Последний год

Errare humanum est

Эдику с детства нравились иностранные языки. Он с горящими глазами просил отца рассказать ещё каких-нибудь крылатых фраз на латыни и с упоением слушал колыбельные мамы, которые та напевала на французском. К пяти годам он уже знал с десяток стихов на английском и не чурался блеснуть своими познаниями перед друзьями. — Так это странно, — однажды задумчиво рассудил Эдик, — вот есть люди, вроде бы такие же, как мы. А говорят совсем по-другому, и запросто их не поймёшь. Как так получилось, что одни и те же вещи на разных языках называются совсем по-разному? — Есть такая легенда, — засыпая очередную порцию песка в ведёрко, ответил Артём. Эдик заинтересованно взглянул на него. — Какая такая легенда? — О Вавилонской башне, — пояснил мальчик. — Люди захотели построить огромную башню, аж до неба, а бог взял и сделал так, что они начали говорить на разных наречиях. Люди перестали понимать друг друга и не смогли построить башню. — А папа сказал, что это потому, что все просто жили в разных местах, и цивилизации и культуры развивались по-разному, вот все и напридумывали своих языков. — Кто знает, как там на самом деле было, — пожал плечами Артём. Любил Эдик и своих друзей. Он даже точно не помнил, когда именно познакомился с Мариной, умной, молчаливой девчонкой, что жила за три дома от него. Мальчику казалось, что они были вместе всю жизнь, с самого рождения. Просто как-то негласно повелось: где Эдик, там неподалёку и Марина. — Вы с Мариной встретились, когда вам ещё и года не было, — как-то перед сном рассказала мама. — Мы с её родителями давно общались, а вы родились почти одновременно. Так что вы с пелёнок вместе. Катерина помолчала, а затем серьёзно взглянула на сына и перед тем, как погасить ночник, сказала: — Не обижай её, Эдик. Береги. Сознание шестилетнего ребёнка надолго запомнило это наставление. Да Эдик, в общем-то, никогда не рвался обижать Марину. «Её обидишь — сам пожалеешь!» — подумал тогда мальчик, но маме в ответ только кивнул. Хорошо Эдик запомнил и ещё один день. В то летнее утро они с Мариной направлялись к своему излюбленному месту — поляне под высоким тополем, чтобы снова попытаться забраться на самую верхушку, чего пятилетним детям никогда сделать не удавалось. Эдик всё убегал вперёд, то и дело подбирал с земли палки и швырял их в высокую траву или пинал камни, поднимая клубы пыли. Марина шла строго по тропинке и всё время одёргивала его, когда впереди они заслышали смех вперемешку с жалобными криками. — Давай, давай, иди, уродец! — твердил злорадный голос. Дети увидели силуэт незнакомого мальчугана, что был выше их примерно на полголовы. — Правильно, — вторили ему противные голоса других мальчишек, чьи обладатели радостно скакали вокруг своего предводителя, — иди туда, где тебе и место! — Пожалуйста, оставьте меня в покое! — вдруг раздался высокий, жалостливый голосок, но его источника в раззадорившейся куче было не разглядеть. Марина и Эдик приблизились к ним и увидели причину сего непотребства: у края тропинки стоял, весь сжавшись, напуганный, зарёванный мальчуган с пшенично-золотыми волосами ниже ушей. Он утирал чумазыми ладошками щёки, оставляя на лице грязные разводы, и пытался уворачиваться от тычков обидчиков. — А я сказал, иди, где должен быть! — крикнул главный хулиган и что было силы оттолкнул мальчишку от себя. Тот мгновенно отшатнулся, словно даже и не пытался сопротивляться, и свалился прямо в поросль свежей молодой крапивы, что росла на обочине. Дружки, стоявшие кругом, омерзительно загоготали, и терпение Эдика лопнуло. Вот оно, то, что он не мог терпеть никогда — несправедливость. Подлая, мерзкая, злая и отвратительная. — А ну пошли к чёрту отсюда, уроды! — заорал Эдик и бросился прямо к компании. Хулиганы, увидев, что кто-то стал свидетелем их грязного поступка, только раззадорились, и, смеясь и подначивая друг друга, поспешили ретироваться, не считая нужным оправдываться перед дошколятами. Эдик рванулся было им вслед, но был остановлен Мариной. — Эдик, — спокойно произнесла она, — потом. Она одним взглядом указала на свернувшееся калачиком в крапиве тело, и гнев Эдика немного схлынул. Мальчик же даже не взглянул на них, продолжая сотрясаться от рыданий и не пытаясь подняться. — Эй, вставай, ну, — Эдик сделал два шага в траву: голые ноги сразу обожгло молодой, злой крапивой, но мальчик сжал зубы, ухватил незнакомца за руку и потянул на себя. Мальчишка кое-как поднялся, не в состоянии перестать горько плакать: его руки и ноги краснели от ожогов и набухающих волдырей, а в волосах запутался репейник. — Не реви, — нахмурился Эдик. Незнакомец не отреагировал. — Слышишь, нет, хватит реветь! — Эдик, — вдруг осадила его Марина. Она подошла к мальчишке и мягко взяла его заалевшую ладошку в свою. — Тебя как зовут? Мальчик проглотил рыдания и поднял на неё опухшие голубые глазища. — А… Артём, — всхлипнул он. — А меня Марина, а это Эдик, — спокойно проговорила Марина. — Пойдём, Артём, мы тебе поможем. Через полчаса Артём уже сидел дома у Эдика, пока Катерина кружилась вокруг него, обрабатывая ему руки антисептиком. Артём перестал плакать и хлебал горячий чай, не переставая благодарить женщину и своих спасителей. Он рассказал, что живёт здесь неподалёку с дедушкой и что давно страдает от нападок этих ребят. Тётя Катя сочувственно гладила его по голове, причитая, какие невоспитанные дети, оказывается, живут в их районе, а Марина с Эдиком, переглянувшись, заключили безмолвный договор. В тот же вечер хулиганы вернулись по домам с несколькими синяками и ободранными руками каждый. Так завелась их долгая дружба длиною в тринадцать лет. Марина с Эдиком сразу приняли Артёма в свою маленькую компанию, и он, на правах самого младшего, стал их вечным подзащитным. Этот жалостливый комок плаксивости, по мнению Эдика, не мог причинить никому вреда в принципе — это было против его природы. Тем не менее, он с удивлением обнаружил, что Артём оказался совсем не глупым — общаясь с ним, Эдик словно разговаривал со взрослым, рассудительным человеком, а не со сверстником. Он прекрасно понимал, что его натурально травят, и от этого факта Эдику было ещё более дико, ведь Артём не предпринимал ровным счётом ничего, чтобы этого избежать. — Обижать тех, кто слабее тебя, всегда проще, — горестно заметил Артём. — Тогда ты должен стать сильнее, чтобы дать им отпор, — заявил Эдик. Артём посмотрел на него с таким снисхождением, что Эдик моментально почувствовал себя полным дураком, хотя и не понял, что же он сказал не так. Но больше всего, наверное, Эдик любил чувство свободы. О чём бы ни шла речь, он каждый раз рвался сделать всё по-своему. Любые рамки и ограничения раздражали и становились бельмом на глазу. Всякий раз порываясь прыгнуть выше головы, Эдик заимел себе славу редкостного сумасброда, хотя он сам предпочитал слово «авантюриста». — И почему мы живём в такой глуши? — Эдик пустил блинчик по речной глади. — Здесь же ничего никогда не происходит. — Но ведь так спокойнее, — поджав ноги, ответил Артём. — А в чём радость? — стиснул зубы Эдик. — В чём интерес к жизни? Азарт, в конце концов? Ты ведь сам говорил, что мы живём в таком огромном мире. И тебе что, нравится торчать здесь? — Ну, мне нравится дома, — задумчиво ответил Артём. — Я хочу посмотреть мир, другие страны, море, чудеса света, но вряд ли я смог бы жить где-то ещё. — А я смог бы, — Эдик бросил в воду новый камень. — Да где угодно смог бы, лишь бы не здесь. Ты хоть представляешь, какие возможности нам открыты? Целый огромный мир, иди-не хочу. Столько свободы, а ты заладил: дома, дома. — Дом — это единственное место, где ты нужен всегда. Эдик часто соглашался с тем, что говорил Артём, но в аспекте свободы его было не переубедить. Он грезил другими странами, путешествиями, приключениями. Он жил мечтой о том, что когда-нибудь вырвется из глухого городишки и увидит потрясающе огромный, неизведанный мир. — Егоров, — услышали вдруг подростки. Эдик взглянул в сторону: за забором школы стоял Заур Григорьевич, держа в руке сигарету. Он мотнул головой в сторону чёрного «Опеля». Эдик медленно направился к нему. — Садись в машину, — бросил ему Заур Григорьевич. — У меня ещё один урок, — безэмоционально ответил Эдик. — Отец сказал тебя отвезти, — бросая сигарету на асфальт, сказал мужчина. — Садись. Эдик молча покосился на брата, который сел за руль и захлопнул дверцу. Затем перевёл взгляд на крыльцо школы — Марина и Артём вопросительно смотрели на него. Эдик виновато взглянул на них и, коротко махнув рукой, сел в машину. Закрыв дверь, юноша откинулся на спинку сиденья и уставился пустым взглядом в лобовое стекло. Заур завёл двигатель и взглянул на брата. — Всё-таки решил свою идиотию воплотить в жизнь? — выворачивая руль, спросил он. — Да, решил, — коротко бросил Эдик. — Говорил тебе, подумай сто раз. Хотя ты если что-то придумал, уже не отступишься. Эдик лишь хмыкнул. Раньше его отношения с братом были не такими холодными. Эдик познакомился с ним, когда Зауру было уже семнадцать, когда тот приехал погостить к отцу. Мальчик и до этого знал, что у него есть старший брат, который живёт в Астрахани со своей матерью, бывшей женой отца. Но до знакомства он был неким образом, символом чего-то загадочного, таинственного. Эдик не сомневался, что его старший брат должен быть взрослым, серьёзным, сильным и мудрым. Какого же было его удивление, когда вместо всего этого он увидел худощавого, молчаливого подростка, что всё время поправлял светлые кудри и глупые круглые очки на носу. Тем не менее, Заур оказался действительно довольно умным: оставшись наедине с братом, он легко завёл разговор о разнице в климате и природных зонах. Эдик не заставил себя ждать и стал с интересом расспрашивать его о его родном городе: ему представилась возможность узнать побольше о других местах за чертой их городка. Заур охотно отвечал на все вопросы брата, чем сразу расположил его к себе. Он не относился к Эдику как к ребёнку — напротив, он говорил с ним на равных, потому мальчик совсем не ощущал разницу в восемь лет между ними. Так они проговорили два часа кряду; Эдик был так увлечён, что его даже не смутило то, что отец ни разу не зашёл к ним за всё это время, хотя, казалось бы, к нему в гости приехал сын, которого он давно не видел. Вскоре Эдик стал понимать, что отец относится к Зауру немного не так, как к нему. Григорий редко говорил о нём, часто в раздражённом тоне, а при встрече они почти не общались, ограничиваясь дежурными фразами, которых требовал политес. Эдик смутно понимал причину таких отношений, но предпочитал не лезть не в своё дело. Заур отца, мягко говоря, недолюбливал. По его мнению, тот всегда был несправедливо строг и требователен к нему. Юноша прекрасно помнил период, когда родители развелись, на какое-то время совсем забыв о сыне. Хотя это, возможно, было даже к лучшему. Заур всегда знал, что не соответствует ожиданиям своих родителей. «Ты можешь лучше», «Старайся больше», «Не позорь нас» — те слова, которые он слышал чаще, чем что-либо ещё. Всегда была такая планка, до которой он не мог дотянуться, что разочаровывало и злило родителей, а в особенности Григория. Конечно, отец в своё время был золотым медалистом, блестящим студентом-медиком, а потом стал первоклассным специалистом. То, что его сын будет не способен банально закрыть четверть без троек, в его планы явно не входило. Потому Заура постоянно сопровождала навязчивая мысль: «Ты — сплошное разочарование». И, конечно, он пытался это изменить. Потому к третьему классу в нём взыграл синдром отличника: стиснуть зубы, сделать лучше, оправдать ожидания. Каждый раз задирая планку всё выше и выше, Заур упрекал себя за слабость. Нытьё и жалость — для слабых, а слабый сын родителям не нужен. Может, так они наконец поймут, что он всё-таки на что-то годится. Но сколько бы Заур не старался, для родителей этого было недостаточно. Всегда был хоть один жалкий промах, в котором Григорий не упускал возможности упрекнуть сына. Это вскоре привело к развитию у Заура страшной ненависти к самому себе. Он не понимал, почему получается у всех, кроме него? Да он старается пуще всех остальных, но почему-то до сих пор не заслужил похвалы и любви! Постепенно для растущей ненависти к себе уже не осталось места, и Заур перебросил её на отца. В конце концов, это он вечно был им недоволен, он ставил ему такие цели, которых юноша не мог достичь. Заур понимал, что его рождение, скорее всего, было ошибкой — когда он появился, родителям было всего по девятнадцать лет. Конечно, они не были готовы к такой ответственности и сами страдали от собственных комплексов. Но почему, спрашивается, от этого должен страдать и он? Неужели он просил появиться на свет? Это была только зона ответственности родителей, в которой они с треском провалились. Потому для Заура было вдвойне обидно увидеть новую семью отца. Не сам факт нового брака смущал его, а то, какая атмосфера в нём царила: Григорий души не чаял в младшем сыне, Эдике, почти не ругал его, играл с ним и относился, в общем-то, как к человеку. Заур не узнавал своего отца, закрытого, молчаливого и строгого человека, с которым рос он. Юноша винил в этом кого угодно, но не Эдика. Ведь он был таким же, как он, обычным ребёнком, которому просто повезло чуть больше, чем ему. То, как Эдик тянулся к нему, для Заура было в крайней степени приятно: маленький ребёнок, не искалеченный постоянными упрёками и руганью, живой, полный интереса к жизни, являл собой того, кем мог бы вырасти Заур, не будь он сыном своих родителей. Разногласия между братьями начались, когда Эдик загорелся идеей свободы. Но не в привычном её понимании, а, по мнению Заура, какой-то исковерканной, больной и странной. На правах старшего брата он пытался образумить Эдика, но успешнее было бы биться головой об стену. Если уж Эдику что-то взбрело в голову, эта мысль оставалась там надолго, пока не дожидалась своей реализации. Эдик же начал натурально злиться на Заура, потому что тоже не мог в свою очередь достучаться до него и донести свою правду. Так их отношения скоро испортились, и о многочасовых разговорах уже не могло быть и речи. Они снова стали теми, кем были много лет назад — чужими людьми. Заур включил поворотник и выехал на проезжую часть. — Почему только отец поощряет твои капризы? — недовольно бросил он. — Потому что понимает, что я серьёзен, — грубо отозвался Эдик, — и не считает это «капризами». — Эд, — Заур вдруг обратился к брату кличкой, которую они вместе придумали много лет назад, — я не хочу играть с тобой в няньку. Ты уже взрослый человек, и поэтому я надеюсь, что в твоей голове есть здравое зерно. — Того зерна, на которое ты надеешься, там нет, — Эдик уткнулся в экран телефона. Заур неслышно вздохнул и вернул внимание дороге. — Именно сегодня, — вдруг зачем-то сказал Эдик. — Почему сегодня? — Можем развернуться. — Ну уж нет. Эдик помолчал немного, а затем сказал: — Пожрать не успел. Заур молча потянулся одной рукой на заднее сиденье и через несколько секунд бросил на колени Эдика слойку с сыром. — Не насвинячь. Эдик искоса взглянул на него и зашуршал упаковкой. — Зачем ты переехал в наш город? — спросил он. Заур ответил не сразу. — Да чёрт его не знает. Может, чувствовал ответственность за единственного близкого человека, которого не ненавижу. Эдик промолчал. — А теперь ты готов за свои возвышенные идеи и героические фантазии положить жизнь, которая только началась. Машина остановилась напротив трёхэтажного серого здания, над крыльцом которого буквы гласили: «Городская больница №3». — Может, когда-нибудь ты меня поймёшь, — бросил Эдик и, отстегнувшись, вылез из машины на мороз. Он поднялся на крыльцо, ни разу не обернувшись на «Опель», и вошёл внутрь. Эдик хорошо знал место работы отца, поэтому сразу направился к его кабинету. Однако с отцом он столкнулся уже в коридоре первого этажа. — Приехал уже, — улыбнулся ему Григорий. — Пойдём, тебя ждут. Они шагали по больничным коридорам к левому крылу. — Эдуард Витальевич Крюков, — начал рассказывать отец, — он только вчера с поезда, у нас проездом. Он мой старый друг: служил там, где я по молодости работал врачом. Тебя, кстати, в честь него назвали. Эдик слушал и кивал, следуя за отцом. Тот спустя несколько поворотов остановился перед дверью одного из кабинетов. — Иди, — хлопнул его по плечу отец и одобрительно улыбнулся. Эдик отворил дверь и вошёл один. В кабинете возле рабочего стола стоял, глядя в окно, высокий человек в тёмно-синем кителе. Его орлиный профиль ярко вырисовывался на фоне белёсого неба. Эдик мельком взглянул на его плечи: две звезды — генеральские погоны. — Здравствуйте, — произнёс Егоров. Мужчина обернулся. — Здравствуй, — он протянул руку. — Эдуард Витальевич. — Эдик, — юноша ответил на рукопожатие. — Твой отец попросил побеседовать с тобой, — сказал Эдуард Витальевич. — У тебя, кажется, серьёзные намерения на дальнейшую жизнь и карьеру? — Да, — кивнул Эдик. — Ну смотри, парень, — мужчина сложил руки на груди, — международная разведка — дело серьёзное. Не для каждого. Не все доходят даже до конца обучения. Тебе придётся учиться ещё четыре года в Академии внешней разведки, сдать физподготовку и объективные тестирования. — Я понимаю. — Не факт, что ты подойдёшь для той службы, на которую рассчитываешь. Тебя могут легко закрыть в «чёрном ящике» — будешь сидеть на одном месте и переводить иностранные сообщения. К такому ты готов? — Да. — Помимо физподготовки требуется идеальное знание нескольких иностранных языков на уровне носителя. Этому вас будут учить в Академии, но, чтобы добиться такого уровня, нужно не только время, но и желание и постоянный труд. — Я неплохо знаю английский и немецкий. — Это хорошая база, но твоей целью должно стать постоянное улучшение. Для тех, кто стопорится на одном уровне, места в разведке нет. — Понимаю. — Также ты должен быть готов противостоять вербовке. Когда выхлапывают предателя Родины, нормальной жизни ему уже не видать. — Это последнее, что я готов допустить, — твёрдо заявил Эдик. Эдуард Витальевич смерил его оценивающим взглядом и кивнул. — Похвально. Но главное и самое трудное — твоя гражданская жизнь навсегда закончится. Операции могут занимать год, пять или десять лет, и за это время у тебя не будет возможности связаться с близкими. Также ты будешь лишён общения с ними и во время обучения. Частая смена местоположения тоже недопустима, только с согласованием с начальством. Ты больше не будешь принадлежать себе. К этому ты готов? Эдик помолчал с несколько секунд, а затем сжал ладони в кулаки и твёрдо кивнул: — Да, готов. — Хорошо, — сказал Эдуард Витальевич, — я готов поспособствовать твоему поступлению в Академию, но дальше ты отвечаешь за себя сам. — Спасибо Вам большое, — серьёзно проговорил Эдик и пожал ему руку. — Я не подведу. Эдик видел десятки фильмов о шпионах. Этот романтический образ загадочных, таинственных людей с двойной жизнью надолго въелся ему в память. Егоров понимал, что в жизни всё далеко не так утопично, как показывают в кино и пишут в книгах: за мнимой романтикой стоит чудовищная ответственность и реальный риск, сопряжённые с тяжёлой службой. Но эта мысль — мысль о том, что он сможет увидеть мир за пределами понимания других людей — не отпускала его ни на секунду. Когда он рассказал о своём желании поступить в разведку маме, та заверила его, что есть множество других путей, которыми можно посмотреть мир. Эдик прекрасно знал это, и иные варианты казались ему слишком… простыми? Ему льстила одна только мысль, что он будет не тем, кем другие люди его считают, что он будет видеть ту, другую сторону жизни, недоступную обычному человеку. К своему выбору Эдик подходил с холодным расчётом, но его детская наивная мечта не могла не сыграть решающую роль. Заур был категорически против военной службы, да ещё и во внешней разведке: слишком много белых пятен и пустых мест. Такая опасность и столько времени того не стоили. Но Эдик был непреклонен — да, он готов был положить на это дело всю свою жизнь. Почти готов. Когда в тот день он вернулся домой, мама взяла его руки в свои и вкрадчиво произнесла: — Сынок, если ты правда этого хочешь, пускай. Это твой выбор. Но ещё не поздно передумать. Эдик серьёзно взглянул на неё и ответил: — Я всё решил, мам. Я не передумаю. Катерина коротко вздохнула и кивнула. — Я просто не хочу, чтобы ты потом жалел. Ты ведь откажешься от всей своей предыдущей жизни. Твоя мечта правда стоит этого? Она посмотрела на него полными печали глазами, и у Эдика сжалось сердце. — Мам, я же не умру. Я останусь собой, просто не смогу так часто видеть вас. — Это так опасно, — тихо проговорила Катерина. — Военная служба — это всегда очень большой риск. — Я знаю. Но ведь нас специально всему обучат. — А твои друзья? — вдруг сказала мама. — Тебе придётся расстаться с ними навсегда. Эдик закусил щёку. — Не навсегда, но надолго. Очень. Я понимаю это. Да, это грустно, но это жизнь. — Что ты им скажешь? Что вы больше не увидитесь? — Я уверен, они поймут. Они посмотрят на меня, как на идиота, поругаются, но поймут. — Артём будет переживать за тебя. А Марина… — она печально взглянула на сына. — Ты думал о ней? Эдик прикрыл глаза. — Конечно, думал. Мне тяжело так поступать с ними, но отступать уже поздно. — Эдик, — серьёзно проговорила мама, — береги их. Береги своих друзей, не заставляй их страдать. Сделай так, чтобы они всё поняли и отреагировали безболезненно. — Постараюсь, мам, — ответил Эдик скрепя сердце. В действительности же он собирался сделать всё в точности до наоборот. В планы Эдика не входило причинять боль друзьям, но жизнь внесла свои коррективы. Он решил, что лучше всего будет просто исчезнуть из их жизней, откреститься от общего прошлого, может, даже заставить себя ненавидеть. Это неправильно, жестоко и мерзко, но Эдик не нашёл другого выхода. Ему казалось, что проще будет оборвать все связи, сжечь все мосты, чем объясняться перед разочарованными друзьями, которые навряд ли поймут его, как и все вокруг. Внезапно стать отморозком, предателем, неценящим дружбу — лишь бы во всём винили его. Он станет козлом отпущения, дурным воспоминанием, о котором не захочется думать, и в итоге исчезнет из жизней всех, кого знал до этого. Больнее всего Эдику было думать о том, как на всё это отреагирует Марина. Она не была тем человеком, кто просто так отступился бы от него. Она будет пытаться вернуть его до последнего, во что бы то ни стало искать пути к нему. Эдик мысленно радовался тому, что всё сложилось так, как сложилось, но где-то внутри его гложила горечь и разочарование за то, что он не успел сделать. Но всё было уже решено, а значит, думать о том, чего не было, слишком поздно. — Ты… о чём вообще? Эдик снова молча взглянул на него. Женя сверлил его злобно-непонимающим взглядом. — Пообещай, что этот разговор останется между нами. — С чего бы? — фыркнул Женя. — Что за таинственность? — Ты можешь просто пообещать? — Эдик метнул на него пронзительный взгляд. — Что не скажешь никому, о чём мы здесь говорили? Саше, Косте, Артёму и… Марине. Женя помолчал, а затем нехотя отозвался: — Ладно. Что за разговор такой, о котором нельзя никому говорить? Егоров перевёл взгляд на ночной Сочи и скрестил руки на перилах. — Я собираюсь сделать одну ужасную вещь. Женя напрягся и глухо спросил: — Какую? — Я собираюсь разбить Марине сердце. Женя несколько секунд стоял молча, а затем медленно произнёс: — Егоров, ты головой ударился? Чё ты несёшь? — В тот день, когда ты провожал Марину, было принято решение зачислить меня в Академию внешней разведки. Я пойду в разведчики, Жень. Женя молча уставился на него: не похоже было, чтобы Эдик его разыгрывал. — Серьёзно? — наконец произнёс он. — Зачем тебе это? — Долго объяснять. Суть в том, что всё уже решено. Сейчас я собираюсь навсегда исчезнуть из вашей жизни и вряд ли когда-нибудь вернусь в неё. Несмотря на возвышенный тон повествования, Женя воспринял его слова с серьёзностью. — Зачем такие жертвы? Не проще будет всё объяснить по-человечески и не быть полным мудаком? — Не проще, — отозвался Эдик. — Я знаю, что они начнут меня отговаривать и не откажутся от мысли, что меня можно переубедить. В контексте, когда всё уже решено, это точно лишнее. — Ты серьёзно готов так поступить с ней? — понизил голос Женя. — С единственным человеком, который на самом деле тебя любит? Или ты и этого не понимаешь? — Я прекрасно это понимаю. Поэтому и говорю об этом тебе, — он повернулся к Жене и решительно взглянул на него. — Я понимаю, что причиню ей боль и обиду. Я хочу, чтобы ты был рядом с ней, потому что ты не заставишь её страдать. Женя сверлил его нечитаемым взглядом, а затем вдруг замахнулся и со всей силы впечатал кулак в левый глаз Эдика. Тот отшатнулся, прислонив ладонь к лицу, но отвечать не стал, а Кирсанов лишь встряхнул больную от сильного удара руку и процедил: — Давно надо было это сделать. Какой же ты, к едреней матери, кусок говна. Прикрываешься высокими идеями, чтобы потешить свой эгоизм. Плевать ты хотел на людей, для которых ты не пустое место. — Мне не плевать на них, — глухо отозвался Эдик. — Если бы было не плевать, ты бы не обрывал с ними связи и не заставлял страдать! — запальчиво произнёс Женя. Эдик молча кивнул. — Пообещай, что они не узнают об этом. И что ты облегчишь жизнь Марине и будешь рядом, когда понадобится. Женя стиснул зубы и бросил: — Конечно. Он распахнул дверь и быстро вышел в комнату. С этого дня потянулись долгие месяцы полного одиночества, на которое Эдику, впрочем, грех было жаловаться, ведь его инициатором был именно он. После разговора с Женей он твёрдо понял: пути назад нет. Он задумал странную и бессмысленную авантюру, резон в которой видел только он. Эдик никогда не искал лёгких путей. Каждый раз из двух вариантов он выбирал третий и шёл своим путём, отчего нередко страдал. Он не мог не замечать попыток Марины и Артёма вернуть их общение и банально выяснить, почему он так отдалился от них. Но Эдик сквозь стыд и злость на самого себя решил доиграть этот спектакль до конца: лучше сейчас оттолкнуть их и дать привыкнуть, чем делать вид, что всё остаётся, как раньше, а спустя полгода попытаться объясниться и так же внезапно исчезнуть. Эдик думал, что спустя какое-то время друзья оставят попытки достучаться до него, но не оценил их по достоинству: ни Артём, ни Марина не собирались отступать. Они также даже не думали начинать его ненавидеть, а испытывали лишь непонимание. Это заставляло Эдика сомневаться в правильности и гуманности своего решения, и порой он думал о том, чтобы прекратить эту постановку. Эдик вспоминал обещание, которое дал маме — беречь друзей, не причинять им боль. Всякий раз нарушая его, юноша страдал от того, что ненавидел — несправедливости, причиной которой был он сам. Можно было обойтись без тайн и обмана, потому что, в конце концов, это дело того не стоило. Эдик и сам не мог понять, что сподвигает его поступать именно так, и уже не мог отказаться от игры, которую сам начал. Долгие месяцы без друзей дали свои неутешительные плоды — Эдик стал замкнутым и одиноким, а ещё безумно скучал по прежним временам. Он мог прекратить это всё в любой момент, но тогда он впоследствии причинил бы ещё больше боли друзьям. Но разве так он хотел провести последние месяцы школы? Не рядом с верными друзьями, а снедаемый одиночеством и ненавистью к себе? — Эдик, пожалуйста, давай поговорим, — взмолился Артём, сжимая за спиной в ладони ручку двери. Эдик снова увидел этот блеск в глазах Артёма, но такой печальный и испуганный, что сердце невольно защемило. Егоров собрал последние силы, чтобы не выйти из образа. — Артём, выпусти меня, — без эмоций проговорил он. — Не выпущу, пока не поговорим, — настырно заявил Артём. — Тебе придётся либо поговорить со мной, либо избить, чтобы выйти отсюда. Эдик внутренне горько усмехнулся. Артём не изменял себе: он был готов на всё, чтобы добиться правды. — Ладно, — ледяным голосом произнёс Эдик, — давай поговорим. Артём прерывисто выдохнул и медленно спросил: — Что с тобой творится последние месяцы? Эдик почувствовал, что его сопротивление неумолимо слабеет. — Со мной всё отлично, — холодно произнёс он. — Ты врёшь. Конечно, он врал. Эдик врал всем и самому себе и уже не мог нормально жить в этой постоянной лжи. А теперь перед ним стоял один из самых близких людей, перед которым вся легенда Эдика была готова рассыпаться в любую секунду. — Эдик, — вдруг с чувством сказал Артём и шагнул вперёд, — ты только скажи, что случилось… Мы не отвернёмся от тебя, ты же знаешь, мы всегда готовы тебе помочь, быть рядом… Что бы там ни было, мы всегда здесь. Ты нам нужен, Эдик. В этот момент весь купол лжи, который Эдик так долго выстраивал, треснул и рассыпался. — Через два месяца я навсегда уеду отсюда, чтобы поступить в международную разведку. Артём замер на месте. — Куда… ты уедешь? — В Академию внешней разведки, — ответил Эдик. — В Иркутск. А потом — куда отправят. Он помолчал и добавил: — Мы вряд ли когда-нибудь сможем увидеться. Выражение лица Артёма сменилось с испуганного на сочувственное. — И ты решил так оттолкнуть нас, чтобы было проще потом? Эдик лишь молча кивнул. — То есть, с тобой не случилось ничего ужасного? — Нет. Эдик поднял взгляд на Артёма и увидел, что в его глазах скопились слёзы. — О, господи… слава богу… — Артём пытался сдерживать всхлипы и поспешил утереть покатившиеся градом слёзы. Эдик вдруг рванулся к нему и обвил руками его плечи, прижимая его лоб к своему плечу. — Прости… — шёпотом произнёс он, сам готовый вот-вот разрыдаться. — Прости меня, пожалуйста… Артём застыл на месте, а затем тихо спросил: — Ты поговоришь с Мариной? — Да, да, поговорю. Обязательно, обещаю. Артём только молча кивнул. Эдик сделал шаг назад и сказал: — Сейчас мне надо идти, но я обязательно объясню ей всё. Оставь это мне, хорошо? Пока не говори ей ничего конкретного, я сам всё ей расскажу. Артём слабо ему улыбнулся. — Никогда больше так не делай. — Обещаю. С этими словами он подхватил сумку и спешно вышел из класса. Артём проводил его взглядом, и до него не сразу дошло то, что произошло. Как только он понял, что случилось, он встрепенулся, потёр лицо ладонями и выбежал за дверь. Во дворе школы всё ещё толпились люди, и Артём, сбежав по лестнице вниз, бегом направился к одноклассникам. Первой, кого он заметил, была Аня. Он подбежал к ней вплотную и вдруг подхватил чуть выше колен, приподнимая над землёй. Аня испуганно взглянула на него, стараясь отодвинуться и ненароком не коснуться, но Артём со счастливой улыбкой посмотрел в её лицо снизу вверх и сказал: — Всё хорошо. Я сломал барьер полностью. Аня несколько секунд смотрела в его глаза, а затем порывисто обвила руками его шею и прижалась крепко-крепко, от радости сжимая ладонями его плечи. — Мою… мою заявку одобрили, — вдруг тихо сказала она. Артём повернул голову в сторону её лица и нашёл её губы, увлекая в первый за долгие полгода долгожданный поцелуй. Теперь он ощущался значимее и трепетнее, чем настоящий первый поцелуй, поэтому сердце у Артёма заискрилось от сладкой, приятной боли. Со всех сторон послышались удивлённые возгласы и одобрительный смех. Артём снова прижал девичий стан ближе к себе и на ухо проговорил: — Ты такая умница. Я так горжусь тобой, Анют. Аня тихо выдохнула в его плечо и уткнулась в него лбом.

***

Боря блуждал задумчивым взглядом по окнам пятиэтажек, на которые открывался обзор с крыш гаражей. Он ждал Рому, который после последнего звонка должен быть отвести Гелю домой, а потом вернуться к нему. Губахин услышал шум позади себя, но, обернувшись, вопреки своим ожиданиям увидел Иру, а не Рому. — Я почему-то так и подумала, что ты здесь, — ухмыльнулась девушка и, пройдя вперёд, устроилась рядом. Боря улыбнулся и сказал: — Вы здорово танцевали. — Не благодаря твоему мужику. Боря беззвучно усмехнулся, а Ира покопалась в кармане пиджака. — Ты не против? — она потрясла в руке пачкой сигарет, и Боря мотнул головой. — Хотя ты, наверно, уже привык. Ира затянулась, а Боря задумчиво проговорил: — Вот всё и закончилось. — И слава богу, — пожала плечами Ира. — Скучать не буду. Она помолчала, а затем произнесла: — Знаешь, из всех наших парней ты меня бесил меньше всех. Боря слабо усмехнулся и ответил: — Спасибо, наверное. Он помолчал и добавил: — И спасибо за тот совет. — Да не за что. Я, конечно, не думала, что заделаюсь свахой, но всё равно приятно. Ты, главное, не оставляй его одного, — она серьёзно поглядела на Борю. — Ему без тебя реально херово будет. Боря понимающе кивнул, а Ира, потушив сигарету, поднялась на ноги. — Ир, — вдруг позвал он. Ира вопросительно оглянулась на него. — Мы ведь ещё увидимся? Почему-то Боре вдруг захотелось задать этот бессмысленно глупый вопрос. Ира улыбнулась краешками губ и ответила: — Конечно, дурачьё. Боря кивнул, и Ира прошагала к краю крыши и исчезла на лестнице. — Больше никакой, нахер, школы в этой жизни, — облегчённо выдохнул Рома, подпинывая мелкие камушки под ногами. — Теперь самое трудное осталось, — сказал Боря, разглядывая листву над своей головой. — Ну, с этим говном как-нибудь с горем пополам справимся… — начал Бобров, но его прервал телефонный звонок. Боря выудил из кармана смартфон и в недоумении уставился в экран, а затем снял трубку. — Алло, Христина? — спросил он и поймал вопросительный взгляд Ромы. — Да, что случилось? Боря молча слушал несколько секунд, а затем его глаза округлились. — Подожди, подожди, — медленно проговорил он, — в каком смысле «пропала»?