нарисуй мое будущее

персиковое солнце за крышами домов играет флуорисцентной краской, отражаясь от полуразрушенных навесов и осыпающихся апельсиновой пылью кирпичей вдоль дорог ; предрассветное утро впервые кажется каким-то туманно рассеянным, оно ползёт по увядающему по-осеннему тоскливо и заляпанному небесными каплями лугу, но отчего-то вечно мечтательный ники, путаясь серебряными гранями тонких колец в пушистых, обласканных игривым, пахнущим приближающимся сентябрем ветром волосах, валился на иссыхающую в своих последних мгновениях жизни траву и громко, каким-то звонким хрусталем смеялся, вяз в утренней влаге и называл крошечные капли, ищущие убежище в желтеющих стеблях, холодным плачем небес. по-детски наивно как-то, совсем глупо и до насмешливых ноток в отливающих рассветным солнцем глазах, но, наверное, правильно—вот так просто хрупкий дождь считать слезами расцветающей темнотой синевы небесной, потому что в мире чувства, какие-то слишком явственные и изливающиеся бурным потоком откуда-то из самых глубин, принадлежат всем, и мягкий хлопок облаков стремится тоже. тоже быть трепетом прозрачным на кончиках подрагивающих ресниц и плакать, оставляя после себя лишь холодные капли сверкающих на свету бриллиантов. ранним утром, рождённым только-только в их ещё спрятанном ночными иллюзиями мире, все кажется каким-то до невозможности другим. свободным, наверное, когда кругом лишь искрящаяся звёздной пылью тишина и разбрызганные по лицу зайчики солнечные, отражающиеся от озерной глади; сону морщит обгоревший августом нос и мажет небесными слезами по горящим ещё жарким солнцем щекам—по-настоящему детством пахнет, нотками украденных у лета ночей и душистым букетом запахов с выбивающимся средством от комаров в коротких шортах ники. прощаться с этим не хочется совсем, только растянуть исчезающие в рассветных лучах секунды и дышать уходящими мгновениями августа, словно это единственно важное в этой маленькой жизни, подчинённой правилам бесконечности вселенных. —а ведь осень забирает детство,—сокровенно в пустоту шепчет ники, щипая пожухлую траву и пачкая голые колени мутной грязью, обманчиво прячущейся за увядающими цветами по лугу. сону в ответ только хмыкает, пуская рябь по водной глади и наблюдая, как мир весь искажается в прозрачности живого зеркала, будто вместе с уходящим летом незримо что-то меняется в ещё не успевшей прийти в баланс теперь уже взрослой жизни, которую спрятать бы в старой-старой куртке и забыть бы надолго, а потом через несколько десятков лет вспомнить, в кармане запыленном находя нечто важное, подходящее для седых волос и морщин по лицу.—жалко как-то, знаешь, ну, отпускать его вот так без прощания. —прощания слишком преувеличены, пустой звук страха того, что уходящее не вернётся,—утреннее солнце медленно чертит по испещренным желтеющими синяками, выстроенными в точности небесных созвездий, его любимых, вообще-то, на которые он смотреть сбегал из дома тлеющими в июльской прохладе ночами, ногам, коленкам сону, и он радостно улыбается, когда мягкие лучи целуют каждый шрам, будто заживляют.—детство забирает только смерть, а в остальное время никогда не поздно быть ребёнком, понимаешь? —а как же жизнь взрослая? без летних пряток за колючими кустами сладких ягод, без мутной глади под ногами, когда самыми пальцами трогаешь холодящее кожу озеро, без всей этой юности беззаботной,—у ники в глазах млечные пути разливаются в темноте галактик—сону мечтает однажды изучить в них все вдоль и поперёк, открывая сотни вселенных, хранящихся за переливающейся солнечным блеском радужкой, но это мечты лишь, далекие и окрыляющие, позволяющие не утянуть себя на дно какой-то странно строгой рутинной жизни, скомканной в однообразное расписание, по которому жить не хочется. —юность, рики, она всегда вот здесь,—тонким пальцем в испачканную утренними слезами природы футболку в области сердца; ники вибрирует весь от смеха под ним и улыбается тысячами кристальных звёзд, на мгновения ослепляя и в то же время освещая какой-то ещё непонятный перед ними путь, по которому им бежать в ритме бьющегося органа в грудной клетке, потому что по-другому отстанешь, заблудишься в лабиринтах неясной серости, той самой, что тучами выстраивается на ясной синеве всемирного пространства над головой.—она в самом сердце, и уйдёт только тогда, когда ты перестанешь верить в её существование. юность, рики, живёт, наверное, дольше всех вселенных. у ники пушистые от повисшей в воздухе влажности вечерних дождей волосы, мягкими прядями спадающие на белоснежный, спасенный кремом от загара лоб, блестящие серебром брекеты и разбросанные по лицу темные пятна фальшивых веснушек, старательно выведенных дешёвой хной из хозяйственного магазинчика недалеко от их дома—сону помнит, как на закатном солнце коричневая краска ложилась мягкими тенями на по-детски пухлых щеках ники, словно и правда искристые поцелуи прячущегося за границами мира жёлтого шара, на котором держится вся их планета, и отчего-то ему думается, что да, юность их, с рики напополам, будет жить в пыльном чуланчике бьющихся в ритме скоростей света сердец, потому что беречь он будет её нежно-нежно, чтобы никогда не терять. и в это их последнее предрассветное утро пахнущего уходящим детством августа они рисуют на двоих грязными пальцами по влажному от прибрежных маленьких волн песку восходящее за крышами домов персиковое солнце, краснеющими ожогами остающееся на голой коже, туманную высь, клубящуюся там, за озерной гладью, словно ещё неопределённое их будущее, и залитый небесными слезами луг, в котором прячутся их липкие, невысказанные страхи. а все-таки отпускать детство страшно. первый день осени всегда по-своему очарователен в своей тягучей медлительности и аромате наступающих забот, снежным комом, сверкающим белизной на остывающем солнце, скатывающимся с истоптанного подошвой старых, потертых конверсов холма за чертой города, где каждое лето теряло тысячи мгновений. сону глубже вдыхает запах намокшей после вечерних дождей травы и перескакивает через редкие лужи, в которых небесный мир отражается пушистыми хлопьями—сону хочется до дрожи в пальцах хотя бы раз оказаться там, на высоте, касаясь пальцами мягкого хлопка белоснежного цвета, но он лишь кончики пальцев тянет по воздуху, прикрываясь от слепящего солнца, и игриво тычется в проплывающие вдоль неба облака. —снова в облаках летаешь? будь аккуратнее, сону-я, так можно и в беду попасть,—опавшая листва мелодией осени играет под подошвой блестящих на свету ботинок, пускающих солнечных зайчиков по лицу сону, внимая ласкающему слух голосу хисына. сону морщится, щурясь от отражающегося света и внимательно впитывает мягкость чужих черт, рисуя в голове всевозможные автопортреты и десятки сквозящих излишним пафосом картин, потому что это все вот хисыново—все эти возвышенные, хвалебные сонеты, посвящённые прекрасному богу греческих легенд. —если беда настигает, значит, я просто должен её принять. отвлекаться на сущие мелочи от вселенской красоты окружающего будет слишком грубым поступком хисын только смеётся искристо, словно журчащий в студеную пору ручей, и прячет жаркое солнце в темных прядях слегка кучерявых волос—младший думает, что да, такое только на холсты размеров больших и куда-то на самое видное место всех галерей картинных, чтобы мир весь видел, какое искусство на самом деле бывает. —нервничаешь перед первым днем?—в теплоте чужого голоса все ещё отголосками звучит уходящее лето, словно последние частички расшитой росой юности догорают в нем, боясь окончательно расстаться с прощающимся августом в цвета той рубашке, и сону купается в ней, подставляет румяные щеки для жаркий касаний. —разве не всем страшно прощаться с детством?—любопытство разноцветными переливами играет в глазах сону, и он с толикой того детского страха, все ещё прячущегося в последних днях уходящего августа, когда календарные листы отсчитывали впервые дни до промозглой серости, в сердцах именумой сону взрослостью, внимает разнеженному сентябрьским солнцем хисыну. —только не тебе, сону-я,—блеклое солнце золотом осыпается на испытанное мудростью лицо хисына, и кажется, будто сама природа трепещет перед созданием сродни божьему. мягкая, пушистая улыбка скользит по губам хисына, и словно расшитое руками матери тепло одеяло покрывает продрогшие плечи сону, обогревая.—я знаю, что ты можешь разукрасить серое будущее яркими красками. у хисына идеально выглаженная рубашка, выпущенная из брюк, и болтающийся портфель за широкими, крепкими плечами—ники говорит, что за такими прятаться не страшно, словно собственная стена родного дома, которая защитит от всех мирских напастей. сону думает, что так и есть, на самом деле. их хен больше, чем все защитные средства целого мира, с ним рядом не страшно совсем, будто ангел-хранитель твой личный, оберегающий от мрачных теней повсюду. и тянет руку теплую, большую-большую, в которой ладонь сону тонет, будто в безграничном, нагретом солнцем океане—тепло слишком, словно жаркий июль все ещё прячется под чужой кожей. —и все же, смотри по сторонам, тебя почти сбил велосипедист, глупышка, будь внимательнее, иначе твой первый день в университете тебя не дождётся,—дождётся, мысленно отмечает сону, потому что все в этом мире слишком часто и повсеместно ждёт, теряя часы и минуты, мгновения жизни за бесконечным ожиданием чего-то уже забытого. просто входит в привычку, не как-то иначе, и все его будущее тоже увязнет в этой рутине—ожидание окупается. у хисына специальность музыкальная, а ещё несколько шумных друзей, приветливо улыбающихся и всегда привлекающих внимание окружающих их студентов—сону находит это каким-то своеобразно очаровательным: всю эту атмосферу студенчества и некой пародии на самостоятельность, какой-то другой, не похожий на детство мир. у него самого—первый курс художественного и перепачканные красками пальцы, прячущиеся в широких карманах толстовки, чтобы никто не дразнил за беспечность и невнимательность; просто ему нравится это ощущение высохшего масла на самых кончиках, отдающего воспоминаниями о проделанной работе с кусочками счастья и наслаждения. —малыш,—у хисына на щеках ямочки мягкие, их бы касаться бесконечно, слушая звон серебра в чужом смехе, и улыбка красивая-красивая, будто из другой вселенной. такого прекрасного на их земле в действительности существовать не может. сону думает, что все детали хисына придумал какой-то до невозможности талантливый художник, всю жизнь потративший на создание темноволосого шедевра с лезущей в глаза челкой.—это чонсон, друг джейка, помнишь? я о нем тебе рассказывал недавно. вы с ним учитесь вместе. держись его, ладно, и тогда не потеряешься. —чонсон,—тянет по букве почти нараспев, пробуя каждый звук на самом кончике языка, и имя его отдаёт терпкой сладостью, вязнущей меж пальцев, когда тает на самом солнце. красиво.—будем дружить, чонсон? чонсон смеётся так трепетно, будто звон горного хрусталя, звонко-звонко совсем, не боясь быть услышанным, и быстро кивает, отчего непослушные пряди волос его подпрыгивают, вытворяют нелепые па, делая нового знакомого в разы очаровательнее—сону так и застывает, проникновенно заглядывая в чужие, отдающие остывшим, каким-то горьким кофе глаза; он даже чувствует эти мягкие нотки аромата и улыбается себе под нос, будто зачарованный чужой красотой живописной, вышедшей из романов рыцарских, где герои преувеличенно прекрасны в своём очаровании. вот только чонсон по-настоящему чарует, будто маг-чародей обольстительный, бездной глаз тёмных манящий к себе и утягивающий в пучину безвозвратную. —сону, вперёд, нам пора на занятия, мы не можем пропустить все в первый день,—чонсон смеётся робко и пальцами тонкими прячется в светлых вихрах, как у принца совсем—сону, если честно, в который раз совсем немножко подвисает, наслаждаясь мгновениями красоты сказочной, и нелепо кивает в ответ, позволяя новому другу вести себя куда угодно. такому не страшно довериться.—первый раз здесь? —что?—рассеяно хлопает ресницами и из под чёлки невинным зверьком смотрит в чужую спину, обтянутую яркой, переливающейся цветами радуги футболкой, на которой фразы какие-то глупые написаны, как сам чонсон говорит, но сону подмечает их, мысленно в голове в ежедневник записывает и представляет, как интересно их будет разбирать, вчитываясь в каждую маленькую букву и смысл скрытый находя.—да, в первый, а ты разве нет? —бывал здесь парочку раз на концертах их, хен приглашал, тогда и влюбился-то в атмосферу этого места. будто здесь ты всегда на своём месте, понимаешь, о чем я? как дом второй, и уходить отсюда никогда не хочется, слишком много прекрасного. мимо проносится какой-то взлохмаченный парень, которому чонсон приветливо улыбается и обещает встретиться за обедом, ласково волосы на чужой макушке перебирая и щурясь от солнца на чужом лице, что улыбкой другие называют; сону кажется, что жёлтый шар вот в ряде белоснежных зубов прячется, потому что тепло неимоверное мурашками по коже бежит, стоит взгляд только бросить, и он понимает, о чем говорит чонсон, рисуя волшебство в стенах университета. слишком много прекрасного сосредоточено в одном небольшом здании, делая его непохожим на что-то обычное, будто сказочный мир из детских фантазий. —хочу познакомить тебя кое с кем перед занятиями, ладно? —мы здесь только первый день, а у тебя уже столько знакомых здесь. это люди называют взрослой жизнью?—сону взглядом провожает убегающего парня, похожего на котенка маленького, ласково жмущегося к хозяину, коим выступает чонсон, и почти в припрыжку следует за старшим. чонсон все так же искристо смеётся переливами маленьких колокольчиков, и сону ощущает чувство домашнего, кропотливо пускаемого ему под кожу. шелест летнего ветра и свежесть брызгов морских купается в смехе чужом, и серость нового мира кажется не такой удушающей, когда в каждой детали все ещё прячется душистое лето, последнее и такое дорогое детскому сердцу, напуганному переменами. —сила хена. на самом деле, человек, которого я тебе хочу представить, был моим репетитором для поступления сюда. он учится на последнем курсе, поступил сюда раньше своих сверстников и заканчивает экстерном, и я думаю, что ты обязательно должен заручиться его поддержкой здесь в первый же день,—чонсон улыбается сладко, оседая сахаром на зубах—сону кажется, что в кругу новых людей у него определённо точно найдётся какой-нибудь сахарный диабет от переизбытка сладости, прячущейся на чужих губах и в глазах светящихся.—по крайней мере, у тебя будет целых два человека с твоего факультета, так что тебе не надо будет переживать о друзьях. чонсон стучится в заляпанную красочными пятнами дверь и свободной рукой обвивается вокруг плеч сону, будто поддержкой желая стать для нового знакомого, который глазами большими, словно ребёнок маленький, следит за каждым действием и в нервном ожидании замирает, когда разделяющее их с находящимся по ту сторону человеком препятствие исчезает. сону, поражённый, статуей каменной застывает в руках чонсона и глазами блестящими смотрит на появившегося перед ними парня, который переводит усталый взгляд на пака и пальцами тонкими, обрамленными кольцами разноцветными, откидывает лезущую челку в глаза. «красивый»—про себя думает, в мыслях рисуя профиль чужой со всех ракурсов, будто тот муза прекрасная, сбежавшая от аполлона в эти стены цветные, краской рисуя у себя на ладонях узоры. —с утра пораньше уже рисуешь?—чонсон усмехается, указывая старшему на измазанные гуашью щеки и лоб, и слегка в бок толкает застывшего сону, мол, дерзай, мальчик, назови себя этому шедевру в обличии человеческом. вот только нереально это как-то—разговаривать с чем-то божественно прекрасным, переливающимся всеми яркими цветами радуги, будто нечто исключительное из этой вселенной.—хотел познакомить тебя со своим новым одногруппником сону. надеюсь, будешь заботиться о нем так же, как и обо мне, сонхун-а. незнакомый сонбэ фыркает приглушенно, вытирая перепачканные ладони тряпкой, и лишь бросает неоднозначный взгляд на крошечного сону, похожего на любопытного олененка с горящими всепоглощающим пламенем глазами—сонхун такое впервые видит, чтобы почти реальным были краснеющие всполохи огня на фоне черноты ночной, манящей и поглощающей в себе. —я на няню похож для первокурсников?—небрежно роняет искусство, коим величает в мыслях своих его сону, с трепетом наблюдая за каждым коротким движением чужим.—любишь рисовать? сону кивает, завороженный мелодией голоса красивого, словно нежный перебор фортепианных клавиш и утренняя трель соловьиная смешиваются в один звук, вытекаемый из красных, совсем как листва осенняя, усенных каплями краски губ. —вам идут цвета. вы разноцветный, как осень,—слова, необдуманные, выскальзывают изо рта сону, и он с замиранием ожидает приговора, когда непроницаемый взгляд человеческого искусства касается каждого сантиметра его лица и останавливается на больших, перепуганных глазах. —следи за своим другом сам, чонсон, мне надо над картиной работать,—их сонбэ почти разворачивается спиной к ним, собираясь удалиться обратно в комнату, но останавливается на короткое мгновение, чтобы взгляд бросить через плечо быстрый и как-то равнодушно—сону слышит в чужом, ласкающем слух голосе нотки мягкие, благосклонные, будто этот хен и правда переживает за день первый у младших—бросает напоследок обдающие осенним теплом слова.—удачной учёбы, будьте внимательнее в свой первый день. чонсон хихикает тихо после ухода сонхуна и просит сону на чужое поведение внимания не обращать—все сладится, дай только время, чтобы привыкнуть. и он даст, обязательно даст, пускай ожидание губит большие периоды жизни и время так беспечно убивает, потому что у хена того звезды на щеках цветным горят, а ещё луна в серебристых прядях прячется—точно совсем нереальный, словно воображением созданный. в первый день осени, сменяющий пахнущий детством и средством от комаров ники август, сону думает, что иногда юность уходит, чтобы уступить свое место чему-то более важному—например, цветным звездам на фарфоровых, бледных щеках и серебристой луне в идеально уложенных волосах.