Южные штаты отказались

Назавтра всё было как всегда. Школа, дом, новая интересная книга и сон. Правда, в классе я усердно наблюдал за Пельцером и Штерном и старался тщательно анализировать каждое движение и взгляд первого, но вскоре мне это наскучило: ровным счётом ничего не подтверждало мою теорию, которая панически билась в моей голове вчера за алгеброй. Генрих на первом же уроке уставился на правую стену класса, где висел флаг Рейха и какой-то недурной пейзаж, напоминающий горы Гарц. Он смотрел туда весь учебный день, изредка улыбаясь так же глупо, как и вчера, одним уголком рта. Это позабавило меня несколько минут, пока я пытался представить Пельцера в роли больного инсультом. Адольф казался задумчивым и подавленным, невидящим взглядом смотрел на доску или медленно двигал глаза в направлении шагов учителей, что выглядело странно и уныло. Третий, четвёртый день – а потом пришло воскресенье. Наконец-то тучи немного приоткрыли небо, оказавшееся бледно-голубым, перестали выливать на город тонны ненужной воды и позволили желтовато-белому диску озарить своими лучами пропитавшиеся дождём улицы и крыши. Прекрасная погода символизировала и моё облегчение: неверная функция вылетела у меня из головы и отправилась вслед за осенней рутиной. Анни предложила сходить в парк, который я проходил каждый день по дороге в школу, и предупредила: если я откажусь, она не будет со мной говорить, ведь платье-то уже выбрано, отглажено и надето вместе с соответствующими заколкой и туфлями. Разве я мог возразить? Мороженое было куплено, и мы совершали чудесный променад по маленькой аллее, разговаривая на лёгкие и несерьёзные темы. После прекрасного, наполненного жизнью и солнцем воскресенья наступил понедельник. Так всегда бывает в жизни – внушающее надежду правило «после холодной зимы всегда приходит благодатная весна, а тёмная ночь сменяется ярким днём» работает и в обратную сторону. - Алгебра! – громко и радостно возвестил Пельцер, хлопнув на парту учебник по данному предмету и торжествующе обведя глазами класс в поисках желающих возразить. Я глубоко вздохнул и вынул из сумки требуемые бумажные и канцелярские принадлежности, пока Адольф Штерн сзади, подперев голову рукой, зачем-то пристально, не отводя несколько осоловелого и блаженного взгляда, рассматривал то ли Генриха, то ли вид за окном. Его сосед по парте с упоением на лице листал страницы учебника, против чего восставала вся моя душа. Всё тот же грузный учитель попросил открыть тетради, вызвал какого-то несчастного и стал монотонно, размеренно и беспощадно диктовать устрашающе длинное тождество. Решив не обременять себя доказательством ряда букв, я – исключительно ради забавы – принялся наблюдать за Штерном и Пельцером, которые теперь переглядывались в промежутках между решениями задач вторым. Закончил это развлечение учитель, который приказал мне и Адольфу опустить головы в тетради. Я безропотно подчинился и даже полистал немного тонкие клетчатые листочки, но затем вздрогнул и инстинктивно посмотрел вокруг. Никто совершенно не интересовался тем, что происходило в одном помещении с ними. Кто-то старательно записывал, скучал, пялился на доску с выражением мучительной работы мысли на лице – все были поглощены уроком или своими проблемами, не замечая за обыденной жизнью главной вопиющей, ужасной неожиданности! Последним числом, после зачёркнутым и попавшимся мне теперь на глаза, было 175. И вот моя догадка, прерванная созерцанием Суэцкого канала и несколькими днями спокойствия, уже не казалась такой абсурдной. Более того, она была абсолютно, совершенно точно верна! Эти взгляды, улыбки, глуповато-взволнованное лицо Пельцера – как я вообще мог сомневаться? У меня вдруг невообразимо зачесалась вся поверхность тела, и каждая клетка требовала немедленно поскрести по себе пальцами, чего я, будучи на уроке, обеспечить никак не мог. Стараясь не привлекать внимания дракона у доски, с крайним неудовлетворением взиравшего на неправильное, по-видимому, доказательство, я поёрзал на стуле, переложил карандаш на другое место и сжал руками тетрадный лист, попутно совершенно его измяв. Мне нужно было как-то найти выход желанию вскочить и подёргаться, словно на нитках, одновременно бессвязно выкрикивая только что сделанный мною вывод и обличительно тыкая пальцами в Штерна и Пельцера. На миг представив себе эту сцену, я даже не улыбнулся: в том, что происходило, не было ни капли, ни молекулы, ни атома забавности! Вместе с Пельцером мы когда-то продирались через основы функций – далеко не одинаково успешно, но вместе. Нас посадили за одну парту, и на протяжении почти двух лет мои работы по математике представляли собой начисто переписанные Генриховы со специально добавленными помарками и ошибками – только так, чтобы удержаться на грани высшего балла. Вместе с Адольфом старались выяснить, что всё же может понравиться Катарине «ну да, вон она, красивая» в таких как мы. С ним я же делил своё первое романтическое огорчение, когда выяснилось, что эта самая Катарина, как и три её подруги, занята. Мы, кажется, даже дружили и находились в неплохих отношениях до сих пор – то есть ровно до той секунды, когда я увидел в своей тетради номер закона, оберегающего общество от ему подобных. Теперь-то я собирался избегать его всеми возможными способами! Подумать только – узнав о таком явлении, я улыбнулся про себя. В моём-то окружении, состоящем из надёжных и относительно благовоспитанных людей, я уж точно не рискую встретить и тем более стать жертвой чего-то подобного. А в это время рядом со мной, в каком-то метре, сидели эти двое и все пять лет не вызывали ни у кого никаких сомнений относительно собственной благонадёжности. Поэтому вы, наверное, способны себе представить, как меня заставило почувствовать себя недавно совершённое открытие: я был, дипломатично выражаясь, крайне поражён и возмущён и при этом будто бы скован бессилием и отвращением. Так, может, вы смотрели на паука или таракана, ползущего по стене – его аура мерзости заставляла вас отдёрнуть руку, сморщиться и отшатнуться. Нет, пауков и насекомых вообще я никогда не боялся, но при виде их, как и сейчас, к горлу подкатывала неприятная тошнота, которая затем рассыпалась мурашками по всему телу. Алгебраическое мучение окончилось, но звонок не принёс мне ни грамма привычной радости и облегчения. Следующей шла литература, но даже этот любимый предмет не способен был привести мою смятенную, разочарованную и возмущённую душу в приподнятое или хотя бы спокойное настроение. День прошёл как в тумане, наравне с вечером. Описывать свой кошмар, заменивший нормальные сны, я лучше не буду. Даже стремление к честности и точности не пересилит во мне бережного отношения к психологическому равновесию своих читателей. Не благодарите. Вы, я думаю, уже догадались, во что превратились для меня следующие дни, которые плавно складывались в недели, полные внутренней дрожи и непомерного желания попросить родителей о переводе в другую школу. Поразмыслив над этим, я понял: придётся терпеть. Гуманитарного образования такого прекрасного качества я не нашёл бы ни в одной берлинской гимназии, опускаться же до уровня ученика стандартной школы мне вовсе не хотелось. Вернее, мне было уже почти всё равно, но некоторые проблески нежелания предавать самого себя, когда-то старательно и с полной отдачей, не омрачённой посторонними мыслями, занимавшегося, я не считал хорошей идеей. В своей школе я и остался, так и не поведав родителям о своих сомнениях. Как назло, начались холода, и теперь, направляясь в здание, казавшееся мне почти уже проклятым, я страдал от двух причин одновременно. Что алгебра, когда за тобой сидят два мерзких моральных преступника, да ещё и руки, ярко-красные, как кровяная колбаса, совершенно не слушаются и собираются отмереть! Меня долго мучила мысль: а что, если донести? С одной стороны, само явление доносительства и стукачества всегда вызывало у меня отвращение, и, читая, к примеру, о таких героях в книгах, я неизменно презирал их. Становиться тем, кто вызывал у меня неоднозначные и даже скорее негативные чувства, я вовсе не собирался. Но, с другой стороны, разве не должен повод доноса искупить этот грех? Я не сомневался по крайней мере в том, что в глазах любого цивилизованного человека и гражданина то, о чём я собирался рассказать определённым органам, уж точно перевесит существующую в явлении стукачества подлость. Уверен, вы со мной согласитесь. Трезво оценив всё это, что потребовало нескольких вечеров, я даже составил черновик отчёта – я предпочитал теперь говорить так, - где, несомненно, наделал миллионы ошибок вследствие совершенного в этом деле дилетантства. Но моя идея, относительно гражданственная, высокая и честная, провалилась по одной простой причине: лист этот выбросила горничная, приняв за мусор – очевидно, ветер из приоткрытого мною окна сдул почти готовый отчёт в корзину для бумаг, всегда выносимых по субботам. Я мог припомнить написанное там только в общих чертах, и меня одолела паника: вдруг, принеся неправильный с точки зрения неведомых мне норм документ, я как бы опровергну представленную мной информацию? Привыкнув тщательно обдумывать то, что пишу, я был абсолютно разочарован в своём черновике – а ведь употребил все свои возможности и знания, чтобы его составить. Нет, доносы не для меня. Обвинитель, если он желает быть воспринят всерьёз, должен быть конкретен, его слова – ясны и чётки, а ни одному из этих требований, как мне казалось, выстраданный лист и текст, хранившийся пока в голове, не соответствовали от слова совсем. Мысль об обращении в компетентные органы я забросил как нежизнеспособную и продолжил мириться с полнейшей своей безысходностью.