Saints Foçalors

***

— Стой на месте. Я знаю, что ты не боишься, но ты не бессмертна.       Оглушающее безмолвие скребло по душе, а Фурина лишь учащенно дышала, хмуря брови и пристальным взглядом сверля визави. Крестик в её руке плавно покачивался, вися на шнурке. Пальцы девушки сжались крепче, ногтями впиваясь в шершавую кожу ладоней. Арлекино хмыкнула, видимо этим многозначным звуком выражая «Как раз таки…». Тем не менее, последовавшее вслед за этим действием смятение читалось во взгляде. Фурина вгляделась, не имея возможности сделать еще что-либо. Красные кресты в темных глазах буднично мерцали в темноте, делая вид лица Слуги малость жутковатым. Создавалось ощущение, что она пожирает послушницу взглядом, готовая вот-вот на неё броситься. Напряжение сквозило через напряженные позы обеих, замерших в холодном взаимном разглядывании.       Фурина провела пальцем по губе, не сводя взора с застывшей на месте визави. Ощутила теплую влагу, слизала с кончика пальца языком, морща носик. Притронулась к губе еще раз, цедя воздух сквозь зубы. Пускай и небольшая, но ранка все же немного кровоточила, еще и причиняя боль при всяком прикосновении. Через час-второй точно опухнет, доставляя еще больше дискомфорта. Подумав об этом послушница шагнула назад, выпячивая крест вперед и следя за каждым шорохом, каждым малейшим жестом Слуги. — Да ты мне губу прокусила! — она слегка задрожала, бормоча что-то невнятное. — Грех содомский! Господи-Господи, да как ты меня в такое то увлек… — разговоры с самой собой как будто действовали отчасти успокаивающе на неё, потому как тон её сделался заметно тише. Все еще тревожен. — Не подходи! Побойся Бога, несчастная!       Создавалось ощущение, что врасплох была застигнута скорее Арлекино, чем бурлящая возмущением послушница. Женщина стояла, сжимая руки в кулаки и непонятным манером пялясь на визави. Та продолжала причитать, но уже не так бурно.       Момент — и Фурина резко рванула к лестнице. Шаги, одновременно и торопливые, и склонные к тому, чтобы быть тихими, донеслись до слуха Слуги. Она все еще стояла посреди пустой комнаты, мерно дыша. Так же резко, как и Фурина, она вдруг рухнула на пол, ударившись коленями о сырые доски, сразу же переменив позу на еще более сгорбленную и поникшую. Общая атмосфера комнаты наводила на тоску и потерянность, чувство полного одиночества и отрешенности. Пребывая в подобной тишине и размышляя о своем, Арлекино не заметила, как прошел сравнительно долгий промежуток времени, своим ходом убаюкивая её совместно с давящим одиночеством, как провалилась в сон, улегшись рогаликом на полу.

***

      Эпизод освобождения от наказания Фурине был уже знаком. На рассвете явилась настоятельница собственной персоной, входя в келью и благословляя послушницу. Девушка смотрела на неё несколько потерянно, не очень внимательно вникая в её речи и постоянно отвлекаясь. Тем не менее, в самозабвенности и будучи поглощенной собственными словами, старуха и не заметила того, с чувством исполненного долга продекларировав очередное напутствие. Наконец, она закончила, подытоживая очень длинной паузой. Фурина даже смела думать, что сейчас настоятельница уйдет, а она сама вновь вольется в обыкновенный ритм жизни в монастыре, совершая то же, что и ранее, подобно механизму отчеканивая каждое слово и действие по уже намеченному обязательству. Буднично. — Ох, Господи, еще кое-что. Фурина, — начала заново настоятельница, вырывая у девушки то сладостное ощущение оконченных поучений и погружая её в состояние напряжения вновь. — я вижу, что ты все еще весьма привязана к миру и светским страстям. Не удивляйся, это видно по тому, как ты молишься, ходишь, говоришь. Словом, в каждом твоем движении. — говорила она со знанием дела и несомненной уверенностью в собственных речах. — Но ты все еще на послушании, а значит, полноценным членом монастыря зваться не можешь. Прошло достаточно времени. Возрадуйся, дитя, Бог благословляет тебя, избавляя от мирских тягот и забот. — наконец, Фурина почувствовала, что старуха собирается заканчивать и подводит к сути. — Сегодня твое посвящение, не будем тянуть. Отслужи сегодняшнее, обедню не забудь, а вечером и управимся. Ну так, Бог с тобой, дитя. — Благодарю, пресвятая настоятельница. Да благословит вас Господь тоже, аминь. — Аминь.       Дверь захлопнулась, а Фурине сделалось вязко на душе. Так противно от присутствия Жозефины ей давно не было. Возможно, от того, что и от самой себя ей так мерзко не было уже очень давно.       Девушка села на табурет, сутулясь. Не отличающийся особым богатством интерьер в данный момент был как никогда скучен, давил своими пустыми, безжизненными, блеклыми стенами. Фурина зарылась пальцами в волосы, стискивая зубы. Малейший жест ртом, даже такой незначительный, уже способен был причинить уколовшую боль, из-за которой губа неприятно заныла. На коже уже образовалась тоненькая корочка, которая сразу же порвалась, стоило слегка напрячь и растянуть. Послушница языком прошлась по губам, жмурясь.       Она обратила взгляд на крест, стоявший в углу, образа, расположенные над ним. Её маленький крестик уже висел на прежнем месте, шнурком обвивая бледную шею. Фурина чувствовала тяжесть, тянущую её вниз, скребущую когтями отвращения по стенкам сердца. Еще одним жестом она аккуратно, чтобы не повредиться, снова провела по губе рукой, стирая все мнимые ощущения. «Гадость.»       От того ей делалось еще неприятней. Осознание собственной потерянности и бессилия напрочь засело в душе, вгоняя больше сомнений. Что делать, если все вокруг внушает отвращение? Род Лефевров, положивший начало всему, что сейчас происходит с ней, богословы монастыря, никаким образом не соответствующие своему чину. Она вспомнила фыркающих монахинь, морщась. Настоятельница — отдельная особа. В глазах Фурины — не более, чем лицемерное создание, с каждым разом все более обличавшее саму себя. Казалось бы, забылось то время, когда послушница едва ли не боготворила Жозефину. Аналогично забылся схожий период, связанный с Этьеном. Монахини тоже уже не представали перед её взором непорочными созданиями, посвящающими ночи упорным молитвам во избавление себя и всех людей от адских мук. Такие же грешники.       А Арлекино?       Фурина ощущала лишь то, что отвращение испытывала и к ней. Противно от одной только мысли. «Эта женщина… Да кем она себя возомнила?»       Вмиг, казалось бы, ставшая не таким уж далеким её существом, Слуга притянула послушницу близко, резко. Ближе, чем можно было. А затем, из-за собственных действий, создала новое расстояние, превозмогающее даже то, что было изначально.       По правде говоря, Фурине и от себя было противно.       Она не понимала ни единого отрезка из всех тех событий, что происходили последнее время. Да и был ли смысл? Все равно, уже сегодня она насовсем окажется оторвана от мирской бренности.       В дверь постучались, пока девушка занималась собственным уничижением и самокопанием. Не было сомнений, что у настоятельницы в очередной раз возникли новые идеи, необходимые к сообщению Фурине. С натянутой улыбкой и благоговейным голосом, девушка промолвила: — Да-да, ваше святейшество, одну секунду. — ринулась к двери, отпирая.       Почти что моментально, после секундного промедления и размышлений, она надавила, что есть сил, на ручку, всеми силами наваливаясь на дверь и стремясь закрыть её вновь. Несмотря на её старания и пыхтение, Арлекино умудрилась протиснуться сквозь дверной проем. Рука её немного не успела, оказавшись резко зажата между двумя кусками дерева. Послышался тихий хруст. С силой выдернув руку сквозь боль, Слуга приблизилась к Фурине, уцелевшей ладонью зажимая её рот и взглядом пытаясь сказать то, что не получалось словами.       В ответ послушница не нашла ничего лучше, чем лизнуть прислоненную к её рту руку, которая, помимо прочего, своим прикосновением напоминала о ноющей, укушенной губе. Данный маневр не сработал так, как ожидалось, потому Фурина перешла к более серьезным мерам, на этот раз пытаясь изловчиться укусить Арлекино за ладонь. После некоторых телодвижений и упорного сопротивления, девушка сдалась, сверля злобным взглядом визави.       Когда женщина убедилась в том, что Фурина окончательно обмякла, она подвела её к кровати, усаживая на неё и с целью предостережения продолжая удерживать, теперь уже обеими руками. Подождала еще немного, а после приблизилась лицом к уху послушницы, нервно и напряженно шепча: — Не сопротивляйся, пожалуйста. Я сейчас отпущу, но ты не кричи и не шуми. Я все равно уйду, если скажешь. — Фурина что-то недовольно промычала в ответ, но стихла. — Можешь достать свой крестик, я не против.       После этих слов Арлекино и впрямь сдержала слово, опустив руки и предоставив послушнице полную свободу действий. Сама же она немного отсела в сторону, сохраняя некоторый промежуток между ними. Фурина с настороженностью подцепила пальцами злосчастный шнурок, выуживая заветный крестик. Взгляд с женщины она упорно не сводила, поджав губы и сведя брови к переносице в хмуром смятении. Медленно и осторожно, она сняла с шеи серебряную вещицу, с сомнением выставляя ее чутка вперед себя, пока Слуга с равнодушием наблюдала за данной картиной. В конце концов, какая-то струна дернулась внутри послушницы, напевая мотив, гласящий об одной лишь абсурдности всей ситуации.       Какая глупость.       Фурина дернулась, фыркнула, да отшвырнула крестик куда подальше. Еле слышимый звон ударившегося о стену серебра был до того приглушен, что никто даже не обратил внимания. Потом, правда, девушка очень засомневалась по поводу правильности данного решения, находя такое пренебрежение по отношению к религиозным атрибутам проявлением крайней непочтительности. Но сейчас подрываться с места и бежать поднимать крестик — тоже не лучшая мысль. — Что? — послушница сложила руки на груди, вскидывая бровь. Делала она это, откровенно говоря, не очень умело, однако, пыталась изо всех сил. Даже на некую долю нелепости, вид у нее все же был вполне грозным, неудовлетворенным, рассерженным. — Я не это хотела сделать. — странная фраза, натянутая, как тетива. — Выслушай, да и будет на том. Бога ради.       Из уст Арлекино это все звучало слишком необычно и странно, несуразно. Так фальшиво. И все же, этого хватило, чтобы заинтересовать Фурину, заставив её внимать. Она несильно наклонила голову набок, сделала это неосознанно, но этим жестом продемонстрировала готовность слушать. — Думаешь, глупее твоего прошлого сложно найти? Не отвечай, я знаю, я знаю. Ты рассуждаешь о себе как о самой великой грешнице, а между тем, говоришь это мне. Кому? Мне, а я тебя могу во многих грехах превзойти многократно. У тебя рассудок детский, совсем ребяческий — ты думаешь, что на подобном жизнь кончается, да себя саму упекаешь… Сюда. — Арлекино, вопреки своему обыкновению, звучала весьма взволнованно, очевидно, подводя к сути. — Знаешь, я отвечу на твой вопрос, отвечу. Еще тогда ты спрашивала, а сейчас я отвечу. Чего это я к тебе прицепилась так? Да по собственной же глупости, еще более глубокой, чем твоя. Я хотела умереть, да избавить себя от этого мира и этот мир от себя. Всем известно, что если греховная душа решит избавить прочих мирян от злосчастия и гнета своего, да сделает это руками праведника, то будет у неё и на спасение шанс. — молвила она это самозабвенно и в каком-то необычном состоянии, вынудившем её в конце концов обхватить руки уставившейся на неё Фурины, легонько сжимая пальцы, поглаживая неосознанно большим пальцем её похолодевшую кожу. Фурина же, увлекшись речью её, сочла лучшим не прерывать разговорившуюся Слугу, никак не реагируя на внезапный всплеск желания прикосновений. — И я это знала, и знаю. И сама я покаяться пыталась, да не выходит, на то я и нечисть. Мне же даже в храм вход не писан. А обитатели его… Но в том то и суть заключается, что нет сносных. Я всех твоих «приятелей» вдоль и поперек знаю, да уверю тебя, что сравнить тебя с ними — ну, святоша! — Арлекино рассмеялась, взбудораженным взглядом сверля глаза визави. — Я все это время мечтала умереть твоими руками, вынудить тебя на такое, а сама не осознавала, на какие муки столкну этим самым тебя. А я еще считала себя выше этого всего. — что подразумевалось под «этим» было ясно лишь в общих чертах, но послушница продолжала ей внимать. — Подохнуть — велика заслуга! Ха-ха, а теперь что? Я вдруг осознаю, что все это - бредни, пустота, пыль. Я вдруг понимаю, что очень хочу жить, и слишком сильно, чтобы вот так с чем-то на этой земле расстаться. Это эгоистично, понимаешь, Фокалорс? — Что? — наконец подала признаки жизни названная. — Хотеть себе убийцу в виде тебя. Мне было невдомек, что искупив своей, — смех опять раздался из её груди. — смиренной и покорной смертью свои грехи, я обреку тебя. Тебя! — «смиренной и покорной» Арлекино произносила с презрением, подобным тому, с коим Фурина думала обо всем, её окружавшем ранее и теперь. Наблюдая это зрелище в эти минуты, послушница поглощала слухом каждое слово, тараща глаза и чувствуя, как ладони, накрытые чужими руками, начинают запотевать. — А в том, чтобы от их рук умереть, мне и смысла нет. Погибну понапрасну, угожу в преисподнюю, и дело с концом. А я, знаешь ли, существо эгоистичное и себялюбивое. Не хочется моей падшей душонке в полымя, вот и корчусь, как крот под солнцем. Ну, понимаешь о чем я молвлю, Фокалорс? — Понимаю… — А сейчас не хочу. Расхотелось. Не хочу я даже на такое себя обрекать. Ну что, все еще думаешь, что глупостей наделала? На меня то хоть взгляни. Понимаешь, какие бредни в моей голове были? — И зачем тогда ты продолжаешь грешить?       Фурина перевела тему порывисто и резко, вспомнив о ноющей от боли губе и взглянув на увлекшуюся своим повествованием Слугу. — Содомский грех… Зачем меня вовлекаешь? — в голосе послушницы звучала неизвестная, но вполне ощутимая жалость. Она произносила слова так, будто желала услышать, почему её несправедливо в чем-то ущемили. Несправедливость она действительно чувствовала.       Теперь уже смолкла Арлекино, приоткрыв рот, незаметно вдыхая воздух. Руки плавно отпустили пальцы послушницы, пока те медленно выскользнули из хватки. Арлекино положила руки на бедра, приняв максимально сдержанную позу. Шуршание одежды тоже смолкло, стоило ей замереть. — Так это ты меня.       Послушница вытаращила глаза, приняв вид оскорбленный и изумленный, уже открыв было рот, чтобы что-то выпалить в ответ. — И все равно, я очень хочу жить. Надоели мне мои глупые бредни, да бардак в мыслях. Если ты не будешь возражать, завтра я уйду обратно в свое имение. Наверняка, они уже разгромили там все, что можно было. Безумный крестьянин в толпе страшнее всякой кавалерии.       Размышления в голове Фурины явно происходили стремительно, и она снова хотела сказать нечто, на сей раз совершенно иное. Она отвела взгляд на образа, подергивая заусенцы на руках и порой сопя. Собеседница её аналогичным образом притихла, только иногда ерзая на месте. — А перед тем как уйду, скажу еще. Я знаю, что ты многое уже совершила для меня, по непонятным даже мне самой причинам. Да и ты сама, скорее всего не понимаешь. Ну, вины в этом ничьей нет. — Арлекино опять ходила вокруг, да около, тем самым вводя в нетерпение девушку. — Прозвучу нагло, наверняка, да тут уж прости, видимо, так уж суждено, чтобы вела я себя отвратно. — Помолишься за меня, Фокалорс?       В ответ Фурина почти незаметно пошевелила губами, беззвучно шепча. Понимание, что она толком ничего и не произнесла, вынудило её повторить снова, на сей раз слышно. — Если Богу не мерзки мои мольбы.