожа к коже. Прижимает грудью к груди — радиационно горячей в этой тёмной недружелюбной воде. Ощущение близости — настоящей, не сфальсифицированной, — выбивает из головы все мысли, и Кенма не может вспомнить, о чём Куроо его спросил. Так что он говорит: — Ты испортил нам Хайнань. Доволен? Куроо наигранно изумляется: — В смысле испортил? Тебе что, не понравился Остров Обезьян? Остров Пиратов? Остров Феникс? — Клянусь, если ты ещё раз скажешь «остров»… — Остров, — не думая, выпаливает Куроо, и Кенма его целует. Это злой поцелуй, кусачий и жёсткий, но Тецуро смеётся ему в губы. Смеётся тоскливым, опустошающим облегчением. Смирением. Режущая злость да тягучая скорбь — вот на что похоже их «долго и счастливо». Ну и ладно. Кенма целует его снова, обхватывая руками шею — пусть Куроо сам держит их на плаву. Похуй, справится. Целует его с обидой и осуждением. С «не смей больше» и «я никуда не денусь». «Хватит меня проверять». «Хватит надеяться, что я опомнюсь и выберу не тебя». «Хватит закидывать меня камнями. Ты меня не приручал. Ты за меня не в ответе. Я здесь, потому что я хочу быть здесь. Я здесь, потому что ты здесь. Смирись и расслабься». Они целуются так долго, что Кенма успевает окончательно замёрзнуть. Волны бьются в их лица, пытаясь то ли помешать, то ли поучаствовать. От соли во рту горько, а в горле першит, но прекращают они, только когда Куроо с досадным смехом говорит: — У меня ногу свело. — Уверен? Может, тебя просто рыбы покусали, — невинно предполагает Кенма, но всё же убирает руки с его плеч, шаря под водой и нащупывая напряжённую от судорог конечность. Растирает сведённые мышцы, отфыркиваясь от плещущих в лицо брызг. — Что за глупости? — ухмыляется Тецуро, смахивая с его плеча прилипшую водоросль. — Разве ты не знаешь, что рыб не существует? Это сказка для наивных детишек. — Ага, а динозавров выдумало правительство. — Нет, динозавры существовали на самом деле. Я сам видел, как они вымерли. — Без фото не поверю, — категорично заявляет Кенма, как бы между делом проскальзывая рукой под призывно вздымающиеся в воде боксеры Куроо. Когда их близость щедро приправлена дебильными шутками, ему легко быть игривым, легко быть дерзким. Он хотел бы так же уверенно касаться Тецуро, когда они молчат, когда он не улыбается, когда вокруг штиль, или засуха, или мир. — Дома покажу, — обещает Куроо, холодным носом тычась в его ухо. Они, не сговариваясь, отплывают от буйков и гребут к берегу. И Кенма невольно думает о том, что ждёт их на берегу. О том, как они лежали на пляже неделю назад. В какой момент Куроо нацепил на себя этот добропорядочный образ?.. Там, на раскалённом песке, или раньше, ещё в самолёте? Или всё началось с билетов и «Угадай, что у меня в кармане»? Они выползают на берег и валятся на землю, продуваемые вечерним ветром, дрожащие и всё ещё немного опьянённые поцелуем. Кенма смотрит на Куроо, чуть хмурясь. Сейчас не самый подходящий момент для вопросов, он знает, но… Каждая минута сглаживает углы, ложится поверху новым слоем, и вскоре раскопать корень проблемы будет куда сложнее. Придётся заделаться археологом, вооружиться кисточками и прочей дребеденью. Действовать аккуратно, с расчётом, вдумчиво. Нет, это не про них. — Зачем ты устроил этот цирк? — спрашивает он прямо, а оттого грубо. Эти два понятия в нём нерасчленимы, но он не боится показаться резким. Куроо не хрустальный, выдержит. Куроо и от пушечного залпа не развалится. Он поворачивается к Кенме открыто, распахнуто. Мокрый, продрогший, уставший то ли от заплыва, то ли от себя. Он мог бы отшутиться, но не станет. Не сейчас. — Потому что ничего не выходит, котёныш, — он улыбается странно и жутко. В этой улыбке нет привычной сквозняковой тоски, нет каменистых берегов города N и выброшенных на берег китов. Нет бездны, нет тьмы. Ничего нет, кроме пустой и страшной правды. Кенму пробирает холодом, и это неправильно, ужасно неправильно, потому что он и так чертовски замёрз. Дальше уже некуда. Дальше только абсолютный ноль. Он не такого ответа ждал. Он понятия не имеет, что с таким ответом делать, как его вывернуть, как изломать, сложить бумажным самолётиком и запустить куда подальше. Как из этого ответа вылепить что-то, по форме напоминающее надежду. Мол, хуёво всё, конечно, но не больше обычного. Но это больше. Это куда больше. Придётся покинуть орбиту и выйти в открытый космос, чтобы разглядеть. — Что не выходит? — спрашивает он, слепо тычась вопросом в Куроо и надеясь попасть в цель. Надеясь получить другой ответ. — Это, — Куроо кивает на пустое пространство между ними, и Кенма чувствует непреодолимую тягу эту пустоту заполнить. Придвинуться ближе, прижаться, разделить холод на двоих. Если согреться не получится, они хотя бы сдохнут в обнимку. — Хуйня, — упрямо бросает он, резко садясь. Поджимает к груди колени, но это не спасает от дрожи. Неоткуда взять тепла, просто неоткуда. Всё ведь было в порядке. Только что. Пару минут назад. Они целовались, и шутили, и плевать хотели на всё вокруг. Только что всё было в порядке. Они могут продолжить. Если залепить пробоину слоем взаимных подколов — это единственный способ остаться на плаву, то пусть. Это лучше, чем ничего. Это лучше всего остального. — Котёныш, — нежность в голосе Куроо режет болью и безысходностью. С такой нежностью скальпелем вскрывают трупы. Когда исправить уже ничего нельзя, лишь препарировать и изучить. — Ты за эту неделю говорил со мной раз десять, и в основном это были просьбы заткнуться или отвалить. — Потому что ты корчил из себя образцового туриста. — Если бы я этого не делал, мы бы просто проторчали в номере всю неделю. — И? Куроо вздыхает, будто говоря: «Ты ведь и сам всё понимаешь, но ладно, ладно, я объясню». Он тоже садится, подтягивает поближе вещи и начинает одеваться. Кенма следует его примеру, но теплее не становится. — Ты ведь даже не хотел лететь сюда со мной. — Потому что это не то, о чём мы… «Мечтали» звучит слишком наивно и глупо, и Кенма сглатывает, обрывая себя. Какие ещё мечты?.. Не для них придуманы такие громкие, напыщенные слова. — Знаю, что не то. Но это хоть что-то. Это… — Куроо прерывается, чтобы достать из рюкзака рубашку и накинуть Кенме на плечи. Не помогает. — Это всё, что я пока могу тебе предложить. И я не знаю, когда это «пока» закончится, и закончится ли вообще. Я не удивлюсь, если сейчас моя жизнь на пике спокойствия и безопасности. Если это максимум. Кульминация. Если дальше только хуже. Понимаешь? — Нет, — упирается Кенма. Он не хочет этого понимать. Не будет, и всё. — Если заебало смотреть на мою несчастную рожу, то… Не знаю. Отвернись, хули. «Я привык смотреть тебе в спину». «Я привык обнимать тебя со спины. Любить тебя со спины. Охуенный вид на самом деле. Получше всякого заката на Хайнане». — Тебе ведь хреново в Токио. Хреново со мной, — Куроо придвигается ближе, приобнимает за плечи, утыкается лбом в изгиб шеи, тёплым дыханием рассыпая по коже мурашки. — Да при чём тут ты? — бормочет Кенма. — Мне по жизни хреново, на тебе свет клином не сошёлся. Он врёт, конечно же. Если где-то свет и сходится, то только на Куроо. Если что-то и имеет смысл, то только он. — Никто и не говорил, что у нас дохуя здоровые отношения, — Кенма выцеживает слова сквозь зубы. Небо рушится. Небо рушится, а он барахтается в его витражных осколках. — Но не всем же быть идеальной картинкой с двухэтажным домом, дипломом юриста и собакой. Куроо смеётся ему в шею коротко и щекотно. — Я всегда считал, что ты по кошкам. — Конечно, по кошкам, — фыркает Кенма. — Собаки слюнявые и жалкие. Руки Тецуро обнимают его за талию, и он жмётся ближе, кажется маленьким, сгорбившимся и слабым. Это лишь иллюзия: Кенма знает, что он способен вынести на своих плечах — он прекрасно их изучил. И это он тоже вынесет. Он обязан. Он крупно ему задолжал. — Я думал, что могу сделать тебя счастливым. Хотя бы немного, знаешь. — Счастье для слабаков, — отмахивается Кенма. Если бы он только мог коснуться его сейчас. Протянуть руку, погладить спину, пропустить волосы сквозь пальцы. Положить ладонь на щёку, поцеловать без злости и отчаяния. Если бы он научился у Куроо хотя бы этой беспросветной тоске, этой тревожной нежности… Небо рушится, рушится, рушится им на спины. — Может, я слабак. Как собрать небо воедино, если оно уже упало? Или нахуй его? Пусть лежит. — Ты клоун ебучий, но не слабак. Хуй с ним, с этим счастьем, его тоже выдумали. Как рыб. Мы и без него перебьёмся как-нибудь. Без счастья, без неба, без Хайнаня. Кенма делает глубокий вдох и тянет Куроо за волосы, заставляя оторваться от своего плеча, посмотреть в глаза. — Ты боишься быть несчастным, — говорит он спокойно и чётко, стараясь не поморщиться от пафосности своих слов. Ему нужно, чтобы Тецуро его услышал. Чтобы он понял. — Но я не боюсь. Куроо смотрит на него, затаив дыхание. Зрачки растекаются по тёмной радужке дождливыми лужами, всемирным потопом, штормом, войной. Кенма влюбился в эту войну и никогда не ждал перемирия. Тецуро ждёт продолжения, и Кенме приходится искать слова. — Ты тоже можешь не бояться. Поверь, быть несчастным не так уж и стрёмно, куда стремнее быть счастливым и не знать, откуда это счастье взялось и куда оно денется. Ты… — он делает над собой усилие, чтобы не отвести взгляд, не оставить Тецуро наедине с этой бездной. Но говорить такие вещи серьёзно совсем не просто. Бонусные очки за сложность, если делать это глаза в глаза. — Ты тоже можешь быть несчастным, знаешь. Я разрешаю. — Предлагаешь быть несчастными вместе? — усмехается Куроо. Их лица так близко, что Кенма чувствует его усмешку на своих губах. — «И жили они коротко и несчастливо». — «И умерли в разные дни», — добавляет Кенма. — Кстати, чур, я первый. — Нет, ты уже умирал первым, теперь моя очередь. — Да мне похуй. Куроо смеётся и целует его. Кенме немного жаль, что он не сделал это сам. Что он не сделал это вчера, и позавчера, и неделю назад. Что он не сделал это, когда Куроо принёс билеты и сказал: «Угадай, что у меня в кармане?» «Поебать, что там у тебя, хоть Эйфелева башня. Иди сюда», — вот, что он должен был сказать. — Полетим домой? — спрашивает Куроо, напоследок касаясь его губ. Как всегда, тоскливым своим прощанием. Ну и ладно. Кенма не боится его грусти, никогда не боялся. — Ну не зна-а-аю, — издевательски тянет он. — Может, ещё на недельку останемся? Я бы ещё раз на Остров Обезьян сгонял. — А лучше два. Нет, три. Двух раз точно не хватит. — На третий раз обезьяны примут тебя за своего, придётся остаться там жить, — предупреждает Кенма, кряхтя поднимаясь с холодного и влажного песка. Подаёт Куроо руку, и тот крепко хватается за неё, одним рывком вскакивая на ноги. — А ты останешься со мной? «Куда ж я денусь», — думает Кенма. — Вот ещё, — говорит он. — Но я буду иногда навещать тебя и кидаться изюмом. — Боже, нет, только не изюмом! Куроо качает головой со смехом, уходя прочь с пляжа. Он не берёт Кенму за руку, потому что подобные жесты не про них, потому что в переплетённых пальцах нет ни тоски, ни злости, потому что они ещё не научились делать это правильно. Может, когда-нибудь Кенма захочет взять его руку в свою и не почувствует при этом ни фальши, ни навязанной, выдуманной близости. Может, он научится любить Куроо ровнее и проще. Может, освоит этот чужеродный язык повседневной заботы, обыденной нежности, маленьких жестов. Может, и Куроо научится ему доверять. Может, они найдут способ сбежать от мафии. Может, они всё же умрут в один день. Или не умрут вовсе. Может, рыбы существуют, а Хайнань нет. Может, небо всё ещё там, наверху. Если бы только был способ проверить… Если бы только Кенма мог поднять голову и посмотреть, если бы он только мог оторвать взгляд от Куроо и… Нет, это не настолько важно. Правда, совсем не важно.