Последний год

В комнате стоял гнетущий сумрак. Настенные часы в тишине тикали так отчётливо и громко, что каждая секунда била молотком по мозгу. — Ты прямо как твой отец. Слёзы блеснули в маминых глазах. — Наверное было бы лучше, если бы ты никогда не рождался. В этот момент Рома впервые понял значение выражения «кровь стынет в жилах». Эта удручающая картина — мама, окончательно разочарованная и безучастная, и он, стоящий перед ней в слезах и сжираемый стыдом — запомнилась ему надолго. Жестокие слова больно-больно отдались в самое сердце, и мальчик обречённо опустил голову и потупил взгляд, понимая, что никакие его оправдания больше не имеют веса. Своего отца Рома никогда не видел — тот ушёл от мамы ещё до того, как он родился. Всё, что мальчик о нём знал — он был мрачным человеком, не склонным к любви, зато склонным к алкоголизму. В детстве Рома питал слабую надежду на то, что когда-нибудь ему удастся познакомиться с отцом, что тот на самом деле не такой ужасный, как говорила о нём мама и что он его любит. Но годы шли, а отец не то что не предпринимал никаких попыток к общению, а за всё время даже не объявился. Рома постоянно находил для этого оправдания — мол, работа, дела, он, наверное, занят, вот и не может найти время для сына, хотя наверняка очень хочет. Однако постепенно горькая правда просачивалась в мысли, как бы мальчик этому не противился. Рома не понимал, почему по мере того, как он взрослел, мама начинала всё сильнее отдаляться, а в голосе становилось больше холода, чем тепла. Только когда в двенадцать лет Рома впервые сильно подрался и маме пришлось забирать его, чумазого, с разбитой бровью, из отделения, он понял настоящую причину. Только тогда мальчик осознал, что она всё больше видела в нём его отца, а не его самого, что он жестоко разочаровал её и не оправдал её ожиданий. Эту мысль — мысль о том, что всем было бы лучше, если бы он никогда не появился на свет — Рома сквозь горечь и слёзы запомнил на всю оставшуюся жизнь. Годы шли, и Рома всё меньше ощущал свою нужность в собственном доме. В пустующей квартире, где они жили вдвоём с мамой, он чувствовал себя ужасно одиноким, оттого всё меньше времени проводил дома, предпочитая ему серые улицы. Рому снедали злость и обида на родителей: почему отец решил бросить их, а мать так беззастенчиво избегала собственного сына? Все сверстники жили в полных семьях в относительном спокойствии, и мальчик искренне недоумевал, чем же он так прогневал судьбу, раз не заслужил того же самого? Неужели люди правда могут не любить собственных детей? В детском уме такая картинка совсем не складывалась. Однако как только Рома пошёл в школу, то понял, что не одинок в своей печали. У Бори семья тоже оказалась неполная — если Рома рос без отца, тот рос без матери. И что мальчика удивляло больше всего — Боря не являл собой образ человека, воспитанного отцом, созданный в сознании Ромы. Губахин был тихим, осторожным, несмелым и застенчивым, что в понимании Ромы никак не коррелировало с присутствием мужской руки в семье. Тогда-то он понял, что, возможно, жизнь без отца была для него не таким плохим исходом, как ему виделось. В девять лет Рома вдруг обрёл новый статус — статус старшего брата: у него родилась двоюродная сестра Геля, большеглазая неугомонная девчонка. Её появление смогло немного разогнать гнетущее одиночество, царившее дома. По мере того, как она росла, Рома всё явственнее ощущал свою роль «большого брата» — теперь он должен был быть сильным, мудрым и ответственным. Вместе с этим он начал острее чувствовать, насколько в этот же момент был одинок Боря — у него не было ни братьев, ни сестёр, ни даже домашних питомцев. В редкие дни, которые Губахин проводил в гостях у Ромы, он словно начинал лучиться изнутри от общения с маленькой Гелей — его спокойный характер нивелировал буйный нрав девчонки, и вместе они являли странный, но гармоничный дуэт. Рома всегда внутренне жалел Борю, но и не мог отчасти ему не завидовать — в его душе ещё отзывалась обида на уход отца. Странной для окружающих была их дружба — слишком уж разными они были. Но верно говорят, противоположности притягиваются. Всё резко изменилось со смертью Максима. Боря первый заметил, что Рому словно подменили. В самом деле, теперь тот метался в душевных переживаниях от того, что не мог понять одного: неужели жизнь Максима стоила меньше, чем его собственная? Он вспоминал слова матери, и картинка снова не складывалась. Раз было лучше никогда не появляться на свет, почему же тогда Максим предпочёл отдать свою жизнь, чтобы спасти его? Чем он заслужил спасение? Рома терялся в беспорядочных догадках, пока не нашёлся самый простой и логичный ответ — он не заслужил. Ничего не было в нём такого, чтобы быть достойным столь высокой жертвы. И тогда Рома решил — он должен заслужить его. Во что бы то ни стало оправдать свой шанс на жизнь. Он поклялся, что теперь никогда не оставит дорогих ему людей, как сделали отец и мать, что больше не совершит тех ошибок, за которые он сам себя ненавидел. Рома всегда сомневался в собственных решениях. Любой исход был рассеянным, непонятным. Перебороть себя виделось задачей почти невыполнимой. Лишь в одном своём решении Рома был уверен: в том, когда переступил через страх и сдержал данное Боре обещание, явившись на конкурс и рассказав о своих чувствах. Это было самое правильное, что он мог когда-либо сделать, что в итоге вылилось в самый счастливый период его жизни. Их пара с Борей снова ломала в голове Ромы всяческие шаблоны: вместе они ну никак не походили ни на один дуэт возлюбленных, который Бобров мог бы взять за пример. Он — чересчур чёрствый, иногда неповоротливый и хмурый, Боря — слишком длинный, порой нескладный и скрытный. Ещё несколько лет назад Рома рассматривал Борю как последнего кандидата на роль предмета своего обожания. Однако чувства непреодолимо развеивали все сомнения: Рома отчаянно нуждался в проявлении своей привязанности, неважно когда, неважно как. В школе они всё ещё были лучшими друзьями, делившими одну парту, но иногда Рома позволял себе безобидные знаки внимания: держал Борю за руку под партой, чего за его широкой спиной с задних мест было не видно, или незаметно поглаживал большим пальцем тонкое запястье, склонившись над тетрадью соседа. Боря постоянно бросал на него предостерегающие взгляды, но никогда не противился. Губахин редко и не столь явно проявлял свои чувства, и для Ромы было ещё лестнее и приятнее, когда ему удавалось увлечь Борю в поспешный поцелуй где-нибудь за углом школы или заставить его смущённо улыбаться. В такие моменты то, что Боря так умело скрывал ото всех, вырывалось наружу, и Рома был готов отдать за это всё. Оттого для него стало огромным изумлением внезапное признание Бори — не в чём-нибудь, а в любви. Хоть Рома и был по большей части инициатором всяческих проявлений нежных чувств, он предпочитал выражать их действиями, но не словами. С последними у юноши были большие проблемы — всякий раз, когда наружу рвались признания в чём-то, слова просто не складывались во фразы, и Рома насильно останавливал себя от бессвязного потока речи. Да и зачем, в общем-то, всё усложнять? Но у Бори под действием алкоголя, кажется, было на то другое мнение. Тогда Рома списал всё на усталость и неспособность нормально мыслить, надеясь, что к утру Боря забудет о собственных словах. Так и произошло. На следующий день Губахин не вспомнил ничего за прошедший вечер. Рома с облегчением выдохнул, но что он чувствовал — радость или досаду — он так и не смог понять. Теперь, когда со смертью отца Боря остался совсем один, Рома решил ни за что не бросать его одного. Он понимал, что единственный дорогой человек, который у того остался — это он, Рома, и что теперь он должен отдать ему всю заботу и поддержку, на которую вообще способен. — Нет, руку на плечо. Боря устроил ладонь почти у основания шеи Ромы. — Да, вот так, — кивнул тот. Он коротко шагнул вперёд, подпинывая носком ногу Бори, призывая шагнуть назад. — Не в ту сторону, — мотнул головой Рома, разворачивая Борю влево. Губахин вздохнул и виновато качнулся в сторону, следуя за Ромой. — Хорошо, что я не участвую в вальсе. — Да, — тихо усмехнулся Рома. — Ты отвратительно танцуешь. Он притянул Борю ближе к себе за талию и мягко прильнул к его губам под негромкий перелив мелодии. Боря не шутил, когда сказал, что решил найти работу. Вскоре он устроился на подработку по сведению документов в логистическую службу — большее, за неимением опыта работы, ему не доверили. Тем не менее, теперь ему приходилось совмещать работу и учёбу, что стало действительно адским испытанием: три дня в неделю он сначала проводил полдня в школе, а затем — ещё полдня в другом районе города, безотрывно глядя в экран монитора. Заканчивал работу он к семи вечера, а домой добирался только к девяти, когда на следующий день ждал подъём в шесть утра, после чего история повторялась. Совсем скоро он начал уставать сильнее обычного и порой терял концентрацию даже на самых обыденных вещах. В те дни, когда Боря был свободен от работы, он просто отсыпался по несколько часов после школы, а вечером садился за подготовку к экзаменам. Роме тяжело было смотреть на то, как состояние Бори всё сильнее ухудшалось, но и поделать с этим ничего не мог. Это была вынужденная мера, а не прихоть, поэтому выбора не было. К тому же, Рома по-настоящему страдал от того, что они стали проводить так мало времени вместе, но никогда бы в этом не сознался. В школе Боря пытался сосредоточиться на учёбе, чтобы не завалить будущее поступление, а на работе уставал так, что сил ни на что больше не оставалось. Рома прекрасно понимал, что, когда совмещаешь подготовку к экзаменам и монотонную изматывающую работу, времени на отношения у тебя нет. Всё, что ему оставалось — просто быть рядом. — Едрить твою мать, — Рома взглянул через плечо Бори на бесконечные строчки формул и чисел. — Просто закон Ома, — улыбнулся Боря, продолжая писать решение. — Ни о чём не говорит. Как будто Некрономикон читаю. Боря тихо усмехнулся, и Рома потёрся щекой о колючую ткань дурацкого свитера с пёсиком. — Я всегда думал, что ты на какой-нибудь филологический пойдёшь. — Почему? — повёл бровью Боря. — Из-за стихов. — На одних стихах не выедешь, — коротко вздохнул Губахин. — Было бы интересно, наверное, но надо мыслить реально. Мыслить реально Рома хорошо умел. Он никогда не считал себя особенным в чём-либо: у него не было каких-то особых талантов, а если бы даже были, вариантов, как их реализовать в будущем, он всё равно не имел. Всё, что Рома умел — курить и драться. Вряд ли с таким набором его личность будет кому-то интересна. Потому он про себя искренне восхищался, когда в школе Боря с лёгкостью решал задачи по физике, ещё и умудряясь помогать ему, а вечерами иногда читал новые стихи. Когда дело касалось чувств, Рома не умел долго держать эмоции в себе, а потому ему необходимо было постоянно проявлять их, но он никогда не требовал того же самого от Бори. Если для Ромы было обязательным всё время как-либо показывать свою привязанность, то всё, что требовалось от Бори — просто быть. Одного его присутствия было для Ромы достаточно, чтобы чувствовать себя счастливым. Рома упустил момент, когда Боря начал лунатить по ночам. Его сон и без того никогда нельзя было назвать спокойным, но теперь к всяческим хаотичным изменениям положения тела добавились бессвязные и абсолютно бессмысленные слова, которые Боря не мог вспомнить уже на следующее утро. Однажды он посреди ночи внезапно сел в кровати и уставился в темноту. Рома, потревоженный резкими движениями, сощуренно взглянул на его нечёткий силуэт. — Райнер, — вдруг в полный голос сказал Боря, — мы должны найти Прародителя. Рома приподнялся на локтях и непонимающе переспросил: — Кого найти? — Прародителя, — Боря обернулся на него, и в темноте его бессознательный взгляд вызывал холодок по коже. — Координату. — Зачем? — продолжал недоумевать Рома, всё ещё окончательно не проснувшись. Боря помолчал, а затем серьёзно ответил: — Чтобы вернуться на родину. — Борь, ты спишь, — терпеливо прошептал Рома, потирая переносицу. Боря посидел с минуту, словно пытаясь сквозь сон сгенерировать в голове какую-то мысль, а затем тихо отозвался: — Да, наверное. Рома вздохнул и притянул его к себе за плечи, укладывая обратно на подушку. Боря бессознательно обнял его, вжимаясь ближе, и скоро задышал ровно, провалившись в нормальный сон. Рома утешающе поглаживал его по затылку, чтобы тот успокоился. Он списывал все эти выходки на усталость и жуткий стресс, понимая, что с эмоциональным состоянием Бори дела становятся совсем плохи. На часах стукнуло десять минут одиннадцатого, когда в коридоре раздался звонок. Рома поспешно вышел в прихожую и отпер дверь. — Привет, — тихо поздоровался он. — Привет, — устало отозвался Боря, проходя в квартиру. — Сегодня свёл на пятьдесят страниц больше, поэтому задержался. Извини. — Ничего, — ответил Рома, сочувственно глядя ему в спину. Боря прошёл в комнату и сразу тяжело лёг на диван, потирая глаза. — Есть будешь? — спросил Рома, закрывая за собой дверь. — Да… да, можно, — ответил Боря, и его голос прозвучал так тихо и хрипло, словно у него вовсе не осталось сил, чтобы говорить. — Я только… я прилягу, буквально на десять минут, хорошо? Рома напряжённо сжал губы. — Конечно. — Спасибо, — Боря перевернулся на бок и устроил локоть под головой, закрывая уставшие глаза. Он действительно заснул за считанные минуты, даже несмотря на то, что голова страшно гудела, а мышцы спины сводило от напряжения. Боря провалился в забытие и совсем не понял, сколько прошло времени, когда его затормошили за плечо. Он разлепил глаза и увидел перед собой лицо Ромы. — Борь, поешь, — полушёпотом сказал он. За его спиной на рабочем столе стояла тарелка с горячим супом. Боря медленно поднялся с дивана и прошёл к столу. Рома подсел рядом и вкрадчиво заглянул в его осунувшееся лицо. — Всё так плохо? — Что? — непонимающе взглянул на него Боря. — Нет… Нет, всё нормально. Мне просто нужно было прилечь, но сейчас всё хорошо, — он попытался изобразить на лице живость и улыбнуться. — Хочешь, можем что-нибудь посмотреть. Я недавно нашёл один сериал… — Борь, — твёрдо прервал его Рома. Тот взглянул на него немного растерянно. — Ты шутишь щас? Ты похож на белого ходока. Доедай и ложись спать, тебя уже ноги не держат. Боря стушевался и потупил взгляд, слабо попытавшись оправдаться: — Я нормально себя чувствую… — Прекрати, — отрезал Рома. — Мы оба знаем, что нет. Не строй из себя Мать Терезу и отдохни, если за оставшееся время это вообще возможно, — он бросил взгляд на наручные часы, которые показывали половину первого. Боря посидел с минуту молча. — Но тогда получается, что я просто прихожу и ночую у тебя и мы даже не можем провести время вместе… Понимаешь, я не хочу доставлять тебе неудобств, и не хочу, чтобы ты думал… — Ничего я не думаю, — снова перебил его Рома. — Не надо заботиться о моём комфорте. Мне будет намного спокойнее, если ты не будешь разрываться на части и переступать через себя. Он мягко огладил висок Бори пальцами. — Договорились? — Договорились, — тихо отозвался тот. Рома встал и взял его за предплечье. — Пошли, завтра рано вставать. В эту ночь Боря снова провалился в сон почти мгновенно и спал так крепко, что даже ни разу не сдвинулся с места, что для него было почти нонсенсом. На следующий день в школе ситуация не сильно поменялась: юноша был рассеян сильнее, чем когда-либо, почти не разговаривал, а на вопросы учителей отвечал коротко и невпопад. Рома понял, что всё совсем плохо, когда на уроке литературы вдруг обнаружил, что Боря полулежит на парте, уткнув лицо в сложенные руки. Литература была тем предметом, в который Боря был вовлечён сильнее остальных, всегда работал на уроках и читал каждое нудное произведение трёхсот-двухсотлетней давности из школьной программы. Но, видимо, даже интерес к любимому предмету не устоял перед опустошающей усталостью. — На этот вопрос ответит… — Заур Григорьевич прошёлся взглядом по журналу. — …Губахин, пожалуйста. Боря резко вскинул голову и немного сощурился, а растрёпанная чёлка хаотично опустилась на лоб. — Извините, можете повторить вопрос? Рома сложил губы в тонкую линию, понимая, что с этим надо что-то делать. Когда к вечеру стемнело, Боря снова сел за физику, а Рома молча наблюдал, как тот, расположившись на диване, строчит какие-то формулы. — Завтра не пойдём в школу. Боря поднял на него вопросительный взгляд. — В смысле? — В прямом. Завтра останемся дома. — Ну нет, Ром, — мотнул головой Боря и снова уткнулся в сборник. — Скоро экзамены. — А меня волнует? — невозмутимо произнёс Рома. — Это не вопрос был. Боря снова серьёзно взглянул на него и вздохнул. — Ром, оставайся, если хочешь, но я пойду в школу. — Нет, не пойдёшь. — Ром… Бобров вдруг подорвался с места и, отбросив куда подальше сборник по физике, повалил Борю на спину, вжимая его запястья в диван, а сам навис сверху. — Что «Ром»? Ты хоть понимаешь, что ещё одни такие сутки, и ты буквально умрёшь от истощения? — серьёзно проговорил он. — Ты мне ещё нужен. Короче так, завтра мы никуда не пойдём, а если надо, я запру тебя в квартире. Боря исподлобья взглянул на него и спросил: — А экзамены? — Нахер экзамены, — отрезал Рома. — Нахер школу. Мне важнее, чтобы ты остался в светлом уме. Боря продолжал искать варианты для отступления. — А отговорка у нас какая? — Потом придумаем. Скажешь, что на олимпиаде был. А я просто прогуляю. Он склонился чуть ниже. — Завтра ты выспишься и отдохнёшь. Ладно? Боря сдался. — Ладно. Рома ослабил хватку и оставил невесомый поцелуй над бровью юноши. — Я хочу, чтобы ты был в порядке. Боря обвил руками его шею, притягивая ближе к себе. — Я постараюсь. К следующему утру все будильники были отключены, а ранний подъем забыт, как страшный сон. Как Рома и ожидал, Боря проспал всю первую половину дня — встал он только к двум часам. В этот раз Рома не позволил ему готовить завтрак, сделав то, что из блюд у него получалось лучше всего — сварив пельменей. Под глазами у Бори темнели впалые синяки, на лбу пролегла пара складок, но всё же он выглядел чуть лучше, чем в прошлые недели. Он всё время порывался снова сесть за зубрёжку, но Рома из раза в раз останавливал его. В итоге он предложил залпом посмотреть сезон пресловутого сериала, от чего Боря не смог отказаться. Под вечер Рома вдруг вошёл в комнату и кинул в Борю его пальто. — Пошли. — Куда? — недоумённо поинтересовался Боря. — Прогуляемся, хочу показать тебе одно место. Они шли безлюдными улицами и незнакомыми дворами, окружённые молодой зеленью и тёплым ветром. Боре теперь дышалось легче: до этого он словно был в спячке, а теперь вдруг обнаружил приход настоящей весны. Спустя полчаса они вышли к окраине города, где вдаль начинали стелиться дороги во все стороны света. Рома свернул на узкую тропу и пошёл вдоль перелеска, уворачиваясь от веток и держа за руку Борю, который по пятам следовал за ним. Людей здесь совсем не было, а шум машин становился всё дальше и тише. Бобров свернул в последний раз и остановился возле сухого дуба, что высоко раскинул свои ветви над их головами. Боря взглянул вперёд, и на секунду дыхание у него перехватило: перед ними расстилалось целое поле, укрытое голубым одеялом. Это синели пролески — одни из первых весенних цветов. Боря вспомнил, что отец иногда звал их «небесными подснежниками». — Ого, — выдохнул он. — Красиво? — взглянул на него Рома. — Очень. — Я решил, что тебе понравится. Здесь можно поорать вдоволь. Боря непонимающе переспросил: — Что? — Поорать, — ответил Рома. — Когда всё задолбало, приходишь в поле и просто кричишь в небо. Помогает. Боря нервно усмехнулся, и тогда Рома, словно в подтверждение своих слов, прошагал вперёд, в высокую траву, раскинул руки и издал громкий крик, который эхом раскатился по полю и перелеску, растворяясь в воздухе. Боря немного испуганно проследил за ним, когда Рома облегчённо опустился на землю у ствола дуба. — Попробуй, — выдохнул он. Боря сделал несколько неуверенных шагов и окинул взглядом расстелившуюся перед ним синеву. Ветер вдруг ласково облизал лицо, легко трепля волосы и пробираясь в рукава. Боря запрокинул голову и, набрав в грудь побольше воздуха, закричал, громко и почти надрывно, выпуская всё, что было внутри. Все тревожные мысли, переживания, боль и усталость, оставляя себе только лёгкость. Он опустил руки и обернулся на Рому: тот удовлетворённо кивнул. Боря подбежал к нему и сел рядом на землю, вдруг порывисто обняв. На выдохе он ткнулся в его губы и затянул в вязкий, полный нежности поцелуй. Его губы расплылись в улыбку, и он беззвучно засмеялся. Рома отстранился и вдруг увидел, что из-под закрытых век по щекам Бори стекают слёзы, хотя тот всё ещё искренне смеялся. — Ты чего? — обеспокоенно произнёс Рома, порываясь утереть влагу с его лица. — Ничего, — выдохнул Боря и взглянул на него светло, счастливо. Он уронил голову на Ромино плечо и обхватил руками его спину. — Спасибо тебе. Ты меня спасаешь, Ром. Роме тут же захотелось в ответ отчаянно крикнуть: «Нет, это ты меня спасаешь», но он проглотил слова, задавив желанный порыв, как делал это всегда.