Сезон охристых бархатцев

Антон с досады готов возмущённо вдарить по рулю ладонью. Однако не дай боже ему совершить какое-либо импульсивное действие — сам себе пообещал, что иначе натянет себя на осиновый кол. В ушах гремит несогласованный между собой шум, что действует на нервы слишком уж отчаянно. Не стоило бы шуму так рисковать, не стоило бы одаривать его неведомым давлением, что только и выжидает удобного момента для того, чтобы с пристрастием размозжить ему голову. Хочется взвыть от того, что он наблюдает впереди — множество липнувших друг к другу машину, неисчисляемое множество возмущённых сигналов, что звонко орошают проезжую часть. Пробка, типичная для Москвы душная пробка. Духота — это то, что сейчас в последнюю очередь необходимо, духота способна сгубить все планы. Она уже нагло выдирает из рук драгоценное время, рвёт аккуратные браслеты из мелкого бисера секунд, после чего те стремительно преодолевают расстояние между собой и низом. Порванная резинка украшения с остервенением оставляет жгучий след на руке, приносит, мягко говоря, неудобства. Антон неприлично часто оборачивается назад, насколько ему позволяет его же опыт, внимательно оглядывает вжавшееся в кожаные спинки кресел тело. Глаза жжёт так же, как фантомными увечьями руку. Потому что наблюдать за Олежей, что отчаянно бьётся в лихорадке, содрогается крупно и пугающе — выше его сил. Потому что Антон знает, что Олежа — последний, кто заслуживает подобного. Потому что Олеже не идёт зажимать повреждённое бедро гуляющей ладонью, не идет распространять мрачный и железный запах по салону. Потому что не обязан он сжимать губы в тугую нить, не обязан жмурить глаза до возникновения пёстрых пятен перед взором, сухими губами старательно шепча, что дотянет. И впихнуть этого «потому что» можно еще раз двести, да хоть пятьсот, вот только толку? Пробка не рассосётся, как по волшебству, машины просто так не заскрипят резиной, а причину затора так быстро устранить не смогут. — Олеж… — удалось смять даже имя, импульсами выплюнуть его, криво артикулируя. Отсюда и сдавленность в речи, отсюда и неуверенность. Откликаясь на своё нечеткое и поплывшее имя, Олежа тяжко старается разлепить веки, максимально отдалить их друг от друга. Они не слушаются, они липнут и объявляют владельцу бойкот, при этом, нервируя его. Что-то колюще-режущее вспыхивает не только в пострадавшем участке, но и в груди, где-то под выточенными из хрупкого мрамора ребрами. А на них ведь точно так же перепадает, щемит чувствительные нервные окончания, вынуждает жалобный скулёж замуровать себя в горле. Ясно дело, что продолжает терпеть, играет обиженку, что игнорирует своего непутевого ухажера. Боль подкатывает к нему слишком уж навязчиво, давит на все известные чувствительные точки, только бы заполучить в свои когтистые лапы. Только бы сжать и услышать удовлетворительный хруст позвоночника, принять на себя посторонний испуганный взгляд ужаса и отвращения. Антон руку твердо выставляет вперед, навстречу к заднему креслу. Вновь силится оценить состояние Олежи, которого он раннее и взгромоздил именно сюда. Побелевший, истрёпанный и со слипшимися волосами, что отдельными сальными локонами топорщатся в стороны. Вызывает не отторжение, вызывает горькие скрипы в сердце и прилив жара к щекам — страшно. Антону страшно, тут хоть силься сокрыть, хоть нет — неопровержимый факт. — Как ты? Рывком приоткрыть глаза Олежу заставляет поскрипывание кожи кресла перед самым носом. И Олежа послушно цепляется взглядом за родной жжённый янтарь у Антона в глазах, за четкий контур его челюсти. Он борется с неизвестным желанием протянуть относительно свободную руку к его щеке, ощутить её тепло. Хочется уцепиться, найти спасение хоть в его скуле, хоть в руке — не принципиально. Олежу останавливают массивные и влажные пятна на ладони. Коснётся — обязательно украсит его лицо багровыми мазками, ударит горьким и железным в самый хрящь. Поэтому Олежа ломано изгибает губы в улыбке, мелко кивает, вынуждая непослушную прядь упасть на лоб. Антон улавливает, сводит густые брови и запускает пятерню в его волосы, затем так же размазывая кривоватую улыбку по лицу. Зато тёплая, зато та, в которой нет ни грамма притворства. Попробуйте сдать на экспертизу — не найдете, увы, придется признать своё поражение. — Подъедем уже сейчас, слышишь? Сейчас затор небольшой рассосётся, и тронемся, Олеж, потерпи немного, — Олежа кивает, так же мелко, как и в прошлый раз. Тут же опускает веки, разлепляет высохшие губы, судорожно вталкивая в себя пропитанный чем-то вязким и тягучим воздух. Антон путается в его волосах, но выползти из них как-то не рыпается. Антон глядит и цепляется за каждую его перемену, игнорирует тянущие мышцы и подлокотник, что непреклонно тычет ему куда-то в бок. Старается не тонуть, не забываться и проверять ситуацию на дороге. Важно как можно быстрее тронуться с места, наконец доехать до пункта назначения и обеспечить Олеже дальнейшее здоровье вместе с относительным комфортом. Верно, Олеже совсем не идёт подобный облик. Возможно, какого-то шарма придает трагичность, его на глазах бледнеющие губы, щёки и тускнеющая синева. Однако это чистый цинизм, насмешка жизни и обстоятельств. Олежа спасал его не раз, Олежа отдавался этому со вкусом, безвозвратно терял драгоценные бусины времени и единицы сил. Олежа помогал ему быстрее, нет необходимости впадать в глубокие раздумья, чтобы понять, что он бы смог помочь собственноручно. Быстрее, качественнее, лучше бы справился с ободрением. Справился бы, столько лет справлялся, и тут бы точно не оплошал. Антону хочется впитать его навыки, вложить в свой смазанный краем паники и пылкими переживаниями мозг, заставить его работать эффективнее. Антону больше не хочется прятать от себя мелочи, до дикого зуда в грудной клетке — он желает, чтобы Олежа чувствовал себя лучше. Элементарный, вполне обычный и сам собой разумеющийся факт. Антону хочется путаться в его волосах тогда, когда он довольно ухмыляется в ответ на мягком диване, а не ломает изящный изгиб губ ради чего-то адекватного. Где затерялся здоровый оттенок его бархатной кожи, в каких краях он успел растерять хрустальные звезды, что неугомонно искрились в радужке? — Антон… машины…— голос у Олежи сам на себя не похож. Болезненный, скрипящий и, уж конечно, разрывающийся от хрипов. Видимо, успел сфокусироваться на движении, делать то сейчас ему особо и нечего. Антон отзывается, выдёргивает широкие ладони из его опавших кудрей. Глядит на него более осмысленным взглядом, моргает, однако затем понимает, что к чему. — Чёрт, — спешно отлипает от кресла, к которому уже успел порядком прилипнуть. Взглядом от Олежи отлипнуть куда сложнее, однако что поделать? Напоследок Антон с некой, пускай и спешно выраженной, но нежностью ведёт по овалу его лица. Могло показаться даже резким, но сейчас времени на раздумья об этом точно не остаётся — с места трогается невзрачная машина впереди. Кидается к рулю спешно, обхватывает несколько задеревенелыми руками, сходу вжимаясь дорогой лакированной туфлей в педаль газа.