Saints Foçalors

***

             Послышалось краткое фырканье, предвещавшее лишь какое-то недовольное высказывание, не более. — Вот уж кто, а ты в таком не сомневайся, Фокалорс. Я видела других монахов, и даже священников с пасторами — уверяю тебя, не более святы, чем ты. Если не менее. Но, впрочем, мне уже наверняка пора идти. — Арлекино привстала, но вернулась на прежнее место, ощутив, как её руку обхватили и ненавязчиво притянули вниз. — Уходишь домой? — Пока нет, всего-то наверх. Скоро будет светать, а я как назло потратила всю ночь на сон. Наверное, усну еще нескоро. — по правде говоря, смысла в этих словах женщина не видела вообще. Однако, ей захотелось вдруг озвучить что-то, хоть что-нибудь мельком, заполонить пространство своим голосом и высказаться хотя бы о чем-то Фурине. Настроение накатило неожиданно и спонтанно, но уходить не собиралось. Да и сама Арлекино на самом деле тоже. — Господи… Я забыла, что там нет кровати. Я что-нибудь придумаю. — девушка дернулась к шкафчику, однако сразу поняла бессмысленность этой затеи. Все равно предлагать нечего, разве что, библию. — Не стоит, я завтра все равно уже здесь не буду. Этот паршивец явно хочет присвоить себе мое имение. «Было бы, что присваивать…» — подумала Фурина, однако, вслух произносить не стала.       И все равно на душе её было неприятное давящее чувство. Вина очень витиевато скользила по сердцу, скрежетала коготками по плоти и будто бы шептала тревожные мысли прямиком на ухо послушнице. Она слишком привыкла к этому ощущению, но все таким же образом оставалась в растерянности всякий раз, когда чувство накатывало снова. — Доброй ночи, Арлекино. Как… — тут девушка закусила губу, отведя взгляд в сторону. — …твоя рука? — В порядке, не беспокойся. Заслуженно.       Очень уж хотелось послушнице возразить, сказать что-нибудь поперек, да выразить свое крайнее несогласие. А она молчала. Легкое покалывание в губе напомнило о себе, как по заказу, отчего Фурина облизнула подсохшие губы, поглядывая то на визави, то на угол комнаты, то снова на женщину, сидящую напротив. Как давит. Очередной раз направив взгляд на гостью, она столкнулась со взором Слуги, вопреки своему желанию не имея возможности теперь глянуть куда-то в сторону. В свою очередь, Арлекино смотрела пристально, неотрывно, и одновременно с этим как-будто и не на послушницу вовсе. Тем не менее, вскоре выражение лица приняло более очерченные грани, а Фурина почувствовала себя довольно неуютно, ощущая, как на неё смотрят, причем с явным и неподдельным интересом. Визави уставилась на губы, затем на нос, снова на губы — зрачки её то и дело меняли положение — а после и вовсе снова в самые глаза послушницы, словно намеренно испытывая.       В конце концов, Арлекино встала с кровати, неуверенным движением хотела было шагнуть в сторону девушки, но резко одернула саму себя, подходя к двери. Она протянула было ладонь к ручке, желая, очевидно, отпереть, да вслед за этим же действием скоротечно выйти, однако, резкий стук её опередил.       Фурина вытаращилась на гостью, та на неё.       Пытаясь мимикой беззвучно подсказать Слуге то, что от нее требовалось, послушница размахивала руками, тараща глаза, искривляя лицо и всеми своими жестикуляциями указывая на пространство под кроватью. Хотя, она едва ли была уверена в том, что Арлекино туда пролезет. В ответ на её судорожные попытки упрятать гостью хоть куда-нибудь, та нахмурилась, замотав головой из стороны в сторону в знак протеста, а после, предварительно поколебавшись, кинулась к окну, опираясь на подоконник и вылезая за пределы кельи. Фурина, пытаясь утихомирить предательски выдававший её пульс, подошла к двери, открывая её. — Извиняюсь за ожидание, матушка. Я пребывала в молитве и не смела её преждевременно прекратить.       Вранье, причем откровенно наглое, неумело вылепленное и брошенное в лицо серой массой. Послушница ощутила мнимый якорь, зацепившийся за какую-то струнку внутри неё и неимоверно давящий вниз, готовый вот-вот своей тяжестью порвать то, на чем держался. Грязнейшим образом нарушая обеты, Фурина чувствовала нереальность всего происходящего, все больше утопая в мелких прегрешениях.       «Наказанием за грех будет еще один последующий, и боле Господ не повернется, когда величайший грех будет совершен.» — мысль проскочила в её голове пространно, обрывками, отпечатавшись в сознании со времен одной из первых её месс. В такие моменты, когда мозг словно назло усугублял внутренние самоощущения подобными «воспоминаниями», девушка чувствовала себя еще более мерзко.       Она и без того понимала свое положение. — Надеюсь, ты уже изучила все аспекты сегодняшней церемонии. — Сегодняшней? Ах, я кажется напутала в ваших словах. Прошу простить.       На её суетливые разглагольствования Жозефина ничего не отвечала, пребывая в своем буднично-спокойном расположении духа, не реагируя на легкую взбалмошность в поведении послушницы. — Другие сестры монастыря считали, что ты недостойна пока еще степени новицианта. Однако, не им решать. Тянуть не будем, к постригу уже все готово, тебе остается только прийти.       Фурина кивнула, ибо других вариантов придумать не смогла. И этого было достаточно, учитывая, что настоятельница вовсе не была заинтересована в получении многословных реплик. На том она и ушла, поторопив предварительно послушницу и через чур перестаравшись с закрытием двери, из-за чего та глухо хлопнула. Девушка, оставшаяся в келье, от неожиданности дернулась, после постояла некоторое время на одном месте, и уже через пару секунд вовсе подбежала к окну, выглядывая. Вопреки её опасениям, Арлекино никуда не ушла, и даже более, все это время с нескрываемым любопытством слушала их беседу, даже не собираясь уходить. Подумав об этом, послушница нахмурилась, найдя такое поведение не самым приличным. — Я же говорила, что под кровать не полезу. — отчеканила эти слова Слуга нарочито мнительно, с приторной ноткой собственного достоинства и таким голосом, что через каждое слово можно было услышать «ишь, чего удумала». От этого Фурина еще больше обозлилась, но виду старалась не подавать, оперлась локтями о подоконник и стала наблюдать за стоящей рядом гостьей. Арлекино продолжала стоять у окна, потому полностью видеть её было невозможно, и Фурина довольствовалась лишь половиной, которую можно было уловить в пол зрения с такого расположения. — Кто-то едет… — прошептала в задумчивости женщина. И вот опять послушница недоумевает, так как собственными глазами увидеть должным образом не могла. Угол обзора не позволял. — Кто? — Экипаж какой-то. «Ясно дело, что не бес на бочке.» — съязвить ей так хотелось в ответ на ответы Арлекино, но девушка держалась. Она даже не слышала шума проезжающей мимо повозки, очевидно, потому, что расстояние было все-таки приличным. — Я кстати тут долго стоять не могу. — Слуга сослалась на небольшую, тонкую линию тени от крыши, вовсе не дающую полноценного убежища от солнца.       Фурина не ответила, только отошла от подоконника к столу, потирая висок рукой. Однако, пока гостья по уже отработанному не раз манеру влезала в окно, послушница вспомнила о том, что ей уже надобно быть в главном зале церкви. Надеясь на то, что обратную дорогу на чердак Арлекино сможет найти сама, Фурина выскользнула из кельи, мельком попрощавшись, а затем засеменила быстрым шагом по темным коридорам.       Одно время ей показалось, что на ней был сосредоточен чей-то взгляд, расположенный сзади, устремленный прямиком на её спину. Но сколько бы она не оборачивалась, заметить ничего не могла. Нутром она все равно знала абсурдность подобных мыслей, но тревога и напряжение не давали покоя.       Дверь со скрипом отворилась после немалого усилия послушницы. Сколько девушка находилась в этом монастыре, столько же и роптала на тяжелые, толстые двери, с которыми ей каждый раз нужно было бороться, просто чтобы пройти в любое помещение храма. Когда Фурина вошла в главный зал, она нехотя натянула спокойный вид вместо возмущенного недавним препятствие лица. — Да будут благословлены все присутствующие. — протянул глубоким голосом пастор.       Из толпы собравшихся на скамьях монашек послышалось произносимое вразнобой и нескладно «аминь». Звучало бы на порядок приличней, договорись они заранее о едином произношении.       Фурина тем больше чувствовала себя погруженной в хаос, чем более подчинялась законам обряда и усердней исполняла предначертания, какими бы унизительными они ей не казались. Вставать на колени перед стенкой и крестом в качестве молитвы — дело привычное, да и не шибко уже её достоинство унижающее, по её мнению. Встать на колени перед аббатом, так еще и вынужденно проползти таким отвратительным манером пару шагов — совсем другое. Девушка боялась своих мыслей, находясь в этом месте. Наверное, потому, что ничего хорошего по отношению ко всей этой процессии они не несли. Опять становилось со всего мерзко и противно на душе.       Ей было мерзко с каждого действия обряда, и скрывать это собственное отношение к тому, на что она добровольно соглашалась, уже не выходило. Силясь не морщиться, она молча кивала в ответ на все вопросы, принимала четыре обета, клялась и «очищалась» духовно. И все это — с чувством глубокой неправильности где-то в глубине её души. Чувство это с великим упорством выбиралось наружу. Наконец, ей вручили ножницы, которые она протянула навстречу аббату. Поседевший служитель отказался, возвращая ножницы ей. В первые секунды Фурина даже оторопела, позабыв о дальнейшем ходе ритуала. По её лицу легко можно было догадаться о замешательстве и настойчивых попытках вспомнить, что следует делать далее.       Она протянула ножницы вновь, надеясь, что помнит все в верном порядке. Их снова вернули. Протянула вновь — приняли. Она с облегчением, пускай и недолгим, осознала, что за трехразовый жест мучил её тем, что никак не приходил в голову. И снова она замерла, чувствуя, что все вокруг тоже замерло. Что-то происходило не так, а что именно — непонятно. Опять послушница теряется, поджимая нижнюю губу в раздумьях, пока откуда-то из зала доносятся перешептывания монашек. Фурина снова вспомнила о них, снова испытав чувство отвращения. А затем и о следующем жесте пришлось ей вспомнить, переступая через себя, чтоб не сморщить лицо, целуя успевшую сморщиться за все время жизни руку аббата. Снова мерзко на душе.       Близится логическое завершение, а сама девушка ощущает, что готова свалиться хоть сейчас. Бессонная ночь, нервы, эта вездесущая Арлекино и мерзко-противный обряд, обрывающий ей все пути в мир. Не выказывая своего явного нежелания, она наклоняет голову, а приноровившийся за все эти годы старик парой движений обрезает волосы в длину до плеч — не самым ровным, и уж точно не самым аккуратным манером. Как-нибудь потом Фурина обязательно подровняет, если сумеет достать ножницы.       Произносятся несколько молитв, вновь повторяются данные обеты, а Фурина теперь может законно встать с успевших затечь колен. Ей очень хочется согнуться-разогнуться, размять руки и ноги, потереть занывшие части тела, но нельзя. В общих чертах ей уже много чего нельзя.       Церемония близится к завершению, пока две монахини помогают девушке снять послушнический апостольник и рясы, оставляя её в одной тунике. В таком относительно неприкрытом виде она пребывает недолго — уже через несколько минут она окончательно облачена в новый подрясник, с новым головным убором и деревянным крестиком на тоненьком шнурке в руках. Теперь она, ровным счетом, почти никак не отличается от большей части здесь пребывающих. Разве что, нелепых вычурных колец нет на пальцах, как у аббата. Или презрительной насмешки на губах как, у почти всех её новоприобретенных «коллег». Все чаще Фурина допускала мысль, что они знают больше положенного, и даже больше того, что она сама когда-то рассказывала в исповеди. Вот ведь глумливые создания.

***

      Какой бы долгой не казалась Фурине церемония, прошла она довольно скоротечно, а уже через пять минут девушка находилась в своей келье, сидела на кровати, сцепив руки меж собой и пустым взглядом уткнувшись в стену. Не то, чтобы она ощущала сильных изменений, нет. Скорее, не ощущала ровным счетом ничего, разве что, кроме отвращения и неистового желания оказаться отчужденной от этого всего. Все ей сейчас опять было отвратным. Исключением могла быть Арлекино, но на данный момент она просто казалась Фурине очень странным существом, неизвестно чего желавшим и непонятно чего хотевшим. Даже невзирая на недавнюю «исповедь» Слуги, теперь уже новоиспеченная монахиня не могла понять, какие вещи в принципе двигали эту женщину, заставляя в принципе как-либо существовать. Такой же вопрос таился в ее голове и по поводу всех остальных людей в принципе, но этим она не особо беспокоилась. Наверное, Арлекино просто умудрилась стать чуточку ближе, чем остальные, да и, до недавних пор, была единственной, с кем Фурине было чуточку свободней.       Конечно, близость они обе, судя по всему, воспринимали по-разному, и прежней её формы Арлекино оказалось недостаточно. В конце концов, эффект она получила полностью обратный, хоть сейчас монахине и было её чуточку жаль. Только потому, что она ощущала то подвешенное, давящее состояние, так и пронизывающее Слугу насквозь.       С обреченно-смиренным видом Фурина встала с кровати, опускаясь на колени перед осточертевшим ей крестом, складывая ладони между собой и прикрывая глаза. Первые слова молитв она шептала, после перейдя на одно лишь «произношение» у себя в голове. Обещание она в любом случае сдержит.       Мысли все больше путаются, а ощущать собственное нахождение в пространстве становится еще тяжелее. Девушка обессиленно встает, преждевременно отрываясь от своего занятия и обмякшим телом буквально падая на кровать. Веки сами опускаются, по телу пробегает холодок и временная расслабленность, а тягучее ощущение разбегается по всем её конечностям, пока сама Фурина устало вздыхает, проваливаясь в сон.