Южные штаты отказались

«Лишь истинно правдивое непоколебимо, как скала» - вот так бы я хотел начать свой рассказ. Я собираюсь быть честным и точно, аккуратно изложить всё о них. Нельзя, конечно, начинать повествование с местоимения, ведь так читатель не поймёт, о ком или о чём идёт речь. Думаю, что вы, прочитав это самое «о них», поняли только, что действующих лиц будет несколько. Может, это и не люди, а предметы или животные – кто знает? Вот в какое неудобное положение я вас поставил. Чтобы искупить свою маленькую вину, в дальнейшем я постараюсь подбирать лучшие слова. Поэтому вы должны будете извинить мне некоторые повторения, которые я буду допускать ради точности. Я ведь стараюсь для вас и забочусь о вашем же удовольствии и полном понимании написанного мною… Рассказа? Должно быть, да. Обозревая сейчас мысли, которые я собираюсь перенести на бумагу, я вижу лишь одну сюжетную линию и небольшое количество основных персонажей. К тому же эти события не только могли произойти, а занимают место в той части моей головы, где находится всё, что случалось со мной в старшей школе. Я считаю, что в свете некоторых обстоятельств будет лучше скрыть место действий. Потому, прочитав это предисловие, вышедшее из-под моего пера неадекватно длинным, вы ознакомитесь с тем, что происходило на протяжении не очень большого отрезка времени в некой неопределённой школе по неопределённому же адресу – скажу только, что это было в Берлине. Сначала следует, наверное, изобразить место в общих чертах. Школа эта была монументальным, но весьма потрёпанным зданием, которое едва вмещало пятьсот учеников – кажется, моё описание приобретает конторский характер и начинает уже отдавать неприятным ароматом крысиного помёта, чернил, плохого чая и старой бумаги. В общем, на четырёх этажах день за днём скрипел мел, звенели звонки, хлопали крышки парт и стучали каблуки. Жизнь была довольно динамична – я имею в виду ту, что кипела между уроками. Мой класс считался преуспевающим как в науках, так и в общественной деятельности. У нас имелось несколько математиков, хороших лингвистов и литераторов, к коим отношу себя и я, неплохих музыкантов, любителей химии, членов школьного совета – в общем, всё, что нужно. Вы, я думаю, приблизительно представляете теперь, где собирается происходить всё то, за описанием чего вы и пришли сюда. Вас мог ввести в заблуждение респектабельный образ школы – только не думайте, что эта история будет медлительна, неинтересна и небогата событиями. Она, пожалуй, даже слишком наполнена вопиющими и яркими случаями, которые лично я предпочёл бы не встретить на своём жизненном пути. Но раз уж я не избежал подобного, было бы странно не поделиться историей с миром, попробовав при этом себя в написании чего-то похожего на репортаж. Я прошу не судить строго мой первый опыт создания такого текста: я мог не отразить всего, что хотел, будучи неопытным. Так что советую вам не искать недочёты, а следить за тем, как в непосредственной близости от автора развивалось то, что, во-первых, его до крайности поразило, а во-вторых – заставило почувствовать себя в положении человека, тонущего в зловонном болоте под звонкое и радостное кваканье лягушек, предчувствующих знатный пир. Итак – я повторяю это уже в который раз, - чтобы добиться точности и ясности моего рассказа, я начну с самого начала. Не волнуйтесь, вам ни в коем случае не придётся знакомиться с подробностями моего детства, жизни семьи и тому подобного. Я лишь хочу сказать, что намерен начать повествование с того самого дня, который считаю истоком всего этого безобразия и моментом, когда я в какой-то степени потерял остатки невинности разума. Я расскажу о том дне, когда я впервые что-то заподозрил. Не будь этот день, четырнадцатое октября, таким важным и особенным в этом моём рассказе, мне, наверное, было бы вовсе нечего в нём отметить. Может, я ненадолго запомнил бы, как моя сестра Анни едва не рыдала над крошечным прыщиком, внезапно появившимся у неё где-то в районе скулы. Думаю, что так убиваться ей совершенно не следовало: скулы у неё всегда были закрыты волосами, да и маленькая, почти незаметная красная точечка ничуть не портила её милое и хорошенькое лицо. Я всегда считал Анни красавицей: светло-русые образовывали симпатичные волны, немножко смуглая кожа и зелёные глаза – прямо как у Бальмонта. «Порой возникнет – и на вас струит огонь зелёных глаз». Зато сама Анни, как и многие девочки, уж не знаю почему, считала себя прямо-таки страшилищем, которому и из дома нельзя выйти, чтобы не пугать народ. Она плакала над своей «ужасностью» каждый Божий день, находя всякий раз какой-нибудь новый недостаток, который не стоил внимания или не существовал вовсе. Я, наверное, никогда не пойму такого бессмысленного самоуничижения… Так о чём это я? Так, может, ещё немного продержалась бы в голове радостная новость: маме стало лучше. Приняв своё лекарство, она потребовала чаю, радостно посмотрела на новую сахарницу и похвалила её изящество, постаралась приободрить Анни и отметила мой успех в конкурсе патриотических сочинений. Поведение здорового человека – но как же оно необычно, когда ещё месяц назад она была при смерти. Помимо этих двух событий произошло ещё несколько мелочей: у нас закончилась крупа, я ненадолго потерял прекрасную книгу об искусстве описания природы, а капелька маминого крема испачкала блузку сестры – совсем незаметно. Все эти обстоятельства, должно быть, скоро изгладились бы у меня из памяти: в них не было ни необычности, ни особой значительности, ни яркости. Это утро вошло бы куда-то в подсознание, под арку «Октябрь 1937», и осталось бы там, превратившись затем в осколок стекла из мозаики с названием вроде «Юность», «Юношество» или «Старшая школа». Но четырнадцатому октября, к несчастью, предстояло выделиться среди серо-синих осенних дней, и сквозь свинцовые облака и стену дождя проступило нечто настолько поразительное, странное и вопиющее, что, кажется, это я пронесу через всю свою жизнь. Что ж, не буду вас томить. Для начала я пришёл в школу, разместился за партой и, достав уже упомянутую выше книгу, погрузился в характерные для времён года Центральной Европы природные явления, а также метафоры и эпитеты, которыми всё это великолепие окружающего мира следовало описывать. За окном барабанил дождь, класс тихо гудел в ожидании звонка. Как выражаются авторы множества детективов и приключенческих романов, как посредственных, так и интересных, ничто не предвещало беды. Противная смесь звона железной кастрюли и визга младенца, заменявшая в нашей школе звонок, огласила класс. Одновременно позади моей парты что-то громыхнуло. Мне пришлось обернуться и лицезреть следующее: Генрих Пельцер, сидевший на парте за мной, нелепо тряс ногами и потирал при этом затылок, которым он, очевидно, только что знатно приложился о старинный паркет. Адольф Штерн, его сосед справа, заливался чистым детским смехом и едва не плакал – видимо, я не увидел какой-то важной детали, предшествующей падению, и поэтому причины такого гомерического хохота понять не мог. В любом случае, одна деталь показалась мне странной: выражение лица Генриха, полетевшего с высоты стула и своего величия, совсем не соответствовало типичной физиономии человека, над которым столь громко и беззастенчиво смеются. Я, уверен, состроил бы многозначительную гримасу, намекавшую, что никакой помощи в трудном деле образования тому же Адольфу не светит в ближайший месяц. Но Пельцер, который всегда был несколько высокомерным – не каждый ведь не делает ни одной ошибки на алгебре и геометрии, - сейчас вовсе не выглядел раздосадованным, скорее наоборот. Он глупо улыбался одним уголком рта и смотрел на Штерна без тени раздражения или обиды. «Необычно», - отметил я и встал, убрав книгу, когда в класс вплыла внушительная фигура учителя алгебры. Следующие полтора часа прошли в атмосфере интереса и радости для Генриха и ещё нескольких избранных, уныния и бесконечных рядов букв для остальных и тяжёлых раздумий для меня. Пельцер, считающий своей обязанностью закатить глаза на каждую неуместную шутку, не могущий жить без презрительной ухмылки, ненавидящий самый звук смеха, не отправил в нокаут потешавшегося над ним Адольфа? Как я ни старался, мне никак не удалось понять это сложное явление. Но, на свою беду, я решил попытаться. Это вылилось в замечание от учителя: я совершенно не заметил написанной на доске задачи, а затем почему-то решил, что извлечь корень третьей степени – то же самое, что разделить число на три. В общем, благодаря какому-то жалкому выражению лица весьма жалкого Пельцера мои успехи в математике, которые с таким трудом были когда-то наработаны часами дополнительных занятий, полетели прямиком в ад Данте. Мне выдали пять задач и отпустили класс с урока. Пропустив рассуждения о романтизме в балладах Шиллера – никогда бы не подумал, что со мной такое случится, - и несправедливости формулировок Версальского договора мимо ушей вместе с клеточным строением ленточных червей, я отправился обратно под серый дождь, чтобы дойти до дома и влачить жалкое существование, решая задачи и строя специфические кривые завитушки на перекрещенных линиях. Написав последнее число в этой ужасной экзекуции, я уже собрался удовлетворённо захлопнуть тетрадь и вернуться к Хемингуэю, но тут в моей голове словно что-то перестроилось. Я понял, я понял всё за какую-то секунду! Судорожно посмотрев на последние написанные мною три цифры, я опустился на стул, произведя при этом небольшой хлопок, и с поражённым лицом уставился на географическую карту на стене передо мной. После пары минут молчаливого созерцания тонкой голубой полоски Суэцкого канала, что, уверен, выглядело ужасно глупо, я начал сомневаться в правильности своих выводов. Ещё три минуты – и моя мысль уже казалась мне совершенно глупой и абсолютно абсурдной. Я закрыл тетрадь по алгебре, поместил её на обычное место на полке и, предвкушая прекрасный вечер, достал том Хемингуэя. Теперь уже я был уверен, что вывод, последовавший из значения жуткой функции, не имеет ничего общего с реальностью. Стойте, да как и само это значение! Я немедленно встал – так мне всегда лучше думалось – и внимательно, аккуратно пересчитал. Вытащил тетрадь, сопроводив это действие тяжёлым вздохом, и приступил к исправлению графика. По счастью, на это не потребовалось много времени, и следующие три часа я наслаждался великолепными рассказами – я никогда ещё не встречал такого слога и стиля, поэтому знакомство с книгой было прямо-таки впечатляющим. Затем наступило время ужина, где отец, как и всегда, степенно расспрашивал меня и Анни о нашей социальной и культурной жизни: он не считал школьное образование чем-то особо полезным. Сестра похвасталась тем, что закончила «Джейн Эйр», получив за это титул «юной умницы», мой литературный опыт тоже встретил одобрение. Мирный, тихий, обычный семейный вечер – и вот впечатление от неправильного значения функции почти изгладилось из моей памяти. Об алгебре как о предмете, не приносившем мне большого удовольствия, я предпочитал забывать сразу же после звонка и выполненного домашнего задания, и в этот раз никаких причин менять эту традицию я не увидел. Всё время до того, как упасть в объятья Морфея – это обычно занимало у меня около получаса, - я провёл в размышлениях о предмете, не имевшем ничего общего с образованием и доставлявшем мне крайнее удовольствие. О ней. И опять вы, наверное, морщитесь оттого, что в моём повествовании нет никакой определённости. Но здесь нет моей вины: я не знаю ни имени, ни возраста, ни чего бы то ни было о девушке, которую встречаю каждый раз по дороге в школу. Меня привлекает её внешность, одежда, серьёзное и задумчивое выражение лица – с продолжением этого списка, я думаю, вы справитесь и без меня, ведь читали же вы хотя бы несколько историй с таким началом. В общем, представив, как именно я наберусь решимости и познакомлюсь с этим прекрасным существом, я заснул, абсолютно удовлетворённый прошедшими сутками и принявший алгебраические проблемы как мелкие невзгоды.