Saints Foçalors

      ***

      Боязливо оглядываясь, Фурина подкралась, почти что подползла к закрытому окошку родной кельи. К тому времени, как она добралась до монастыря, перед этим заработав себе пару-тройку мозолей и демоническую усталость, на церковном дворе уже было темно. Солнце зашло за горизонт окончательно, сменяясь отблескивающей его же светом луной, дававшей послушнице небольшой, тусклый свет, хоть как-то подчеркивающий очертания предметов и окружения. Девушка открыла окошко, со сдерживаемым пыхтением карабкаясь на подоконник и оттуда тихо сползая на пол. Деревянные половицы предательски издали протяженный скрип, из-за чего Фурина стиснула зубы и зажмурила глаза, как будто это могло помочь прекращению шума. Наконец расслабившись, она с судорожным рвением направилась к кровати, улегшись на неё как можно естественней, дабы на случай чьего-нибудь вторжения в комнату она выглядела вполне спящим человеком во вполне обычной позе. Сердечко бешено стучало, прыгая внутри грудной клетки и стукаясь о стенки реберных костей, пока девушка успокаивала за считанные секунды участившееся дыхание. В конце концов, недолго ворочаясь, она уснула, обхватывая руками подушку и иногда бормоча во сне.       Сон, к её сожалению, длился недолго. — Фурина! Фури-ина! — послышался стук в дверь. — Фурина, ты отслужила свой грех, можешь идти со всеми на всенощную. — ох, как не хотелось Фурине слышать этот голос! Она понятия не имела о том, который час был, когда она вернулась, но все же, до последнего надеялась на то, что у неё будет еще хотя бы час на отдых. Фактически она ощущала себя лишь малость вздремнувшей, не успевшей сомкнуть веки, как они тут же нехотя раскрылись. — Да, я встаю!       Она вяло выползла со своего обиталища, открыв тяжелую дверь и встретившись лицом к лицу с одной из монахинь. Та презрительно глянула на неё, процедив сквозь зубы: — Тебя звала досточтимая настоятельница. Явись сейчас же. — А разве не она сейчас звала? — послушница с искренним удивлением спросила, действительно не совсем понимая, как перед ней оказалась совсем другая женщина. Или она научилась подражать голосу старой настоятельницы, или у самой Фурины мутнеет рассудок. — Отнюдь. Её святейшество позвала вас, а мне велела дождаться и сообщить тебе лично, ибо у нее дела неотложные.       Не попрощавшись, монахиня ушла, едва только почувствовала, что повеление главенствующей служащей исполнила и может не беспокоиться за свою душу. Остальное лежало на Фурине. А та и медлить не стала лишний раз, к чему же ей ждать неизвестно чего, раз уж позвали?       С такими мыслями девушка направилась по знакомому коридору в главное помещение церкви. Конечно, никто ей не говорил, где именно располагалась настоятельница, но Фурине пришлось идти именно туда, где больше всего была вероятность на неё наткнуться в такой час. Войдя в залу и лицезрев знакомые скамеечки для молебен, алтарь и мозаичные стекла окон, послушница столкнулась с большей частью женского религиозного «коллектива» этой церкви, к своему неудовольствию обнаружив не самый дружелюбный их настрой.       И тем не менее, к своему удивлению, настоятельницы средь них не было. Вместо пожилой женщины, на её законном месте возвышалась высокая, средних лет монахиня, сурового вида и суховатой натуры, впрочем, игравшая в жизни Фурины не первую роль и лишь иногда досаждавшая мелочными придирками.       Послушница насторожилась.       Она подошла потихоньку, стараясь не попадаться на глаза всему составу, готовившемуся к молитве. Женщина еще издалека её заметила, но всё делала вид, что такая мелкая букашка, как послушница Фурина даже не попадает в её поле зрения должным образом для того, чтобы быть замеченной. И девушка поняла этот смысл и настрой во взгляде визави, однако делая вид беззаботный и смиренный. — А где же наша пресвятая матушка? — начала было она.       Ей ничего толком не ответили. Монахиня высоко задрала подбородок, словно стараясь носом касаться слоя воздуха повыше и не дышать на одном уровне с послушницей. Если бы Фурина это заметила, наверняка обиделась бы, сочтя подобное высокомерное поведение за личное оскорбление. Презрения она выносить не могла, и все же выносила. Все-таки, она не заметила гордо задранного крючковатого носа заместительницы, продолжая утыкаться взглядом в устроившийся чуть ниже хор. Наконец, она услышала неясное «она в с.ей к.нате», видимо значившее, что эту всенощную Фурина пропустит. Скрепя сердце, девушка поблагодарила служащую церкви, быстро покинув главное помещение и спустя недолгие блуждания оказавшись на пороге комнаты настоятельницы.       Вдохнув поглубже, девушка постучала.       Внутри комнаты послышались копошения, вскоре разбавленные громким «входи!». Немного растерявшись, послушница отворила дверь и шагнула в неизвестность. В покоях настоятельницы она никогда ранее не бывала.       Как-то и ожидалось, «келья» главной служащей храма была обставлена не в пример лучше обычных монашеских. Внутренний интерьер не ограничивался одной лишь кроватью да столиком с тумбой, напротив, помимо выше указанного старуха также имела возможность довольствоваться зеркалом, собственным шкафом, мягкой подушкой и большим обилием свеч. Изобилие «святейшей» женщины также выделялось в прочих мелких элементах относительной роскоши, коей ту можно было считать в пределах храма. Фурина почувствовала себя не лучшим образом. — Пресвятая настоятельница, вы меня звали? — неловко потопталась у входа она. — Да. Входи, дитя.       Послушница почувствовала, что ей сделалось ну очень уж тревожно. Настолько, что хотелось провалиться под землю. Особенно учитывая, что она доподлинно знала о наличии под церковью и пристроенным к ней монастырем подвала, да еще какого. Его назначения, она, правда не знала, но и интересовалась этим не особо. Скорее всего, он ограничивался одними лишь старыми рукописями, да всяким более не надобным хламом. Отвлекшись от мыслей о подвале, девушка несколько боязливо зыркнула на визави. — Ты исправно каялась эти дни?       Едва услышав этот вопрос, душа Фурины ушла в пятки. Ком подкрался в горло, ощущаясь как скрежет и царапанье по гладким стенкам плоти. К премерзейшему ощущению добавилось ещё и чувство, когда сердце вот-вот выпрыгивает из грудной клетки, а руки предательски начинает потряхивать легонько, что нервничающий человек старательно пытается скрыть. Помимо этого ладошки начали ещё и намокать, пока девушка ощущала, как земля уходит у нее из-под ног, а стоять становится все тяжелее. Вышеописанные действия продолжались несколько секунд, но затем послушница постаралась взять себя в руки и как можно правдоподобней молвить. — Д-да. Я даже не спала вовсе на вторую ночь, лишь на полчасика прикорнула — замаливала. — нагло произнося эту очевидную ложь, Фурина мельком подумала «прости Господи», перебивая эти слова мыслью о том, что ей точно конец. Это ослушание точно станет её последним днем в обители. Она также вспомнила о так сладко проведенной ночи в полном забытье сна, что ну уж никак не могло быть названо бессонным времяпровождением за молитвами и покаянием. Ей сделалось страшно, зябко, туго на душе, как будто жесткий канат тянул её вон из тела, вырывая с корнем, попутно цепляясь за все составляющее внутри Фурины и вызывая мерзкую боль. Душевную, разумеется. Однако, вернее было бы назвать эту боль страхом, или же плохим предчувствием. Поджав губы, девушка ожидала реакции собеседницы, молясь так внезапно вспомненному ею Богу и мысленно чуть ли не расшибая лоб в кровь. — Очень хорошо. — резко это высказывание вырвало её из цепких лап паники и предчувствия скорой своей кончины. — Ты осознала свой грех?       По правде сказать, Фурина уже его забыла. Ненамеренно, не из каких-то собственных богохульских помыслов. За те три дня, последние два которых были проведены вдалеке от монастыря, за те два дня, насыщенные дополна событиями не очень приятными, уставшая послушница действительно забыла даже о том, почему, собственно, её закрыли и наказали. Осознав это, она горько усмехнулась, и ситуация ей даже в какой-то мере показалась комичной. Она тщательно перебирала в голове события последних суток, силясь вспомнить таки предмет разговора и не оплошать в лице столь видной и важной особы, которая вдобавок могла её осудить и наказать повторно, в случае неудовлетворительного ответа. А может даже приказать высечь, чего Фурина точно не хотела. Кто ж знает, что на уме у престарелой священнослужительницы. — Да… осознала полностью, ваше благородие. — пока она бормотала все, что попало, лишь бы выиграть время, в голове происходили тяжелые процессы попыток вспомнить вещи, только недавно произошедшие.       Наконец всплыл в голове отрывок беседы с Арлекино в саду. Не той беседы, что произошла в саду непосредственно её новой знакомой, а в монастырском. Диалог в расплывчатости пронесся по потоку мыслей, в итоге выведя девушку на нить разговора и позволив ей вспомнить остальное.       Старуха явно ожидала чего-то большего, потому продолжала молчать, вынуждая этим безмолвием растеряться и позабыть слова, впопыхах придумывая хоть что-то для заполнения томительной пустоты звука. — То, что мысли мои были бунтарские и непозволительные, что не в моем сане и не в моих возможностях помышлять о подобном, и что Господь всемилостивый способен на любое прощение, посему преданный служитель Божий обязан каяться за всякую ересь, настигнувшую его разум, пока та не отравила душу и сердце. — после этой речи, звучание которой Фурина старалась сделать максимально искренним, она сама глянула на монахиню с выражением лица, с легкостью распознаваемым как «ну, можно я уже пойду?». Однако, в слух это сказать послушница не решилась. — Прекрасно, дитя. — у Фурины отлегло от сердца.       Все в порядке. Она просто слишком рано начала паниковать, слишком скоро стала беспокоиться за собственную душонку, как пугливая мышь подрываясь с места, едва слыша шорох. Стенки золотой клетки вновь расширились после сужения, произведенного навязчивыми мыслями ранее. Она вздохнула со спокойствием, стараясь не выказывать волнения перед визави.       Затем она хотела отпроситься уйти, но постеснялась того совершать, не решаясь лишний раз напоминать о своем существовании. Вместо этого Фурина предпочла стоять там, где стояла, поглядывая в мозаичное окошко и шаркая ногой, уже ощущая от продолжительного замирания на ровном месте противное ощущение покалывания и щекотливости в голенях. Девушка очень захотела потереть ногу, хотя бы ступней другой ноги, но она ясно понимала, что сделай она так сейчас — выглядеть будет не слишком лестно для нее и не слишком правильно в глазах старухи. Поэтому, топчась на месте подобно маленькому ребенку перед отчитывающим родителем, Фурина сжимала ткань платья, покусывая губы. — Можешь идти. Всенощную уже не успеешь, однако попомни Господа перед сном, да не забывай, что после тебя ждет заутреня. Если ты голодна, можешь пойти поесть.       В этот момент Фурина почувствовала огромную благодарность Слуге, напоследок давшей ей кусочек сыру, уже правда успевший засохнуть, такую же суховатую горбушку и небольшой бутыль вина. Девушка догадалась, что это была, пожалуй, единственное съестное, что смогла отыскать её знакомая у себя дома. Ну, или она просто была очень скупа, однако такую мысль послушница не допускала по неизвестным самой себе причинам. Во всяком случае, хотя бы это подобие еды помогло утолить голод во время её возвращения. Благодарность и благоговение Фурина испытывала именно потому, что прекрасно осознавала, что хотя бы это было намного лучше, чем вовсе ничего. А проведи она все три дня в монастыре в заточении, ей бы точно ничего не перепало, кроме заранее поставленной воды в кувшине в углу комнаты. В этот момент ей сталось гадко на душе, а мысли о кухне вызвали ноющее чувство в желудке вновь.       Поблагодарив настоятельницу за «великодушие и необъятность щедрости души её, а также милосердие и доброту», Фурина направилась спать, перед этим, разумеется, посетив кухоньку и в тишине насладившись уже успевшей остыть похлебкой и ломтем хлеба. Позволив себе вторую порцию ввиду долгого отсутствия еды вообще, она, относительно довольная, ушла к себе, поскорее улегшись и уставившись тусклыми глазами в потолок.       Уже засыпая, она думала о сегодняшнем дне, уже не выстраивая никаких логических связей, да и в принципе чего-то логического. Все-таки, на сонную голову особо не поразмыслишь. Она думала о чутка солоноватой похлебке, избыток соли которой весьма благоприятно перебивался пресным хлебом; о надменной заместительнице, о жестокости на вид доброй старухи; о вполне неплохом кусочке пускай и подсохшего сыра, напомнившем ей о вполне сносных сырах, коими ранее могла себя баловать; о первом за последнее время случае, когда она спокойно выспалась; об обгоревшем лице Арлекино, чуть ли не давящейся в боли и, тем не менее, не желающей этой боли демонстрировать; о визите к Арлекино в целом.       А напоследок и о мужчине, сидевшем в ту ночь у камина.