Твои руки укрывают пламя

После того, как Цукаучи попрощался, а Недзу повесил трубку, в комнате надолго воцарилась тишина. Никто не знает, что делать или говорить. Недзу остается за своим столом, нахмурив брови и уставившись на телефон, как будто в нем можно найти ответы на интересующие его вопросы. Всемогущий прислоняется спиной к столу, дрожа, его руки сжаты на бедрах, когда он смотрит в пол. Полночь выглядит наиболее собранной, выражение ее лица суровое, но глубокие морщинки вокруг глаз и рта говорят о тяжести и сожалении. Айзава не может продолжать смотреть на них. Он закрывает глаза и пытается сосчитать в обратном порядке от пятидесяти. Это не очень помогает, но дает ему стимул, необходимый, чтобы заговорить, когда он достигнет нуля. — Итак, — говорит он, заставляя себя еще раз взглянуть на коллег, — что мы собираемся делать? — Мы не можем допустить особого отношения, — говорит Полночь строгим тоном. — Если люди узнают, что ученику Юэй сошло с рук подобное преступление… — Я думаю, — вмешивается Всемогущий, наконец поднимая яркие голубые глаза, — что в данном случае мы можем сделать исключение. Учитывая характер… — он замолкает, делая глубокий вдох, — характер событий, мы ответственны за то, чтобы попытаться справиться с ситуацией эффективно. Отчасти это результат нашего недосмотра. — Мы говорим не о школьных правилах, — возражает Полночь. — Речь даже не об использовании причуды или необходимой лицензии. Это жестокое преступление, наказуемое уголовным кодексом, которое совершил один из наших учеников, и прикрыть его от судебной системы… — Судебная система предоставила нам возможность… — Не для протокола, — парирует Полночь. — Что произойдет, если общественность узнает? Что было бы, если бы мы узнали, что нечто подобное произошло с любым другим учеником любой другой школы? Мы бы назвали это аморальным! — Хирота не выдвигает обвинений, — говорит Айзава. — Это ничего не значит, — отвечает Полночь. — Ему все еще могут предъявить обвинение в совершении преступления. — Но они этого не хотят, — отмечает Всемогущий. — Они желают дать Бакуго шанс. Никто не хочет, чтобы из-за этого он лишился карьеры. — Лишился карьеры? — Полночь недоверчиво переспрашивает. — Он отрезал человеку пальцы! — Очевидно, он плохо справляется с психологическими последствиями случившегося с ним, — утверждает Всемогущий. — Мы должны были убедиться, что с ним все в порядке. Мы подвели его. — Бакуго в здравом уме, — признает Айзава. — Мы не можем не считать его виновным в своих действиях. — Я не говорю, что мы не должны, — говорит Всемогущий, очевидно разочарованный. — Я говорю, что нам следует учитывать обстоятельства и действовать с некоторым снисхождением. — Что еще более важно, — говорит Недзу, наконец-то вмешиваясь, — что даст ему судебное разбирательство и отправка в тюрьму? — По всей вероятности, это не принесет особой пользы, — отвечает Айзава, подхватывая логику Недзу. — Это не поможет ему восстановиться или обуздать свое поведение. — Ты не можешь этого знать, — говорит Полночь. — Насколько нам известно, это может быть именно то наказание, в котором он нуждается, чтобы привести себя в порядок. Не секрет, что Бакуго привык получать то, что хочет. Возможно, пришло время ему столкнуться с реальными последствиями своего поведения. — Результаты исследований, проведенных в тюрьмах, говорят об обратном, — невозмутимо парирует Айзава. — Освобожденные, у которых были выявлены проблемы с психическим здоровьем, часто проявляли склонность к рецидивам. Реабилитация обычно более эффективна. — Более того, — говорит Недзу, — подумайте о том, что будет означать для Юэй просто исключить Бакуго и позволить ему вернуться в общество? Что, если он действительно начнет нападать? И даже использовать приемы, которым обучила его школа? Как уже случилось. Как мы можем, руководствуясь здравым смыслом, допустить такое? Долгое время все молчат. В конце концов, полагает Айзава, это довольно логичное решение. Им предлагают шанс самим разобраться с этим. Исключение Бакуго и проведение его через судебные процессы, вынесение приговора и, скорее всего, тюрьма, ничему его не научат. Они просто вышвырнут ученика, который, как они знают, нуждается в помощи, в мир с нарушенным психическим состоянием и обидой. Но логика не объясняет того облегчения, которое он чувствует. Или вины. — Пока ему не предъявлено официальное обвинение, Бакуго не будет исключен или передан властям, — заявляет Недзу. — Мы разберемся с ним здесь, используя всю силу нашей власти, — он переводит взгляд на Полночь. — Мы не позволим ему легко уйти. Полночь серьезно кивает. Айзава бросает взгляд на Недзу. — Ты на удивление мягок, — комментирует он. Улыбка Недзу одновременно резкая и горько-сладкая. — Возможно, в данном случае я проявляю сочувствие, — признает он. — Я хотел отомстить тем, кто однажды причинил мне зло. И даже сейчас я не могу сказать, что считал бы себя неправым, поступая так. Я не могу найти в себе сил особо злиться. Айзава подавляет фырканье. Сочувствие, по его мнению, чертовски хорошее объяснение. Но от этого легче не становится.

***

Когда его вызывают всего через час после начала занятий, Бакуго не удивляется. Однако он удивлен, когда его усаживают перед несколькими преподавателями Юэй, и при этом не видно ни одного полицейского. Он честно предполагал, что его увезут на полицейской машине. Бакуго задается вопросом, означает ли это, что у него действительно есть шанс. (Вероятно, нет.) (Даже если и есть, он не уверен, что хочет им воспользоваться.) Недзу, Всемогущий, Айзава и Полночь сидят или стоят перед ним с серьезными выражениями. — Что это? — спрашивает Бакуго, пытаясь как обычно вести себя дерзко. — Собрание кружка? — Бакуго, — начинает Всемогущий, после чего замолкает, по-видимому, не зная, как продолжить. — Мы… — Прошлой ночью Хирота Масаджи был найден в своей камере с шестью ампутированными пальцами, — говорит Айзава, переходя прямо к делу. — Это сделал ты? Бакуго даже не старается выглядеть убедительно. Он пристально смотрит на учителя, затем отводит взгляд в сторону. — Почему вы думаете, что это был я? — У тебя есть мотив, информация и способности, — говорит Айзава. — У тебя больше всех причин желать мести Хироте. Бакуго усмехается, но чувствует, как его грудь сжимается. — Как будто я тратил бы свое время на этого придурка. Глаза Айзавы сужаются. — Камеры наблюдения засняли, как ты прошлой ночью пробирался на территорию школы. Черт возьми, это довольно весомое предъявление. Но Бакуго только пожимает плечами. Если они хотят признания, им придется постараться получше. — И? Я пошел прогуляться. Вы, засранцы, никогда и никуда меня не отпускаете. Я сходил с ума. — А если мы пригласим сюда детектива Цукаучи? — спрашивает директор Недзу, такой же спокойный и любезный, как всегда. — Ты хотел бы рассказать ему ту же историю? Пальцы Бакуго сжимаются на кожаной обивке стула, в котором он сидит. — Это допрос? — он рычит. — Потому что, если так, я имею право на адвоката. — Это не допрос, — говорит Полночь надменным тоном. — Независимо от того, что ты скажешь, тебе не грозит судебное разбирательство. Бакуго замирает месте, его сердце готово выпрыгнуть из груди. — Что это значит? — спрашивает он. — Цукаучи проводит несколько дополнительных расследований со своей стороны, — говорит Всемогущий, делая шаг вперед. — Просто чтобы убедиться, что нет никаких упущенных возможных зацепок, но… — Скажем так, вопросы — это в основном формальность, — не слишком мягко говорит Айзава. — Мы здесь для того, чтобы обсудить последствия. Плечи Бакуго слишком напряжены, он клянется, что его мышцы в любой момент могут лопнуть и отправить его сквозь гребаный потолок. — Тогда почему только вы четверо? Я думал, герои верят в честные суды и прочее. — Если бы мы обсуждали надлежащее вынесение приговора, мы бы так и сделали, — говорит Недзу. — Но нам была предоставлена возможность разобраться с этим вопросом как с личным делом школы. Неофициально департамент полиции считает, что к подобному делу лучше подходить с более… личным подходом. — Меня исключают? — даже когда он произносит эти слова, они кажутся тяжелыми на его языке, полные страха и неопределенности. Недзу смеется. — Боже, нет. Какими безответственными наставниками мы были бы, если бы просто вышвырнули потенциально опасного бунтаря на улицу? — Бакуго скалит зубы на это. Он не гребаное дикое животное. — Кроме того, кому это в конечном итоге выгодно? Мы по-прежнему верим, что у тебя есть будущее. Здесь, в Юэй, и за его пределами. Нам бы не хотелось, чтобы тяжелый травмирующий опыт прервал его. Вся тяжесть происходящего обрушивается на Бакуго, и ему приходится вцепиться в ручки стула, чтобы не потерять равновесие. — И что дальше? — вопрос вырывается через чур эмоционально. Недзу просто наклоняет голову со странной легкой улыбкой. — Прежде чем мы перейдем к этому, — говорит Полночь, — у нас все еще есть несколько вопросов. Мы хотим знать, кто тебе помог. Бакуго тут же возвращает самообладание. — Никто, — рычит он, на что получает недоверчивые взгляды. — Причуда, описанная охранниками в участке, удивительно напоминает причуду Шинсо Хитоши, — говорит Айзава. Бакуго не славится актерскими способностями, но он все равно старается изо всех сил и корчит лицо. — Кто это, черт возьми? Он не стукач и не собирается тянуть за собой людей, которых вовлек. Он мало что знает о Шинсо — ему это не интересно. Но он знает, что парень стремится стать героем, что его кандидатуру действительно рассматривают. Бакуго, может, и сволочь, но он не собирается лишать кого-то шанса. (Особенно, если это может означать, что маленького фиолетового засранца из его класса могут выгнать, чтобы освободить место.) Однако его учителя, похоже, не впечатлены. — В камерах произошло короткое замыкание, — продолжает Айзава, — Но они не засекли того, кто вывел их из строя, — обзор просто потемнел, а затем камеры полностью отключились, что может указывать на причастность Каминари или даже Токоями. Черт, теперь они подозревают Каминари? Этот парень может чертовски раздражать Бакуго, но его там даже не было. Бакуго продолжает играть свою роль, его губы растягиваются, обнажая зубы. — Как будто я стал бы связываться с кем-то из этих придурков. Вы видели Каминари? Он гребаный идиот. Думаете, я бы взял его с собой куда-либо? — Он один из твоих друзей, — мягко указывает Айзава. — У него есть мотив. Бакуго усмехается. — Да, конечно. Послушайте, я уже говорил вам — больше никого не было. Только я. Полночь приподнимает бровь. — Значит, ты больше не отрицаешь? — Какое, черт возьми, это имеет значение?! — кричит Бакуго, вскакивая на ноги. — Вы уже думаете, что это сделал я, и я ни хрена не могу сделать, чтобы убедить вас в обратном. Так вы считаете, это был я? Отлично. Но я сделал это в одиночку. Так что отбросьте нахрен теории заговора. — Охранники сообщили, что видели трех человек, — непоколебимо говорит Всемогущий. Глаза Бакуго сужаются. — Тогда они бредят. Я не собираюсь повторять это снова. Он откидывается на спинку стула, глаза пылают гневом. Учителя снова переглядываются. — Хорошо, — говорит Недзу, все такой же раздражающе спокойный, как всегда. — Тогда давайте перейдем к тому, ради чего мы здесь на самом деле. Бакуго, твои действия, которые в чем-то можно понять, непростительны, и требуют дисциплинарных мер. Итак, — он делает паузу, перебирая бумаги на своем столе, — мы отнесемся к этому так же, как отнесся бы судья, если бы рассматривал твое дело, — он встречается взглядом с Бакуго. — Теперь ты должен будешь посещать школьного психолога не реже двух раз в неделю. Он будет предоставлять еженедельные отчеты о проделанной работе, так что не думай, что тебе сойдет с рук просто посидеть там час или явиться только для того, чтобы сбежать. Бакуго закрывает глаза, руки сжимаются в кулаки на подлокотниках. Черт, он должен был догадаться. Отлично. Ладно, это… он может это сделать. Это… это неважно. Он может притвориться вежливым с психиатром, совсем ненадолго. Только на время. — Официально ты находишься под домашним арестом, — говорит Недзу, и его бодрый голос начинает действовать Бакуго на нервы. Он скорее предпочел бы, чтобы на него кричали. — Ты должен оставаться на территории кампуса, если только не будет специального разрешения школы для иного случая. Если ты хочешь отправиться куда-то еще, это должно быть одобрено школой. Если хочешь пойти домой, представитель школы будет сопровождать тебя как до дома, так и обратно. Да, этого следовало ожидать. — И как долго? Недзу поджимает губы. — Как долго? На неопределенное время. Мы можем вернуться к этому вопросу позже, в зависимости от твоего поведения. Бакуго приходится прикусить язык. Хорошо. Он может справиться с этим. — И от тебя потребуется отработать не менее пятисот часов общественных работ, — продолжает Недзу. — Мы все еще решаем, что именно это будет и как часто мы будем требовать, но не волнуйся, мы предоставим тебе эту информацию. Бакуго морщится. — Пятьсот? — Да, — отвечает Недзу. — Не волнуйся, у тебя будет достаточно времени, чтобы пройти их все до окончания школы. — А как же стажировка? — спрашивает Бакуго. Полночь бросает на него сердитый взгляд. — На твоем месте я бы сейчас не слишком беспокоилась об этом. Если ничего не откладывать, то вполне можно справиться с обеими задачами. Бакуго открывает рот, чтобы снова запротестовать, но прежде, чем он успевает, вмешивается Айзава. — Ты отрезал человеку пальцы, — холодно отмечает он. — Это не мелкое правонарушение. Если бы ты предстал перед судом, даже учитывая твои обстоятельства, маловероятно, что тебя привлекли бы к общественным работам. Так что бери то, что дают. Бакуго рад, что он решил подстричь ногти. Иначе, он уверен, у него пошла бы кровь от того, как сильно он вдавливает пальцы в ладони. — Ладно, — огрызается он. — Хорошо, я сделаю это. Я буду ходить на долбаные сеансы терапии, и выполнять долбаные общественные работы, и соглашусь на долбаный домашний арест. Что-нибудь еще? — Да, — говорит Всемогущий, склонив голову. — Ты также будешь обязан дежурить по уборке три недели в месяц. И мы будем иметь решающее слово в отношении любой стажировки, которую ты решишь пройти. — Радуйся, что мы не отозвали у тебя временную лицензию, — говорит Полночь. — Я не собираюсь ни черта ничему радоваться, — рычит Бакуго. — Но ладно. Что-нибудь еще? Недзу наклоняется вперед, опираясь на локти. — На данный момент это все. Нам лишь нужно, чтобы ты подписал документы, выражая свое согласие. — Хорошо, — бормочет Бакуго и выхватывает из рук Айзавы бумаги, которые тот ему протягивает. — И Бакуго, — говорит Недзу, прежде чем Кацуки успевает взяться за ручку, — любое несоблюдение этого соглашения немедленно приведет к отчислению, и ты будешь передан полиции для разбирательства. Это понятно? Бакуго усмехается. — Кристально.

***

— Ты помог Бакуго совершить нападение на Хироту Масаджи? Каминари моргает, глядя на учителя растерянным взглядом. — Что я сделал? — спрашивает он, нахмурив брови. Он помог Бакуго напасть на кого-то? Зачем ему это делать? И кто, черт возьми, такой Хирота Масаджи? Каминари оглядывается по сторонам, морщась. — Что-то случилось с Бакуго? Он был в порядке этим утром. Думаю, я бы знал о драке. — Что ты делал прошлой ночью? — спрашивает Полночь. Каминари пожимает плечами. — Тусовался и учился с Джиро, Киришимой и Ямомо. А что такое? — Они могут это подтвердить? — Э-э, вероятно? Вы хотите спросить их? — Ладно, — говорит Айзава со вздохом. — Не мог бы ли ты сказать мне, видел ли ты Бакуго или Токоями в любое время после комендантского часа? — После комендантского часа? — попугайничает Каминари, наклонив голову. — Нет? Токоями обычно сам по себе, а Бакуго выгнал нас из своей комнаты несколько ночей назад. Я должен был их видеть? — Нет, — говорит Айзава, после чего пренебрежительно машет рукой. — Теперь можешь идти. — О… хорошо, — говорит Каминари, поднимаясь на ноги. Он уходит в гораздо большем замешательстве, чем когда пришел.

***

«Ничего не говори» Требование Бакуго звучит в ушах Токоями, когда он сидит перед Всемогущим и учителем Айзавой с пристыженным выражением. — Камеры были выведены из строя, — говорит Айзава. — Экраны потемнели перед тем как отключиться. Не так уж много причуд, которые могли бы справиться с этим. — Пожалуйста, Токоями, — говорит Всемогущий, упираясь руками в колени, — мы просто хотим знать, что произошло. — Боюсь, я не могу ничем вам помочь, — отвечает Токоями, не отрывая взгляда от стены позади них, его голос звучит ровно. — Меня там не было. — Охранники полагают, что видели кого-то, похожего по описанию на тебя, — парирует Айзава. Токоями чувствует, как Темная тень дергается внутри, но он держит себя в руках. — Тогда они, должно быть, ошиблись. Меня там не было. — Доктор Акина говорит, что у тебя были трудности на сеансах с ней, — говорит Всемогущий мягким тоном. Перья Токоями слегка приподнимаются. — Я не верю, что психотерапевты полезны в подобных ситуациях, — говорит он резче, чем намеревался. Взгляд Всемогущего печален. — Токоями, ты умнее этого. Токоями отводит взгляд, стыд грозит задушить его. Он отказывается отвечать на остальные их вопросы чем-либо, кроме «да» или «нет». Он ожидает, что к концу разговора его исключат. Вместо этого все, что он получает, — это домашний арест на семестр, дежурство по уборке и обязательные сеансы терапии у доктора Акины на следующие шесть недель. Это лучший исход, на который Токоями даже не мог надеяться. И все же, почему-то, он чувствует себя от этого только хуже.

***

Хитоши принял слишком буквально то, что сказал ему Бакуго, и держит рот на замке. Помимо первоначального «нет» на вопрос «Помогал ли ты Бакуго Кацуки в нападении на Хироту Масаджи?» — Хитоши не потрудился ответить ни на один из вопросов. Вместо этого он предпочитает качать головой, а чаще всего смотреть на учителей пустым, ничего не выражающим взглядом. Полночь выглядит несколько разочарованной, в то время как Айзава выглядит лишь усталым (ну, более усталым, чем обычно). — Описанная причуда нападавшего кажется очень похожей на твою — говорит Айзава. — Они сказали, что чувствовали себя так, словно их разум заволокло туманом и ими управляла внешняя сила. — Это довольно характерная причуда, — отмечает Полночь. Хитоши просто продолжает смотреть на них, не скрывая своего раздражения. — Ты не улучшишь свое положение, если будешь молчать, — говорит Полночь, скрестив руки на груди, очевидно собираясь быть суровой. Хитоши вздыхает, отводя взгляд в сторону, и, наконец, говорит: — Если вы хотите знать, кто поступил так ужасно, почему бы не спросить жертву? Наверняка он что-то видел. Хитоши старается не показывать напряжение, сковавшее его тело. Это рискованная игра, опасная. Он не знает, поймали Бакуго официально или нет. Возможно, Хирота действительно выдал их. У него не было причин этого не делать. Но… если так, почему бы не начать с этого? Почему бы в самом начале не попытаться надавить на него и заставить признаться? Вместо этого все, что они использовали, было косвенными доказательствами, которые, по-видимому, указывают на то, что они не знают наверняка. Но… — Хирота отказался отвечать на какие-либо вопросы относительно нападавших, — говорит Айзава, и его глаз слегка подергивается. — Он сказал следователям, что если они не могут сами разобраться, то они, цитирую, «все равно слишком тупы, чтобы с ними разговаривать». Хитоши фыркает, отвращение и облегчение скручиваются внутри него, как масло, смешивающееся с водой. Конечно. Конечно, такой человек, как Хирота, не заинтересован в даче официальных показаний — он уже получил то, что хотел. Посадить Бакуго в тюрьму не было бы «частью плана». Он ненавидит его. Он действительно ненавидит его. (Затем он вспоминает крики, и смех, и запах крови, и рвоту, застрявшую в горле, и…) До конца допроса он не отвечает ни на один из вопросов. Он знает, что теперь лишил себя шансов попасть на геройский курс, его ни за что не примут. Независимо от того, смогут ли они доказать его причастность, это всегда будет черной меткой против него, даже если это не будет зафиксировано. И Хитоши не знает, стоило ли оно того. По ощущениям определенно кажется, что нет.

***

Бакуго снова садится перед дурацким психологом и готовится к тому, что весь следующий час его будет мучить неимоверное раздражение. — Я признаю, — начинает она, — что не совсем понимаю, с чего начать. Пациенты, к которым я привыкла, обычно не против. Бакуго переводит взгляд на блокнот, лежащий на приставном столике. — Не похоже, что методы, которые я использовала в прошлый раз, будут особо полезны для первоначальной оценки, — продолжает она. — Так как насчет того, чтобы вместо этого… начать с меня? Она указывает на себя. — Меня зовут Хано Акина. Ты можешь называть меня так, как тебе удобнее — доктор Хано, Акина. Несколько учеников также обращаются ко мне «доктор Акина». Как угодно. В этой профессии меня пару раз называли грубыми словами, так что не волнуйся, — она криво улыбается, — ты не заденешь мои чувства. Бакуго скрещивает руки на груди, усмехаясь. — Мне тридцать три года, я окончила Национальный университет Сингапура со степенью доктора психологии. Я специализировалась на изучении травм, уделяя особое внимание профессиональным героям. Я работаю непосредственно в этой области чуть больше десяти лет, и, в частности с героями — последние восемь лет, — говорит Акина, и Бакуго скрежещет зубами. Какого черта она утруждает себя изложением для него своей характеристики? Но он не останавливает ее, и она продолжает: — Моя специализация — травма, но я также квалифицирована для лечения депрессии и других проявлений тревоги, — она бросает взгляд на свои записи. — Преподаватели Юэй попросили меня также следить за любыми возможными расстройствами, связанными с управлением гневом — вспыльчивым характером, саморазрушительным поведением и тому подобными вещами. На самом деле это не моя область знаний, так что посмотрим, что получится, и, если я сочту это необходимым, я могу направить тебя к специалисту со стороны. Выражение лица Бакуго искажается. — Мне не нужны сраные консультации по управлению гневом. Акина просто оглядывает его непоколебимым взглядом. — Бакуго, ты отрезал человеку пальцы. Несмотря на то, что ты думаешь или чувствуешь, это ненормальная реакция на травмирующий опыт. — Что, ты хочешь сказать, что большинство людей не желают смерти их, черт возьми, насильнику? — рычит Бакуго. — Гнев — нормальная реакция, — говорит Акина раздражающе спокойно. — И да, даже желать чего-то подобного не является чем-то необычным. Но что выходит за рамки нормы, так это действовать в соответствии с этими чувствами, — она наклоняется вперед, упираясь локтями в колени. Бакуго избегает ее взгляда и скрипит зубами. Если он сейчас сорвется, это ему не поможет. Акина мгновение наблюдает за ним, прежде чем снова откинуться на спинку стула. — Как я упоминала ранее, я нахожусь в несколько уникальном положении. Мои самые частые клиенты — это либо те, кто недавно пережил травму и надеется справиться с этим опытом, либо клиенты, страдающие от ПТСР. Хотя все они немного разные, почти все обращаются ко мне по собственной воле. Поэтому, даже если говорить может быть трудно, они готовы делать это, по крайней мере, на каком-то уровне. Признаюсь, я не уверена, какой путь лучше всего выбрать для человека, не желающего говорить о недавнем травмирующем событии. — Я не боюсь, — огрызается Бакуго, его плечи приподнимаются. Акина наклоняет голову. — Я не говорила, что ты боишься. Бакуго прикусывает язык, смотрит на свои руки, сжимая их в кулаки, и отчаянно желает, чтобы боль от ногтей, впивающихся в плоть, вернулась, чтобы он мог, черт возьми, сосредоточиться. — Как я уже сказала, — продолжает Акина, — эта ситуация для меня в новинку. Итак, я подумала, что, возможно, мы могли бы начать немного иначе, чем обычно. Она выжидающе смотрит на него. Бакуго не поднимает глаз. — Что ты хочешь от меня? — ему удается заставить себя сказать. Акина пожимает плечами. — Просто представься. Имя, возраст, немного о твоей истории, чем ты любишь заниматься. Так же, как сделала я. Бакуго морщит лоб. — У тебя уже есть это дерьмо, — говорит он, — в моем досье. Акина улыбается. — Развлеки меня. Развлечь ее? Сучка читает ему лекцию о том, как с ним будет трудно работать, и она, блять, хочет, чтобы Кацуки развлек ее? «Просто сделай это — напоминает он себе. Чем быстрее ты покажешь им, что ты нормальный, тем быстрее все закончится.» — Бакуго Кацуки, шестнадцать лет (семнадцать меньше чем через месяц). Я учусь в Юэй, и я собираюсь стать, черт возьми, лучшим профессиональным героем, которого когда-либо видела эта страна. Акина издает тихий смешок. — Что ж, у тебя определенно большие амбиции. Расскажи мне об этом немного подробнее. Почему ты хочешь стать героем? Как долго? Как ты попал в Юэй? И все в таком духе. Бакуго пожимает плечами. — Я хотел стать героем столько, сколько себя помню — по крайней мере, с тех пор, как проявилась моя причуда. Я во многом равнялся на Всемогущего. — Бакуго приходится сдерживаться, чтобы не покраснеть от легкого смущения при этом признании. — Я думал, что он потрясающий: как он всегда побеждал, как никогда не позволял ничему поколебать его. Я хотел быть таким человеком. Поэтому тренировался, — он слегка ерзает на стуле, ноги шаркают по полу. — Моя средняя школа была помойкой. Как только начался первый год, я был готов свалить оттуда. Примерно в то время я серьезно занялся тренировками, чтобы не застрять там на всю оставшуюся жизнь. Акина кивает. — Хорошо. А что насчет третьего года? Бакуго слегка напрягается. — А что с ним? — он спрашивает, хотя точно знает, что она имеет в виду. — В твоих файлах упоминается инцидент со злодеем, — говорит она. — И что о нем говорить? — Бакуго огрызается. — Не то чтобы это было так уж важно. Это было просто глупое зрелище, по которому некоторые меня помнят. Чертовски жалкое. На лице Акины выражение, которое трудно понять. Так что Кацуки не утруждает себя попытками. — Тогда ладно, — говорит она, и ее голос слишком мягкий, слишком понимающий — Бакуго ненавидит это. — Давай немного поговорим о тебе в средней школе. Твои учителя упомянули, что ты, как правило, враждебен во время занятий, особенно по отношению к некоторым ученикам. Это было правдой и в то время? Бакуго насмехается над ней. — К некоторым ученикам? Черт возьми, ты можешь сказать прямо — Деку. Я не идиот, — он откидывается на спинку стула, его глаза находят точку на стене над правым плечом Акины и смотрят на нее. — Я не какой-то жизнерадостный кретин, как некоторые придурки в моем классе, и никогда им не был. И что? — Это не было нападкой на твой характер, — успокаивает Акина. — Я просто хотела узнать в качестве информации. — Без разницы, — ворчит Бакуго. — Как бы ты описал свою жизнь после начала учебы в Юэй? — спрашивает она, меняя тему. — Все хорошо. — А поконкретнее? — Черт… — Бакуго раздраженно обрывает себя. — Ладно. Обычные занятия по-прежнему чертовски скучные. Все это дерьмо я уже знаю. Если бы посещаемость не имела значения, я бы нахрен забил на них. С тренировками героев обычно все в порядке. Иногда это полезно. Иногда раздражает. Люди… — Бакуго останавливает себя, когда Киришима, Каминари, Ашидо и Серо проносятся в его голове в быстром темпе. —… они более-менее сносные, — с трудом признает он. — Во всяком случае лучше, чем в моей прошлой школе. — А Мидория Изуку? Бакуго чувствует, как у него начинает кипеть голова от… (от чего? Гнева? Стыда?) … раздражения при упоминании Деку. Но он заставляет себя подавить свой немедленный ответ: «Он по-прежнему хуже всех», — потому что, ну… это не так. И Бакуго нравится думать, что он достаточно вырос как личность, чтобы признать это. — Плевать на него, — пренебрежительно говорит Бакуго. — По крайней мере, он более терпим, чем был в средней школе. — Да? Что с ним было раньше? На этот раз Бакуго ощущает стыд, подкатывающий к горлу. — Это ни хрена не имеет значения, — бормочет он. — Деку не проблема. Давай уже дальше. Акина, кажется, не удивлена и дарит ему почти извиняющуюся улыбку. — Что насчет атаки злодеев? В зоне катастроф и когда тебя похитили в лагере. Повлияли ли эти события на твое мнение о Юэй и вообще? Бакуго прикусывает язык. Вопрос оказался проще, чем он думал. Он не о том, что он чувствует, и не о прочей подобной ерунде. Просто о том… что он думает. — На самом деле нет. В том, что произошло, не было вины Юэй. Это была моя вина. Не то чтобы я боялся или что-то в этом роде из-за этого. — Конечно, — легко отзывается Акина. — А как насчет того, как ты себя чувствовал после прихода в Юэй? И вот тут Бакуго начинает ощущать раздражение. — Я чувствовал себя прекрасно, — выдавливает он. — Здесь я удовлетворен больше, чем где-либо еще. Я чувствовал, что мне есть куда расти. Просто… Просто что? Просто он также чувствовал себя слабее? Более уязвимым? — Просто это было что-то новое, — наконец решается он. Вот так. Это должно быть достаточно безопасно. — А сейчас? — спрашивает Акина. — После нападения. Как ты себя чувствуешь? Бакуго пытается выровнять дыхание. Пытается снова сосредоточиться на вопросе и не думать о ночных кошмарах, панике, царапание рук до кровотечения или запахе крови, крови, крови… — Со мной все в порядке, — говорит он, — как и всегда. Акина выглядит совершенно неубежденной. — Как тебе спится? — Когда эти придурки в общежитии затыкаются? Отлично, — говорит он. — Кошмары? — Нет. — Нет? — Нет, — повторяет Бакуго, костяшки его пальцев белеют. Акина хмурится. — Бакуго, я понимаю, что это трудно… Но, пожалуйста, я прошу тебя не лгать мне. Бакуго подается вперед на своем стуле, его глаза горят. — И как, черт возьми, ты узнаешь, вру ли я тебе, а? Это моя гребаная голова. Акина долго рассматривает его, затем спрашивает: — Хочешь знать, в чем моя причуда, Бакуго? — Нет, — ворчит он, скрещивая руки на коленях. Акина игнорирует его. — Я могу чувствовать… своего рода ауру. Это не так просто и статично, как если бы у кого-то был один цвет, или цвет, представляющий одну эмоцию. Вместо этого люди, как правило, выглядят как водоворот разных цветов, каждый из которых отражает то, что они могут испытывать в своей жизни в данный момент. Глаза Бакуго сужаются. — И ты, Бакуго, излучаешь особо разгневанную ауру, как пятно, — говорит Акина. — И для людей, которые видят меня, это не обязательно редкость. Так что, хотя я не могу читать твои мысли, я могу читать твои эмоции. Поэтому я прошу тебя, пожалуйста, постарайся хотя бы здесь оставить притворство. Бакуго прерывисто вздыхает и не отвечает. Ее взгляд спокоен, уравновешен. — Если ты так настаиваешь на том, что все в порядке, тогда не должно быть причин не говорить правду, — она откидывается назад, скрещивая ноги. — Просто… уступи мне. Скажи правду на этом сеансе, постарайся быть честным. Если это действительно так невыносимо, то ты можешь вернуться к притворству на следующей встрече и просто смириться с последствиями. Звучит справедливо? Бакуго пристально смотрит на нее, пытаясь соориентироваться. Он не может… он не сможет блефовать в этой ситуации. Черт. — Отлично, — выплевывает он. — Но я должен сказать, что это чертовски глупо. Акина лишь слабо улыбается. После этого начинается поток вопросов, на которые Бакуго пытается ответить хотя бы с приличной долей честности. Он хорошо спит? Нет. Ему снятся кошмары? Да. Чувствует ли он, что у него нет будущего? Иногда (большую часть времени). Чувствует ли он беспокойство? Очень. Вялость? Время от времени, но редко. Какие-либо трудности с поддержанием разговоров? Иногда (слишком часто). Потеря аппетита? Немного (еда в половине случаев имеет привкус опилок). Беспричинной злой? Никогда беспричинно. Однако часто злится? Да, но это норма. Его норма. Он злее обычного? Может быть. Думает ли он о происшествии, когда ему этого не хочется? Да, ладно, да. Мысли о самоубийстве? Он бы никогда не стал их реализовывать. Плачет больше обычного? Нет (на самом деле меньше, почти как будто он не может заставить свое гребаное тело работать должным образом). Сексуальное влечение? Бакуго напрягается. — Мы можем вернуться к этому позже, — говорит Акина. — Или просто убрать. Это не всегда уместно, особенно для кого-то твоего возраста. Бакуго благодарен. Потому что… что он вообще должен был ответить на такое? Должно ли… должно ли было случившееся повлиять на что-то подобное? Есть и другие вопросы. Избегал ли он вещей, которые напоминают ему о нападении? Нет (как он мог? Они повсюду). Считает ли он, что мир небезопасен? Конечно. Конечно? Да, конечно. Можно ли доверять людям? Нет… не большинству. Некоторым, возможно. Некоторым? Да. Например, кому? Двигаемся дальше. Как ты думаешь, ты мог бы это остановить? Да. Почему? — Я закончил, — внезапно объявляет Бакуго, вставая. — Твой час истек. Акина быстро бросает взгляд на часы на своем телефоне, затем беззаботно улыбается ему. — Технически у нас еще есть около четырех минут. На сегодня мы закончим с вопросами, но сначала нам нужно подвести итоги. Бакуго сжимает и разжимает кулак, костяшки его пальцев белеют, прежде чем он плюхается обратно на место. Акина просматривает свои записи с задумчивым выражением на лице. — Ну, здесь нет ничего особо удивительного, — говорит она. — Есть несколько предупреждающих признаков депрессии, поэтому я хочу, чтобы мы за этим следили. Но это все еще относительно нормально. На данный момент твои ответы тесно связаны с ОСР — острым стрессовым расстройством, которое, опять же, типично после травмирующего события. Обычно для правильной диагностики ПТСР требуется от трех месяцев до года, но считай, что это очень похоже, просто с другим временным графиком. — Неважно, — бормочет Бакуго, стараясь не поддаться желанию выгнуть плечи вперед и стать как можно меньше. Акина вздыхает. — Что ж, по крайней мере, это дает мне хорошую опору, с чего можно начать. Теперь, — говорит она, пододвигая к нему несколько бумаг, лежащих на журнальном столике между ними, — мне нужно, чтобы ты подписал это, прежде чем уйдешь, теперь, когда мы официально провели вводный сеанс. Бакуго хватает бумаги со стола и бегло просматривает их. — Что это за хрень? — Соглашения о неразглашении, конфиденциальности, а также наши договоренности об отчетах о проделанной работе, которые я должна предоставить. Прочитай их, задай вопросы и подпиши, — беззаботно говорит Акина. — Обычно это касается оплаты и расписания, но поскольку школа заботится обо всем этом, нам не о чем волноваться. Бакуго стискивает зубы и не утруждает себя тем, чтобы прочитать все до конца, прежде чем подписать. На самом деле у него все равно нет выбора. От нее требуется отчет о его успехах, но она не будет рассказывать подробности их сеансов. Любой материал с их встреч остается конфиденциальным. Единственным исключением являются случаи, когда он угрожает причинить вред себе, кому-то другому или кто-то причиняет боль ему. Бла, бла, бла. Отлично. Все… все чертовски хорошо. Он подписывает. — Прекрасно, — говорит Акина, не обращая внимания на то, что Бакуго собирает свои вещи, чтобы выбежать из кабинета. — Тогда увидимся на следующем сеансе. — Да-да, — бормочет Бакуго, уже направляясь к двери, когда останавливается, на мгновение задумываясь. А затем бросает через плечо: — Твоя специализация — травма верно? Повисает пауза. — Да, верно. — Тогда почему бы тебе не попробовать принести реальную пользу и не провести сеанс с Дву… Тодороки, — говорит он, после чего выходит из кабинета и закрывает дверь. Но не раньше, чем услышит: — Я приму это к сведению.

***

У него запланированы сеансы терапии два раза в неделю. По понедельникам и четвергам. И общественные работы три раза в неделю. После уроков во вторник и среду и всю вторую половину субботы. Бакуго чувствует, что у него едва хватает времени дышать. Когда наступает вторник, его утешает лишь то, что, по крайней мере, это не может быть так плохо, как сеансы терапии. Затем он получает поручение. — Приют для жертв жестокого обращения? — говорит он, размахивая бумагой, которую ему дали, перед Айзавой. — Что за хрень? — Это что-то вроде приюта для бездомных, — скучающе объясняет Айзава. — За исключением, что он предназначен для людей, которые ищут убежища от домашнего насилия. Они также работают с жертвами торговли людьми и сексуального насилия, но временное жилье — их основная услуга. Бакуго сотрясает дрожь. — Я не об этом черт возьми спрашиваю, и ты это знаешь, — шипит он. — Я имею в виду, какого хрена вы отправляете меня туда? Когда они сказали про общественные работы, Бакуго подумал, что его отправят на стройку, или убирать мусор, или еще какая-нибудь хрень. Но приют для жертв жестокого обращения? За кого они, блять, его принимают? — Это показалось уместным, — говорит Айзава. — Это на хер… — Чему бы тебя научил физический труд? — спрашивает Айзава, но вопрос явно риторический, и черт возьми, черт бы его побрал, черт бы побрал все. — И мы не собирались отправлять тебя волонтером в больницу. Так что это показалось более разумным вариантом. Кацуки клянется, что его трясет, и он не знает, от гнева это, или от разочарования, или от чего-то совершенно иного. — Это чушь собачья, — рычит он. Айзава, похоже, не впечатлен. — Очень жаль. Ты отправляешься через тридцать минут после последнего урока. Сопровождающий будет ждать у ворот. Не опаздывай. Он не опаздывает. Хотя бы по причине желания покончить с этим дерьмом как можно быстрее. Бакуго переодевается в самую обычную гражданскую одежду — чуть меньше черного, штаны чуть свободней сидят — и отправляется к воротам. Он пришел даже на пятнадцать минут раньше. И его чертового сопровождающего еще нет. Бакуго разочарованно стонет, прислонившись к большой стене, ограждающей кампус. Его не ждет ни секунды покоя, верно? За пять минут до того, как пришло время уходить, Бакуго, наконец, видит, что кто-то приближается. — Наконец-то блять. Он отталкивается от стены, скрещивает руки на груди и свирепо смотрит, готовый сказать, кто бы это ни был, чтобы в следующий раз он поторопился. На самом деле ему требуется слишком много неловких секунд, чтобы понять, кто именно к нему приближается. Но как только он это делает… — Вы, должно быть, издеваетесь надо мной, — скалится Бакуго. Хвостатая, у которой заметно не хватает привычного хвоста и одетая в обычную одежду, лишь поднимает бровь. — Ты мой сторож? — требовательно произносит Бакуго. — Я могу надрать тебе зад в любое время! — Я твой сопровождающий, — говорит Хвостатая (и, черт возьми, теперь Бакуго нужно другое имя для нее, потому что кажется слишком странным продолжать использовать его, когда ее волосы распущены). — Не сторож. Учителя спросили нескольких из нас, не хотим ли мы сопровождать тебя в качестве волонтеров в приюте. Мне показалось, что это хорошая возможность. Бакуго усмехается. — Охринительно просто. — Ты бы предпочел, чтобы это был кто-то из учителей? — спрашивает Богачка (вот, так лучше). Нет. Бакуго может признать, что нет, он не хотел, чтобы кто-то из учителей сопровождал его. Сущий Мик раздражает, Кровавый король, Цементос и другие заставляют его чувствовать себя слишком некомфортно, а от одной только мысли о том, чтобы провести какое-то время в одиночку в присутствии Полночи, ему становится физически плохо. Не говоря уже о том, каково было бы идти рядом со Всемогущим в качестве исполнения его «наказания». Даже если бы в лучшем случае ему достался Айзава в лице сопровождающего, Бакуго чувствовал бы себя так, будто ему подсунули гребаную няньку. Хотя, честно говоря, он не уверен, насколько на самом деле его одноклассник лучше (по крайней мере, это не Киришима или Урарака). — Неважно, — бормочет Бакуго и поворачивается. — Пойдем уже нахрен. — Конечно, — небрежно говорит Богачка. Первую половину пути они проходят в блаженном молчании. Затем, словно обретя некую уверенность, Богачка начинает пытаться по-настоящему с ним заговорить. — Я всегда хотела больше участвовать в общественных работах, — говорит она, и Бакуго чувствует, как у него дергается глаз. — Я имею в виду, это, по сути, вершина того, что значит быть героем, не так ли? — За исключением того, что тебе не платят, — язвит Бакуго. — Вот именно! — говорит она, совершенно не улавливания настроения. — Именно в этом и заключается смысл геройства. И, не пойми меня неправильно, получать зарплату — это здорово и все такое, и это необходимо героям, чтобы делать то, что они делают, но я думаю, что хорошо также делать что-то просто потому, что ты можешь. Кроме того, есть много вещей, которые ты не сможешь сделать, будучи героем. Бакуго закатывает глаза. — Когда я была младше, я хотела заниматься общественными работами, — продолжает Богачка. — Моя семья всегда была довольно обеспеченной, поэтому я хотела попробовать и… вернуть долг, понимаешь? Сделать что-нибудь до того, как я стану героем. Но я всегда участвовала только в тех мероприятиях, которые организовывала школа. И когда профессор Айзава предложил… — Мне правда плевать, — наконец огрызается Бакуго, раздражение переполняет его. — Я здесь только потому, что от меня этого требуют, так что заткнись уже, черт возьми, ладно? Богачка замолкает. Пустой воздух между ними кажется тяжелым и гнетущим. Бакуго изо всех сил старается не обращать на это внимания. Он пытается смотреть куда угодно, только не на одноклассницу, торжественно идущую рядом с ним. И тут его взгляд останавливается на маленьком круглосуточном магазинчике в стороне. — Остановись, — внезапно говорит он, резко прекращая движение. Богачка оглядывается на него и тоже замедляет шаг. — Хм? — Я зайду, — объявляет Бакуго, указывая на магазин. Богачка хмурит брови. — Бакуго, мы должны быть там к… — О, заткнись. Я только кое-что захвачу. Это займет меньше пяти гребаных минут. Он не дожидается ее ответа, прежде чем войти. И это действительно не занимает больше нескольких минут — Бакуго уже точно знал, что ему нужно. Он хватает хирургическую маску из небольшого отдела в задней части магазина и останавливается перед вертушкой, полной очков. Большинство из них солнцезащитные, но ему удается найти несколько пар недорогих очков для чтения в красной оправе. Он бросает и то, и другое на стойку кассира, свирепо глядя на скучающего подростка за кассой. Когда он выходит обратно, надевая очки на лицо и выбрасывая коробку в ближайшую мусорную корзину, Богачка бросает на него озадаченный взгляд. — Что ты делаешь? — спрашивает она. — А на что это нахрен похоже? — он усмехается. — Тебя, может, и устраивает, что тебя узнают на этой дерьмовой работе, но меня нет. Богачку это, кажется, раздражает. — Тебе действительно так стыдно? — спрашивает она обвиняющим тоном. — Быть замеченным в помощи людям? — Заткнись, мать твою. Черт, Бакуго просто не хочет, чтобы люди узнавали его повсюду, неужели он просит так много? После того дурацкого инцидента с Грязевым монстром, а затем спортивного фестиваля, и особенно после Камино, он едва может сесть в автобус без того, чтобы кто-нибудь не указал на него в толпе. И может быть, всего лишь может быть, он этого не хочет. Особенно здесь. Бакуго приходится подавить горький смешок. Он хотел прославиться, не так ли? Еще до… до всего. Он хотел, чтобы его узнали, увидели и признали. Наконец-то он исполнил свое желание, но вместо того, чтобы быть известным как один из лучших героев, он известен как ученик-герой, на которого постоянно нападают и похищают. Но, по крайней мере, он не будет известен как ученик Юэй, которого жестоко изнасиловал второсортный злодей. Бакуго вздыхает, закрепляя хирургическую маску на ушах и натягивая ее на нос. Он просто хочет отойти на второй план, сделать свою работу, а потом покончить с этим. Он не так уж много просит. Приют в чем-то меньше, чем он ожидал, в чем-то больше. Он похож на приличных размеров школьный спортзал, с перегородками, возведенными по всему большому, открытому помещению. Бакуго видит полотенца, туалетные принадлежности и простыни, спрятанные в ящиках вдоль стены. Там есть небольшая стойка, которая дает доступ к маленькой кухне, и похоже, что на втором этаже есть целый набор комнат, предназначенных неизвестно для чего. Когда они впервые прибывают, их останавливают у двери внушительные охранники, просят назвать свои имена и подождать, прежде чем пожилая женщина с поразительными серебристыми волосами, закрученными рожками, и горящими красными глазами выйдет поприветствовать их. Они оказываются в офисе на втором этаже, небольшом, немного затхлом, но явно спроектированный так, чтобы быть уютным и комфортным. — Мы так рады видеть вас, — говорит женщина, садясь напротив них за свой стол. — Я доктор Фукунага. Я управляю этим учреждением вместе со своей женой. Я подумала, что, прежде чем мы начнем, я могла бы вкратце рассказать вам о том, чем мы здесь занимаемся. Бакуго просто смотрит на нее, но Богачка улыбается. — Это было бы замечательно, спасибо, — говорит она. — Отлично. Что ж, как вы, вероятно, знаете, мы являемся приютом для жертв насилия. Наша основная задача — предоставить временное убежище тем, кому, возможно, пришлось покинуть дом из-за жестокого обращения или у кого не осталось денег на собственное жилье после того, как они оставили своего обидчика. В основном мы принимаем людей из районов «Большого Токио», но у нас также есть система конспиративных квартир, созданная по всей стране, — она слегка улыбается им. — Вы, возможно, удивитесь, узнав, что значительная часть тех, кто добровольно сдает свои дома, принадлежит сообществу героев. Бакуго садится немного прямее, а Богачка, похоже, в полном восторге, ее глаза сияют. Бакуго солгал бы, если бы сказал, что ему не хочется отчаянно узнать, про каких героев речь. (Может, это кто-то из учителей? Кто из них больше всего кажется подходящим?) — В учреждении есть кухня, где подают трехразовое питание. Кровати, душевые, ванные комнаты и одежда доступны тем, кто в них нуждается. Одновременно мы можем обслуживать до пятидесяти человек. У нас также есть помощники по поиску работы, помощники по поиску жилья и юрисконсульт, — продолжает доктор Фукунага. — Моя жена — психолог, и она и еще несколько человек предлагают здесь дешевые или бесплатные сеансы терапии, а также группы поддержки для людей, даже для тех, кто уже покинул нашу службу. И, конечно, у нас есть собственная клиника, которой я руковожу и которая оборудована для лечения любых травм, не угрожающих жизни, небольших операций, осмотра после сексуальных нападений и даже тестирования на ВИЧ. Затем она смотрим на них строгим взглядом. — Многие из наших волонтеров проинструктированы о том, как успокоить и поддержать недавно поступивших в приют людей, и помогают во всех областях. Однако, поскольку вы оба новички, на данный момент вам будут поручены более мелкие задачи. Если вы захотите позже перейти на другую работу в вашей волонтерской службе, тогда не стесняйтесь обращаться ко мне, и мы посмотрим, что можно сделать. Богачка кивает, ее глаза сияют глупой решимостью и сентиментальностью, а Бакуго становится не по себе. Честно говоря, он хотел бы сейчас оказаться где-нибудь в другом месте. Уголки губ доктора Фукунаги опускаются, когда ее взгляд останавливается прямо на нем. — Бакуго Кацуки, — говорит она, складывая руки на столе. — Меня проинформировали о твоей ситуации. Я в курсе, что для тебя это обязательные общественные работы, — она указывает на свой компьютер. — Я должна заполнить формы, подтверждающие, что ты отработал положенное время, и сообщить о любых возможных инцидентах. Мне известны мельчайшие подробности твоего личного дела, — продолжает она, — и я сочувствую тебе. Однако мне также сказали, что ты известен агрессивным и дерзким поведением. Поэтому позвольте мне внести ясность — если ты будешь приставать или запугивать здесь хоть одного человека, я без колебаний попрошу тебя уйти. Те, кто ищет здесь убежища, имели дело с достаточным количеством агрессоров в своей жизни, и я не допущу, чтобы их преследовал кто-то другой под моим присмотром. Ты понимаешь? Бакуго клянется, что чувствует, как его нутро сжимается от ее намека, а плечи напрягаются, даже если разум пуст — им не нужен кто-то, кто напоминает жертвам об их обидчике. И Бакуго хочется закричать, потому что пошла нахуй, нахуй, нахуй все, разве это место не должно быть безопасным и для таких, как он? И они думают, что он будет… И самое худшее в том, что… они даже не ошибаются. Бакуго знает, какой он. Знает, что сделал. Он старается не зацикливаться на том, как он обращался с Деку большую часть жизни, но он не идиот. Он знает, что это не то место, куда его следует приглашать. (Он знает, что относится к тому типу людей, от которых это место должно быть убежищем.) Бакуго заставляет себя подавить все это — вину, отчаяние, ужас, гнев, злость еще раз злость — и вместо этого пристально смотрит на женщину и выпаливает: — Я не гребаный идиот. Да, я понимаю, хорошо. Она кивает. — Отлично. А теперь, — она кладет на стол несколько бумаг, — вот ваши поручения на день. Из всех заданий, которые он мог бы получить, драить всю ванную сверху донизу не самая худшая в списке (ее место занимает вариант быть тем, кто должен утешать людей, вступающих на порог приюта), но и это, блять, не так уж здорово. Что, они даже не могли отправить его на долбанную кухню к Богачке? Нет, вместо этого он застрял здесь, драя туалеты, душевые и прочее. Каждую. Блять. Плитку. Бакуго проводит большую часть времени, сердито бормоча что-то себе под нос, а затем заставляет себя остановиться, как только слышит, как открывается дверь, потому что последнее, что ему нужно, это чтобы кто-то пожаловался на то, что он напугал их в первый же гребаный день. К тому времени, как истекают три часа, костяшки пальцев Бакуго становятся красными от всей этой чистки и химикатов. Входит один из мужчин-волонтеров постарше и быстро осматривает помещение, прежде чем удовлетворенно кивнуть. — Хорошая работа, — говорит он. — Ты можешь идти. Я скажу доктору Фукунаге, что ты все выполнил. — Черт наконец-то, — рычит Бакуго, бросая щетку в ведро с моющим раствором, которое ему дали. Он не ждет, пока придурок передумает, прежде чем выбежать из здания. Богачка ждет у входа, ее щеки слегка раскраснелись, а глаза немного блестят, как у кого-то, кто вот-вот расплачется, и, черт, Бакуго не может сейчас иметь дело с душещипательным дерьмом. — Как прошло? — спрашивает она. Бакуго пытается усмехнуться, но через хирургическую маску это получается не очень. — А ты как нахрен думаешь? Я драил туалеты три часа. — Я полагаю, ты проделал очень хорошую работу, — говорит она, когда они начинают идти. — К черту это.

***

Когда они собираются в следующий раз, Бакуго ловит свое отражение перед тем, как выйти из ванной, и на мгновение останавливается. Сколько он себя помнит, его всегда сравнивали с матерью, но прямо сейчас, с очками в квадратной оправе на носу, он не может отделаться от мысли, что очень похож на своего отца. Он не знает, как к этому относиться. На этот раз ему поручено передвигать вещи — стойки, коробки, каркасы кроватей и т.д. По крайней мере, это лучше, чем его предыдущая работа. Это по-прежнему позволяет ему игнорировать большинство людей в приюте. И его мышцы, напрягающиеся, чтобы справиться с работой, ощущаются гораздо лучше, чем ободранные костяшки пальцев. Он позволяет своим мыслям блуждать и задается вопросом, стоит ли ему пойти домой и увидеться с родителями. Часть его думает, что он должен — это был бы желанный отдых от одноклассников. И он… он скучает по ним. Как бы ему ни было неприятно это признавать. Он знает, что они хотели, чтобы он остался с ними, по крайней мере, на некоторое время после нападения, но он просто не мог заставить себя сделать это. Не мог заставить себя вернуться домой, в дом, который казался таким пустым по сравнению с общежитием, с гнетущей тишиной и дискомфортом в воздухе. Ему нужна была нормальная обстановка общежития. Школы. Они просили, чтобы он приехал домой несколько раз после нападения, даже если только на выходные, и каждый раз это было странное сочетание облегчения, комфорта и удушающей защиты. От этого желудок Бакуго скручивается в узел, хотя в груди становится легче. Он не видел родителей с момента побега из тюрьмы. Но он знает, что они в курсе. Его мать позвонила в тот вечер, когда он получил школьный «приговор». Она кричала и говорила, что если Юэй не приведет веские доводы в пользу того, чтобы оставить его там, то она сама заберет его из школы и отправит в военную академию в Америке. Потом стало казаться, что она подавляет слезы, задавая глупые вопросы: «Что мы могли сделать? Что мы могли бы сделать для тебя лучше?». После этого его отец взял трубку и заговорил успокаивающим, но строгим тоном, и Бакуго почти ничего из этого не помнит, потому что ему казалось, что он тонет. Его родители — взрослые люди, и они не нуждаются в защите, но в тот момент он действительно хотел, чтобы у них был сын получше. Он не знает, как после этого встретиться с ними лицом к лицу. Несомненно, мать попытается потребовать, чтобы он снова пришел домой в воскресенье. Но Кацуки не знает, сможет ли он с этим справиться. Он просто… он просто хочет, чтобы все вернулось на круги своя. Разве это так много?

***

— Нарративная терапия, — говорит Акина, и Бакуго непонимающе смотрит на нее. — Что? — Один из лучших способов преодоления травмы, который мы постоянно наблюдаем, — это возможность говорить о ней. Это помогает людям, скажем так, «расставить по местам» полученный опыт, разложить его по полочкам и поместить туда, где ему самое место в их сознании, чтобы он не продолжал нависать над ними на протяжении всей их повседневной жизни, — объясняет Акина. — Однако для некоторых людей это может быть сложно. Обычно мы чаще наблюдаем это в случаях ПТСР, но это может происходить и в более позднем влиянии травмы. Поэтому часто в таких случаях мы рекомендуем что-то вроде нарративного повествования, которое более объективно и практично. Бакуго прищуривает глаза. Ему не нравится, как все это звучит. — По сути, нарративная терапия требует многократного пересказа «истории» пережитого опыта. Факты того, что произошло, в последовательном порядке, насколько можно вспомнить. Бакуго чувствует, как его желудок сжимается, и он вскакивает на ноги. — Черта с два! — рычит он. — Ты хочешь, чтобы я…ты… блять, НЕТ! Ни за что! Акина пытается поднять руку, чтобы остановить его, но Бакуго трясет, и он продолжает бушевать: — Ты хочешь, чтобы я… что? Рассказал тебе гребаную сказку на ночь о том, как меня изнасиловали? Что, черт подери, с тобой не так, ты… — Бакуго, — говорит Акина, хладнокровно обрывая его. — Успокойся. Бакуго дрожит. Он почти готов проигнорировать ее и выбежать из кабинета прямо сейчас, пойти что-нибудь взорвать или что-то в этом роде. Единственное, что останавливает его, это тихий голос в голове, который напоминает ему, что это необходимо. Если он не хочет, чтобы все, что он делал до сих пор, было напрасным, он должен пройти через это. Он пытается сделать успокаивающий вдох, но ему это не особо дается. Взгляд Акины печален, когда она указывает на его стул. — Сядь, пожалуйста. Мы можем обсудить все, что тебя беспокоит. Нам не обязательно начинать сегодня. Обычно мы проводим сеанс или два, обсуждая, как будет проходить план терапии. Бакуго удается опуститься обратно с трясущимися ногами. — Хорошо, — говорит он, но это звучит не более чем хрип. — Тогда объясни. Акина кладет блокнот на колени. — Поверь мне, Бакуго, у меня тоже нет особого желания слушать подобные истории. Но меня учили, как с ними обращаться — как слушать и сочувствовать, не слишком увлекаясь повествованием. Губы Бакуго кривятся — как будто ему есть до этого дело. — Я прошу людей рассказывать эти истории не ради меня, а ради них самих. Я уверена, что ты слышал об экспозиционной терапии. Губы Бакуго кривятся еще больше, но он кивает. Он не чертов плакса с фобией. — Принцип тот же. Видишь ли, травма заставляет ту часть нашего мозга, которая реагирует на опасность, миндалину, сходить с ума — по сути, она слишком часто видит опасность. Но мы обнаружили, что если медленно и осторожно подвергать людей воздействию того, что вызывает перевозбуждение, то постепенно миндалина приспосабливается и перестает считать эти вещи угрожающими. Она учит мозг, что это не угроза, — объясняет Акина. — В случае травмы это означает, что мы учим мозг тому, что воспоминание не сигнализирует об опасности — ты можешь вспомнить событие, не чувствуя, что подвергаешься нападению. И всякий раз, когда что-то напомнит тебе об инциденте, это не будет причиной для твоего тела, чтобы спровоцировать реакцию «бей или беги». Это кажется логичным? Бакуго делает несколько глубоких вдохов, пытаясь все это переварить — «часть его мозга думает об опасности» — ладно, хорошо. «Она считает, что воспоминания опасны» — звучит как чушь собачья, но учитывая, как сильно Бакуго хочется убежать или ударить кого-нибудь кулаком всякий раз, когда он думает об этом… ладно, ладно. Многократное обращение к воспоминаниям подскажет его глупому мозгу, что ничего страшного не произошло, и он должен успокоиться. Технически… в этом есть какой-то смысл. Но это также звучит чертовски ужасно. — А что, если это не сработает? — Бакуго бросает вызов. — Что, если это только ухудшит ситуацию? — В этом преимущество того, что я нахожусь в кампусе, — отвечает Акина. — Примерно через три сеанса с использованием этой техники у нас должно быть довольно хорошее представление о том, будет ли она эффективной. Возможно, что конкретно для тебя этот способ не принесет пользы. Но я также отмечу, что у нас очень высокий процент успеха при таком виде терапии. Бакуго хмурится, теребя ткань своих школьных брюк. Он хочет сказать «нет», сказать ей, чтобы она нашла что-нибудь другое, какой-нибудь другой способ. Но это кажется трусостью. Как будто он таким образом убегает. — Что… именно я бы делал? — нехотя спрашивает он. — Обычно мы начинаем с обсуждения того, что повлечет за собой терапия, немного больше о логике и причинах, лежащих в ее основе, а также о некоторых дыхательных упражнениях, которые могут быть полезны как во время сеанса, так и вне его. Затем мы медленно приступим к повествованию. Порой люди могут рассказать все за один раз, иногда нет. Мы поработаем над этим. После этого нужно следить за уровнем твоей активности или за тем, насколько ты взволнован, и попросить тебя рассказать историю и прослушать ее столько раз, сколько мы сочтем необходимым. Если в процессе ты заметишь, что из-за травмы избегаешь чего-либо в реальной жизни, то мы сможем справиться и с этим. Она смотрит на него в ожидании возможного несогласия. Губы Бакуго сжимаются в тонкую линию. — Как скажешь. В конце концов, они ограничиваются дыхательными упражнениями и небольшим руководством о том, как подготовиться к следующему сеансу, в первую очередь потому, что Бакуго продолжает лажать с чем-то таким чертовски простым, как дыхание, и в результате чего расстраивается. Его отправляют в общежитие с бумагами для изучения и прочим дерьмом, но на самом деле все, что это делает, — это заставляет Кацуки бояться.

***

Ему снова предстоит уборка в приюте. По крайней мере, на этот раз его не заставляют драить туалеты. Нет, на этот раз они заставляют его убирать кровати, постельное белье и общую жилую зону. Это также означает, что на этот раз Бакуго будет гораздо труднее избегать всего, что хотя бы дышит в этом месте. Прекрасно. Он пытается перевести взгляд на что-то более нейтральное, менее злящее и раздражающее. Маска, закрывающая нижнюю половину его лица, несколько помогает. (Пока что никто его не узнал. Или, по крайней мере, не прокомментировали, если и так.) Бакуго сердится, но изо всех сил старается сильно не топать и не задерживаться, переходя от кабинки к кабинке, собирая грязные простыни и бросая их в корзину. Сначала он должен собрать белье, затем убрать кровати и отдельные незанятые кабинки. Они помечены для него: в тех, что с желтой меткой, все еще живут люди, и нужно забрать только постельное белье. Те, что с зелеными метками, означают, что он может свободно зайти и все убрать. Красная означает, что в данный момент помещение занято, и ему следует держаться подальше. Бакуго пытается сдержать свое ворчание, снимая простыни в одном из помещений с желтой меткой и бросая их в уже переполненную корзину. Отлично, осталось совсем немного, и тогда он сможет провести следующие два часа, оттирая руки, пока они снова не начнут кровоточить. Он вздыхает, поднимая корзину на бедро, и отодвигает занавеску, чтобы пройти в соседнюю комнату… только для того, чтобы остановиться, встретив удивленный взгляд маленького ребенка, сидящего на кровати перед ним. Бакуго моргает. Один раз. Два. — Э-э… — Бакуго откидывается назад, снова бросая взгляд на вход, и видит, что зеленая бирка все еще помечает кабинку. Он отстраняется, хмурясь. Ребенок просто смотрит на него широко раскрытыми глазами. Он выглядит так, будто едва дышит. — Это твоя комната? — удается спросить Бакуго, стараясь сдерживать свое естественное рычание. Ребенок медленно оглядывается по сторонам, как будто ему нужно минуту подумать над вопросом. Затем качает головой. — Эм… Что, черт возьми, он должен с этим делать? Просто… оставить это? Должен ли он сказать кому-нибудь, что здесь находится ребенок без присмотра? — Так… почему тогда ты здесь? — спрашивает Бакуго, стараясь говорить спокойно и как можно менее пугающе. Это… признаться, нелегко. Ребенок пожимает плечами. — Твои родители знают, где ты? Ребенок качает головой. Бакуго начинает понемногу раздражаться. — Ладно… где тогда ты должен быть? — пытается он. Ребенок лишь прижимает подушку, которую держит, ближе к телу. — Хорошо, — бормочет Бакуго, оглядывая маленькую комнатку. — Тогда… тогда все в порядке. Он пойдет и расскажет кому-нибудь об этом странном чертовом ребенке, а потом вернется к своей работе. Но как только он пытается повернуться, чтобы уйти, ребенок внезапно вскакивает на ноги и начинает лихорадочно дергать простыни. — Что ты делаешь? — спрашивает Бакуго, а затем морщится, осознав, насколько грубо это прозвучало. Ребенок, кажется, не обращает на это внимания, поскольку он просто продолжает стягивать простыни, затем сворачивает ткань в плотный комок и протягивает его Кацуки. Бакуго просто смотрит. Ребенок хмурится, затем его глаза загораются, и он поворачивается, бросая простыни обратно на кровать, а после снимает наволочку с подушки. Затем он поворачивается обратно, с легкой улыбкой на лице протягивая Кацуки белье. — Э-э, спасибо? — Кацуки берет предложенные ему простыни и впервые по-настоящему смотрит на ребенка перед собой. Его черные волосы растрепаны, но кажутся чистыми — только что вымытыми, но не причесанными. Они одновременно слишком короткие и слишком длинные, из-за чего Бакуго трудно определить, какого на самом деле пола ребенок. Одежда тоже кажется чистой, хотя и висит неуклюже. Ему не может быть больше семи, максимум восемь лет. Но глаза слишком усталые для его возраста — запавшие и подчеркнутые фиолетовым. И теперь, когда Бакуго смотрит, он видит синяки. Несколько из них обвивают запястья, они большие и перекрывают друг друга, но Бакуго кажется, что он может различить очертания пальцев по краям. Однако это гораздо более очевидно по синяку на предплечье — более темному, свежему следу, который становится виден после того, как слишком большой рукав слегка сползает назад, обнажая четкую форму руки. Бакуго чувствует себя плохо, словно выбитым из равновесия. Ребенок долго смотрит на него, прежде чем кивнуть, вернуться к кровати и сесть, скрестив под собой ноги. Бакуго делает несколько глубоких вдохов, пытаясь хоть как-то утихомирить свои эмоции. Ему удается кивнуть ребенку, прежде чем выскочить из комнаты. Его руки дрожат. Бакуго бросает корзину для белья рядом с запасным выходом, а после направляется прямо к двери, не останавливаясь, когда кто-то зовет его вслед. Блять. Черт, черт, черт. Он срывает свою хирургическую маску, но ему все равно кажется, что он задыхается, ему нужен свежий воздух, ему нужно что-нибудь взорвать, ему нужно бить, и колотить кулаками, и кричать, ему нужно… нужно… Бакуго чувствует, как его ладони вспыхивают, он заставляет себя сделать несколько размеренных вдохов, прислоняясь к внешней стороне металлического здания, и медленно сползает вниз, положив запястья на колени. Дерьмо. Он просто… Он чертовски зол. Такое чувство, что вся кровь приливает к голове, и все кажется каким-то шатким, как будто земля под ногами трясется, и он не может идти прямо, не может думать… Черт. Бакуго слышит, как позади него со скрипом открывается дверь, но не удосуживается поднять взгляд. — Бакуго. Голос Богачки звучит обеспокоенно, и Бакуго приходится подавить желание застонать. Из всех гребаных людей, которых могли отправить за ним… — Эй, — говорит она, подходя к нему, но при этом сохраняя между ними расстояние в несколько футов. — Ты в порядке? — Я… — он хочет сказать «да», но слово превращается в пепел у него во рту, душит его. Он опускает голову, лицо пылает от стыда. Боже, он жалок. Наступает момент молчания, и Кацуки чувствует на себе взгляд Богачки, тяжелый и сочувственный, и по коже бегут мурашки от этого ощущения. — Знаешь, — говорит она, присаживаясь на корточки рядом с ним, — … расстраиваться — это абсолютно нормально. — Заткнись, — рычит Бакуго. «Нормально». Как будто он должен быть таким, как все. Его мысли возвращаются к ребенку в пустой кабинке, и глаза щиплет. — Что случилось? — Ничего, — отвечает Бакуго. — Я просто… я не мог, черт возьми, оставаться там. Я не мог дышать. Краем глаза он видит, как Богачка кивает. — Я понимаю, — говорит она, и ее тон вызывает у него желание ударить ее. — Не торопись, отдохни сколько тебе нужно. Я сообщу руководству. — Нет, — огрызается Бакуго, хватая ее за запястье, прежде чем она успевает встать. — Я не… тебе не нужно им ничего говорить. Мне просто… нужна гребаная минута, ладно? Богачка внимательно наблюдает за ним и медленно опускается обратно на корточки, кивая. — Хорошо. Молчание растягивается между ними на несколько долгих мгновений, пока Бакуго пытается разобраться с дерьмом в своей голове. Хуже всего то, что он даже не знает, куда направить свой гнев. Мысль о синяках на руках ребенка вызывает у него желание разозлиться, взорвать кого-нибудь, потому что… черт. Кто-то сделал это. Кто-то причинил боль ребенку, и кто знает, насколько сильно, потому что Кацуки, скорее всего, видел лишь малую часть повреждений. Кто-то заставил его молчать и бояться, и Бакуго хочет причинить им боль… Но причинять боль некому. Он даже представить не может, как выплеснет свою ярость на какого-то безликого преступника, потому что его гнев направлен не на отдельного человека, а на некую абстрактную концепцию боли и несправедливости. Потому что, когда он думает об этих синяках, он думает о других детях, которых видел на руках у матери, отца, брата или сестры. Он думает о женщинах, молодых, в синяках и напуганных, и о мальчиках, его возраста и старше, с темными глазами, неуверенными улыбками и поврежденной кожей. Он думает о каждом человеке, которого видел входящим в кабинет доктора Фукунаги — дрожащих, напуганных или хромающих, и его просто распирает от ненависти и гнева, потому что это неправильно, неправильно, неправильно… И он думает о нависшим над ним Стали, о том, как увидел свое тело в зеркале больничной ванной — спину, бедра и таз, покрытые синяками, кровоточащие и растерзанные в клочья, и он начинает чувствовать отвращение, проталкивающее его обед обратно по пищеводу, и он вынужден пригнуть голову и попытаться дышать, потому что черт, черт, черт… (Широко раскрытые темные глаза напоминают ему о зеленых, наполненных слезами, а синяки превращаются в ожоги, и Кацуки внезапно вспоминает, как стоял перед семилетним Изуку, и ненавидит себя еще больше.) Он не должен так себя чувствовать. Он должен быть сильнее этого. Дерьмо случается, он знает это. Он знает. Но внезапно это кажется таким реальным и болезненным, как корка, которую соскребли, только чтобы обнаружить под ней гноящуюся инфекцию. Он такой чертовски слабый. Бакуго заставляет себя дышать. — Я знал, что это была чертовски плохая идея, — бормочет Кацуки больше для себя. Богачка, которая, как ни странно, все это время молчала, наклоняет голову. — Почему? Бакуго пристально смотрит на нее. До сих пор он изо всех сил старался игнорировать ее присутствие. — Потому что я не… — Бакуго обрывает себя, делая глубокий, прерывистый вдох. — Мне нелегко здесь, — признается он. — Я чертовски злюсь, когда вижу это дерьмо, и чувствую себя странно и не в своей тарелке. Клянусь, у меня, блять, чешется кожа всякий раз, когда я здесь. Я не… Я недостаточно мягкий для этого. Я не могу… черт, я не могу сочувствовать, утешать и прочая хрень. Я не такой, как ты, или Урарака, — выражение лица Бакуго превращается в гримасу, — или чертов Деку. Это была глупая идея. Богачка хмурится, ее взгляд на мгновение блуждает по его лицу. — Бакуго… Я понимаю, что не мне рассуждать об этом, — начинает она и не останавливается, когда Бакуго бросает в ее сторону еще один свирепый взгляд (должно быть, он теряет свой козырь), — но я думаю, что, возможно, в Юэй решили, что тебе может быть полезно увидеть, как другие люди преодолевают свой опыт. И, возможно, помогая им в этом… ты сможешь почувствовать себя увереннее, помочь себе. Бакуго рычит, резко разворачиваясь, чтобы встретиться с ней лицом к лицу, собираясь огрызнуться, что нет, ему это не нужно, потому что ему, блять, не с чем справляться. Все в порядке, это в прошлом, он не… Слово «слабый» всплывает у него в голове. И Кацуки не может не представить, каково было бы людям в здании за его спиной подслушивать его. С намеком, что они слабы, раз так переживают. И ему становится стыдно. Слова застревают у него на языке, и он снова отводит взгляд, крепко зажмуривая глаза. — Я не подхожу для этого, — повторяет он. Богачка протягивает руку, словно хочет коснуться его плеча, но останавливается, не успев коснуться, и отстраняется. Она нежно улыбается ему. — Я думаю, с тобой все будет в порядке. Я… Я думаю, что злость означает, что ты сочувствуешь. Или, по крайней мере, понимаешь их. Ты знаешь, что они не заслужили того, что произошло, и хочешь, чтобы им стало лучше. И чтобы люди, причинившие им боль, получили по заслугам. По-моему, это довольно четкий показатель того, каким должен быть герой. Зрение Кацуки немного затуманивается, и он медленно моргает, разгоняя дымку в глазах. Он задавался вопросом, неуверенный и сомневающийся, после Стали, после того, что тот сделал, сможет ли он действительно стать героем? Что, возможно, его мечты закончились еще до второго года обучения в школе, и он просто оттягивал неизбежное. Так что слышать, как Яойорозу говорит это, что то, что заставляет его чувствовать себя слабым или неподходящим, возможно, само по себе делает его героем, отчасти… успокаивает. Приносит облегчение. Он не знает, верит ли в это. Но это хотя бы что-то. Итак, сделав еще несколько глубоких медитативных вдохов, Кацуки успокаивается и осмеливается встретиться взглядом с одноклассницей. — Скажи хреновому доктору или тому, кто заведует этажом, что в семнадцатой комнате ребенок без присмотра, — говорит Бакуго, медленно поднимаясь на трясущихся ногах. — Он не ранен, но похоже, что он прячется или типа того. Яойорозу стоит рядом с ним, ее ноги ничуть не дрожат. — Хорошо, — соглашается она, и Кацуки благодарен, что она не давит на него дальше. — Ты бы предпочел поработать на кухне со мной или… — Нет, — перебивает Бакуго, хотя его тон усталый и уже не такой язвительный. — Я могу закончить. Яойорозу кивает. — Ладно. Кацуки все еще чувствует себя слишком напряженным, когда снова открывает дверь в здание, но более уравновешенным, немного более приземленным. Он снова видит ребенка после того, как загрузил белье и приступил к своим следующим обязанностям в сопровождении одного из других добровольцев. Тот все еще тихий и любопытный, но в безопасности и под присмотром. И на короткую секунду ребенок смотрит на него, их глаза встречаются, он слегка улыбается и машет рукой, и Бакуго на мгновение почти отвечает ему.

***

— Я, черт возьми, не могу этого сделать, — наконец огрызается Бакуго. Он открывает глаза, пытаясь подавить легкое потрескивание взрывов в ладонях. Акина выглядит неудивленной. Бакуго думает, что это может разозлить его еще больше. — Все в порядке, — говорит она. — Ты хорошо справляешься. Помни, это лишь то, что произошло ранее, а не само нападение. — Я не могу, — снова рычит Бакуго, сутулясь. Он хочет уйти. Уйти, спрятаться, убежать — все, что угодно. Он чувствует себя запертым в этой маленькой комнате. В этом кресле. Акина мгновение рассматривает его. — Можешь сказать, с чем у тебя больше всего проблем? Язык Кацуки словно налит свинцом. — Я не… знаю как мне вообще начать? Что я должен сказать? Я не хренов… — он машет рукой, — сказочник или что-то в этом роде. — От тебя не требуется рассказать всю историю — только то, что ты помнишь, — объясняет Акина. — Но как это? — спрашивает Бакуго, раздраженно вскидывая руку. — Хм, — Акина откидывается назад, постукивая пальцем по подбородку. — Как насчет того, — говорит она, — чтобы я привела пример? Я покажу, как эта техника используется в чем-то обыденном, например, в прогулке за продуктами. Бакуго окидывает ее равнодушным взглядом. — Могу я сказать «нет»? — Только если хочешь, чтобы этот сеанс не был засчитан, — говорит Акина, почти поддразнивая. Бакуго вздыхает, затем жестом предлагает ей продолжать, откидываясь на спинку кресла. По крайней мере, так у него будет больше времени, чтобы попытаться избежать этого. — Хорошо, — говорит Акина, подтягивая ноги под себя на кресле и кладя руки на колени. — Я вспомню, как два дня назад ходила в магазин, и постараюсь сосредоточиться на том, чтобы перенестись в тот момент, вспомнить, что я чувствовала, какие ощущения были — виды, звуки, запахи, — ее глаза закрываются. — Я закрою глаза и сделаю глубокий вдох. — Бакуго слышит, как она вздыхает. Акина делает медленный, спокойный вдох, а затем начинает: — Сегодня днем я устала, потому что опоздала на автобус и мне пришлось идти домой пешком. Мои ноги все еще болят от туфель, которые я надела утром. Солнце палит прямо над головой, почти невыносимо, но легкий ветерок значительно помогает. На рынке оживленно, полно разных людей и огромное разнообразие запахов, хотя немногие из них кажутся приятными на парковке. Я слышу, как вдалеке проезжает поезд, прежде чем стеклянные двери за мной закрываются, и я остаюсь наедине только с болтовней людей и свежим, ярким запахом продуктов вокруг меня. Она останавливается, и ее глаза приоткрываются. Кацуки настороженно наблюдает за ней. — И это все? — спрашивает он, не впечатленный. Акина улыбается. — Думаю, это должно передать тебе суть. Кацуки ерзает на своем кресле, пытаясь смотреть куда угодно, только не на Акину. — Неужели это обязательно должно быть так подробно? Он не знает, сможет ли он это сделать — так подробно рассказать о том, что Сталь с ним сделал. Это… это было бы слишком откровенно. Слишком реально. — Да, это было бы идеально, — говорит Акина. — Но если ты не можешь начать с подробностей, это вполне нормально. Если хочешь, мы можем поработать над этим по ходу дела. Бакуго действительно не хотел бы, вот уж спасибо. Он тяжело сглатывает. — Что, если есть детали, которые я не помню? Он думает о том, как проходил бой, о некоторых моментах, когда руки Стали и его когти превращаются в размытое пятно. Как он должен рассказывать историю, которую не помнит? — Пробелы в памяти — это естественно, — говорит Акина. — Просто постарайся вспомнить как можно больше и конкретнее. Неважно, если что-то немного отличается, например, если ты ударил ногой перед тем, как ударить кулаком, или ударил кулаком перед тем, как ударить ногой. Тебя не будут за это оценивать. Бакуго насмехается над ней. — Вроде как совсем наоборот. Акина качает головой. — Нет, я обещаю. Целью отчетов о ходе работы вовсе не является это. Бакуго не отвечает. — Все, что я прошу, это попытаться, — говорит Акина. Попытаться. Верно. Попытаться рассказать историю о самой ужасной блять вещи, которая когда-либо с ним случалась, кому-то, кто почти незнаком. Конечно. Кацуки зажмуривает глаза и пытается сделать глубокий вдох, так же, как это сделала Акина. Выходит слишком прерывисто. Он пытается придумать, с чего начать, что сказать в первую очередь, как вытащить из головы по частям произошедшую перед этим драку, кусочек за кусочком, но чем больше времени он тратит на то, чтобы распутать воспоминания, тем больше… руки на бедрах, пальцы, засунутые в рот, боль, пронизывающая спину, и… Глаза Кацуки распахиваются, дыхание тяжелое. Он не может… Акина обеспокоенно наблюдает за ним. — Так… говорит она, — почему бы нам не попробовать что-нибудь другое? Мы можем облегчить задачу — сначала попробовать другое воспоминание. Что-то непростое, но не настолько запутанное. Она заглядывает в свои записи, и Бакуго чувствует, как его плечи расправляются от ее предложения. — Почему бы тебе не рассказать мне об инциденте с Грязевым монстром? Бакуго тут же снова напрягается. В его списке вещей, о которых он не хочет говорить, эта история, возможно, и не стоит на первом месте, но случай с Грязевым монстром все еще там. И он… он никогда по-настоящему не говорил об этом. Ни после того, как это произошло, когда ему казалось, что он все еще может чувствовать кусочки злодея, прилипшие к его коже. Ни тогда, когда он просыпался ночью, задыхаясь и думая, что снова тонет в грязи. Ни тогда, когда он все больше и больше отказывался позволять людям прикасаться к себе или не подпускал что-либо или кого-либо близко к своему лицу и шее. Это не преследует его так, как раньше. Кошмары со временем стали реже, и он мог терпеть, когда люди прикасались к нему, даже если ненавидел это (не так, как сейчас). Но у Бакуго есть скрытое подозрение, что единственная причина, по которой эти кошмары прекратились, заключается в том, что кошмары о лиге злодеев и падении Всемогущего заняли слишком много места в его голове. Теперь большая часть его кошмаров посвящена Стали. — Ладно, — удается выдавить Бакуго. Потому что что еще он может сделать? Попросить начать с гребаных продуктов? Все в порядке. Он сильнее этого. Он может рассказать глупую историю. — Я иду по переулку, — заставляет он себя начать, — со своими… Друзьями? Вроде того. Но не совсем. — ... со своими одноклассниками, — продолжает Бакуго. — Они начали доставать меня из-за… Из-за совета Деку покончить с собой. (Кацуки подавляет дрожь.) — … из-за того, что я сделал после урока. На улице светло, не должно быть слишком жарко, но у нас черная форма, и от этого немного некомфортно. В темном переулке пахнет несвежим пивом, и все, чего я действительно хочу, — это убраться как можно дальше от этой выгребной ямы под названием средняя школа. Я выбрасываю банку из-под газировки (которую он взорвал) в мусорное ведро, и один из моих одноклассников предлагает сходить в аркаду. Я говорю да, почему бы нет, но потом они начинают нести всякую чушь про поход в бар, и тогда я снова злюсь, потому что из-за них меня нахрен вышвырнут из Юэй еще до того, как у меня появится шанс поступить, и я… — он видит это в своем воображении. Он пинает бутылку. Он не помнит, пнул ли он ее до или после этого момента. Но он знает, что именно это и сделал. Знает, что именно это стало причиной. Монстр хвастался тем, что Бакуго, по сути, освободил его. Он просто был слишком слеп, слишком занят, чтобы обращать на это чертово внимание. — Я… — он чувствует, как грязь обволакивает его, затягивает в ловушку, пытается забиться в нос и горло, и… — я… — он вспоминает, каково это — бороться с грязью, его конечности кажутся тяжелыми и свинцовыми, и он не может освободиться, и он задыхается, и он пытается использовать свою причуду, но она используется только против него, и не имеет значения, как сильно он борется, потому что… Кацуки судорожно дышит, опуская голову на руки. — Я идиот. Он не может вынести жалости в глазах Акины.

***

Жизнь в общежитии по-прежнему кажется «нормальной». Бакуго понятия не имеет, что с этим делать. Теперь он обычно спит один в своей комнате, но время от времени Киришима, или Каминари, или Урарака появляются у его двери и отказываются уходить. Деку тоже иногда задерживается, но не остается без приглашения (это означает, что он больше не остается). Люди все еще кружат вокруг, хотя и меньше, чем раньше. Они, по крайней мере, не следуют за ним, как утки-наседки. И если не считать время от времени робкого: «Как дела, чувак?», никто не фокусируется на его нападении и не упоминает его. Тем не менее, Бакуго редко оказывается вне компании друзей после уроков. Обычно они просто собираются вместе в гостиной или в его комнате и либо занимаются, либо играют в видеоигры. Сейчас это последнее. На самом деле уже довольно поздно, близится полночь, комендантский час давно позади, а они с Киришимой все еще в его комнате, сидят перед игровой приставкой и стреляют по фальшивым врагам на экране. Каминари, Мина и Джиро тоже немного поиграли, но в конце концов все они разбрелись по своим комнатам. Бакуго знает, что, скорее всего, это будет одна из тех ночей, когда Киришима отказывается уходить и вместо этого спит у него на полу. Если честно, для Бакуго это своего рода облегчение. В последнее время он был… напряжен. С тех пор, как… Его разум подсказывает: «С тех пор, как появился Сталь», но это кажется неправильным и горьким, и Бакуго не готов это признать. Поэтому вместо этого он пытается уделять больше внимания игре. Ох… уже неважно. Он умер. Отлично. Бакуго фыркает, откладывая джойстик. — Это глупо, — жалуется он, впиваясь взглядом в экран. Киришима смеется. — Нет, у тебя просто плохо получается, — поддразнивает он. — Здесь и нечему хорошо получаться! — спорит Бакуго. — Ты просто стреляешь по предметам! Киришима тоже кладет свой джойстик и слегка откидывается назад, потягиваясь. Его рыжие волосы, не уложенные после душа, падают ему на лицо, и он не удосуживается их убрать. — Как и Overwatch, — отмечает Киришима, — но тебе нравится эта игра. Бакуго усмехается. — Это совершенно другое. — Ну конечно, — протягивает слова Киришима, и Бакуго свирепо смотрит на него. — Просто вернись к игре, идиот — ворчит Бакуго, беря джойстик в руки.

***

Киришима старается, правда. Он старается сохранить все как можно более нормальным, старается быть рядом с Бакуго столько, сколько может, учитывая, что это, ну, вы понимаете, Бакуго. Но это может быть немного сложно в такие моменты, как этот, когда то, что кажется Киришиме совершенно нормальным и комфортным, определенно не будет казаться нормальным и комфортным его лучшему другу. Потому что они играют в видеоигры, и сейчас полночь (что, вероятно, неразумно, поскольку утром им на занятия), и Бакуго кричит своему противнику: — Поцелуй меня в задницу! — прежде чем уничтожить его. И Киришиме приходится прикусить язык, чтобы не ухмыльнуться и не сказать: — Ну, если ты настаиваешь. Киришима не может сказать, когда именно началась его абсолютно нелепая влюбленность в Бакуго. Все, что он знает, это то, что когда Бакуго посмотрел ему в глаза и сказал: «Пока ты не сдаешься, ты будешь нереально силен», — сердце Киришимы практически остановилось, и его первой связной мыслью было: «О нет». О нет, потому что чувства к Бакуго Кацуки находятся довольно высоко в списке наихудших возможных идей. Киришима только-только начал мириться со своей сексуальностью — он не ожидал, что его глупое гейское сердце поспешит и привяжется к самому темпераментному однокласснику. Хотя, оглядываясь назад, это кажется очевидным. Конечно, это был бы Бакуго — самый сильный, гордый и мужественный из одноклассников. Не говоря уже о том, какой он чертовски красивый. Да, оглядываясь назад, у Киришимы никогда не было ни единого шанса. Он полностью намеревался игнорировать это, и он действительно так и делал. Он даже не знает, нравятся ли Бакуго парни (или, если честно, нравится ли ему вообще кто-нибудь), и вдобавок они лучшие друзья, а Киришима не заинтересован в том, чтобы испортить это. Да и вообще, как бы сложились отношения с Бакуго, если бы ему удалось добиться его согласия? Итак, он намеревался вести себя тихо, оставаться друзьями и просто ждать, пока влюбленность утихнет. Очевидно, это было неправильное решение, потому что чем больше времени он проводил с Бакуго, тем больше тот ему нравился и тем комфортнее ему становилось рядом с ним, и, в конце концов, Киришима начал сдаваться. Он начал прикасаться (ничего особенного, просто рука, перекинутая через плечо, или ладонь на плече, или пальцы взъерошивают идеально растрепанные волосы), и Бакуго не бесился от этого. Он начал вторгаться в пространство Бакуго, и его не оттолкнули. Он делал комплименты и, в конце концов, каким-то образом перешел от «Чувак, но ты ведь очень хорошо выглядишь, ты же это знаешь, верно?» (просто констатация факта) к игривому флирту: «О, но ты самый красивый в нашем классе!» Однажды, когда Бакуго был в приподнятом настроении после победы в боевой симуляции, он сказал Киришиме: «Ты можешь поцеловать мои ботинки», на что Киришима, будучи импульсивным геем, ответил: «Нет, я лучше просто поцелую тебя». Никогда еще он не был так уверен, что вот-вот умрет, прямо здесь и сейчас. Даже когда он прыгнул перед Жирножвачем во время их атаки на Восемь заповедей. Но вместо того, чтобы взорвать его, Бакуго сильно покраснел, запнулся, а затем крикнул: «О, заткнись, идиот!» — и оставил все как есть. И Киришима понял… ему действительно сошло это с рук. Он действительно выжил, пытаясь заигрывать с Бакуго. Но… как? Почему? Он должен был попробовать еще раз. И он попробовал. Но результат оказался тот же. Это не дало ему никаких новых подсказок. Поэтому он попробовал еще раз. Потом еще раз, просто ради интереса. И в конце концов Киришима понял, что, может быть, Бакуго всегда казался слегка взволнованным и никогда не злился, потому что мог испытывать похожие чувства к Киришиме. Это казалось маловероятным, но вполне возможным. Однажды он спросил, не причиняет ли это Бакуго неудобства, и, что если это так, то он прекратит. Но Бакуго только посмеялся над ним. — Как будто меня это волнует, — сказал Бакуго. И так это стало для них чем-то вроде нормы. И чем больше времени проходило, тем больше Киришима отказывался от мысли, что нужно сдаться, и больше задумывался о том, что, может быть, у них есть реальный шанс. Но он всегда боялся воспользоваться им. Попробовать. Поэтому Киришима в шутку предлагал поцелуй, а Бакуго усмехался или фыркал или закатывал глаза, но иногда, только иногда, прижимался чуть ближе. И Киришиму это вполне устраивало. Но сейчас он задается вопросом, не следовало ли ему действовать раньше, не стоило ли ему приложить больше усилий. Потому что теперь он думает, что, возможно, упустил свой шанс. Потому что теперь Бакуго не позволяет Киришиме случайно прикасаться к нему, когда они проводят время вместе, не пускает Киришиму в свое личное пространство, и напрягается каждый раз, когда поднимается тема, отдаленно напоминающая сексуальную или романтическую, и, честно говоря, Киришима даже представить себе не может, что в шутку предложит ему поцеловаться. Бакуго больше не чувствует себя комфортно ни в его, ни в чьем-либо присутствии. О таких вещах, как отношения, на данный момент не может быть и речи. Но Киришима намерен выстоять. Прямо сейчас его другу нужно, чтобы он был его товарищем, поддерживал и соблюдал физическую дистанцию, и если это то, что нужно Бакуго, то именно это Киришима и собирается ему дать. Он не собирается подводить брата (возлюбленного). Но Вселенная, естественно, решила его проверить. Так что, когда Бакуго говорит: — На хер эту игру, — сердито нажимая на кнопки, фильтр Киришимы «мозг-рот» не успевает сработать, чтобы не дать ему по-детски ответить: — Это ты идешь на хер, — а затем высунуть язык в сторону Бакуго. Тот тут же останавливается и просто смотрит на него, не обращая внимания на то, что его персонажа убивают на экране. Киришима на мгновение растерянно моргает, а затем его внезапно настигает то, что он только что сказал и сделал, его лицо краснеет, и он идет на попятную. — Ой, извини. Я имею в виду, это было немного… это было глупо. Я не… не подумал! Видимо, я слишком много тусовался с Каминари, — заикаясь, выдавливает Киришима и принужденно смеется. Бакуго продолжает пялиться на него. Дерьмо. Сердце Киришимы вот-вот выскочит из груди. Он только что облажался? Вероятно, так и есть. Черт, он даже не подумал о том, что в его словах есть некий намек. И он действительно только что высунул язык? Правда? Правда?! Дерьмо… Он использовал кокетливый голос? Он не может точно сказать, его подразнивающий и кокетливый тон звучат довольно похоже (на самом деле он винит в этом Бакуго). Но… черт. Это… это было ошибкой. И пристальный взгляд Бакуго не дает ему продолжить. Он зол? Расстроен? На прошлом сеансе доктор Акина говорила с ним о «триггере» — это он и есть? Что ему вообще делать, если это так? Киришима снова смеется, внутренне съеживаясь от того, как фальшиво это звучит. — Извини еще раз, чувак, — говорит он, возвращаясь к игре. — Но я уверяю, на самом деле все не так уж плохо! Ты просто должен обращать внимание на то, какие кнопки нажимаешь. Ты не можешь просто нажимать их все и надеяться на победу! Видишь ли, если ты жмешь на все подряд, то ты просто тратишь энергию впустую и упускаешь возможность использовать джойстики, и поверь мне, братан, они тебе помогут, так что… Он несет чепуху, он знает это. Но он все еще чувствует на себе взгляд Бакуго, прожигающий кожу, и, черт возьми, он просто хочет отмотать время назад и все исправить. Он прерывает свою тираду, с трудом сглатывая. Он планировал попытаться уговорить Бакуго позволить ему остаться в его комнате на ночь, снова поспать на полу и все такое. Прошлая ночь была тяжелой. Киришиме потребовалось немало усилий, чтобы удержаться и не ворваться в комнату Бакуго, просто чтобы убедиться, что с ним все в порядке. Но теперь он думает, что, возможно, это не самая лучшая идея. Он явно облажался и не хочет усугублять ситуацию. Киришима со вздохом ставит игру на паузу. — Эй, — говорит он, поворачиваясь, чтобы встретиться взглядом с Бакуго, — это становится как-то… Он не успевает закончить мысль, поскольку Бакуго прерывает его слова, прижимая свои губы к его губам. Киришима издает удивленный звук, слегка отстраняясь, но губы Бакуго следуют за его губами, непрерывно двигаясь. И тут Киришиму осеняет — его целуют. Его целует Бакуго, черт возьми, Кацуки. Парень, в которого он влюблен уже почти год. Его лучший друг. Один из самых сильных и привлекательных в его классе, и, черт, он так давно этого хотел. Но его целует Бакуго Кацуки. Тот самый Бакуго Кацуки, которого изнасиловали всего несколько недель назад. Тот самый Бакуго Кацуки, который до этого момента практически не проявлял интереса к его поцелуям. Который избегал его прикосновений, любых прикосновений после нападения. Киришима хочет этого. Он очень, очень сильно этого хочет, но это кажется таким неправильным. Желудок Киришимы скручивается в узел, темный, запутанный и неприятный, и он зажмуривает глаза, затем кладет руки на плечи Бакуго и начинает отталкивать его, поворачивая голову, чтобы попытаться прервать поцелуй. Их губы отрываются друг от друга, и Киришиме удается выдохнуть: — Эй, подожди секунду… Затем Бакуго снова прижимается к его губам с низким, гортанным рычанием, хватая его за плечо и пытаясь развернуть Киришиму к себе. У Киришимы перехватывает дыхание, а глаза щиплет, потому что, несмотря на то, что он так долго этого хотел, все происходящее кажется таким ужасным. Непристойным. На этот раз, когда он отталкивает Бакуго, то не сдерживается — напрягает руки и толкает того в плечи, опрокидывая назад, и кричит: — Прекрати! Как только Бакуго отстраняется от него, Киришима быстро вскакивает на ноги, прерывисто дыша и вытягивая руки перед грудью, словно защищаясь. — Просто… просто остановись, ладно. Что... что ты делаешь? — требовательно спрашивает он. Бакуго рычит, приходя в себя, и садится с пылающим огнем в глазах. — Что, черт возьми, с тобой не так, Дерьмовые волосы? — Что со мной не так? — повторяет Киришима слишком высоким и недоверчивым голосом. — Ты… ты только что поцеловал меня! А когда я попытался тебя оттолкнуть, ты просто… ты… какого черта, чувак?! Лицо Бакуго искажается в гримасе. — И что нахрен с того? — кричит он, поднимаясь на ноги. — Ты просил поцеловать тебя на протяжении долбаных месяцев, а теперь тебя это вдруг не устраивает?! Киришима чувствует, как внутри все переворачивается. Он знал, что не был скрытным. Понимал, что Бакуго, скорее всего, знал, что нравится ему. Но все равно странно слышать и осознавать, что Бакуго в курсе. Что он был настолько смущающе очевидным. Больно думать, что, хотя Бакуго и знал, он впервые ответил на его чувства. Когда Киришима отвечает не сразу, Бакуго с явным намерением на лице снова тянется к нему. Киришима отвлекается от навязанной самому себе жалости, как только Бакуго снова хватает его и пытается прижать к себе. Закаленная рука отбрасывает руку Бакуго, и Киришима вырывается из захвата, снова отталкивая друга, вынуждая того, спотыкаясь, отсутпить назад. — Черт… я сказал прекратить! — Киришима плачет, его голос срывается, а перед глазами все расплывается. — Я… я знаю, что ты не в себе из-за того, что произошло, но это не значит, что ты можешь игнорировать людей, когда они говорят тебе «нет»! Бакуго застывает на месте, его недовольное, озлобленное выражение сменяется шоком, а затем, медленно, ужасом. Киришима думает, что его может стошнить, когда он видит, как Бакуго подносит дрожащую руку ко рту, слегка касаясь губ. — Черт, — выдыхает Бакуго, разрывая зрительный контакт с Киришимой, и наклоняется вперед, сгибаясь под тяжестью осознания того, что он только что сделал. — Черт, черт, черт, черт! Киришима вздрагивает. Он хочет вмешаться, хочет помочь… но часть его боится подойти. Он не хочет усугублять ситуацию. — Черт, — продолжает Бакуго. — Черт… Я не… я не пытался… Блять! — Бакуго прерывается яростным воплем, его руки закрывают уши, как будто он пытается отгородиться от шума, или от воспоминаний, или… — Б-Бакуго? — окликает Киришима, делая шаг вперед. Бакуго качает головой и поворачивается спиной к нему, все еще согнувшись, словно от боли, вцепившись руками в волосы. — Я просто… я не хотел, чтобы этот ублюдок победил, — с трудом произносит он. Глаза Киришимы расширяются, протянутая рука опускается. Оу. — Я… я просто… Он не может быть единственным человеком, который когда-либо прикасался ко мне, — шипит Бакуго. — Он не может. Я не позволю ему. Этого не будет. Рот Киришимы открывается и закрывается, но долгое время не издает ни звука, он похож на задыхающуюся рыбу. Он задается вопросом, как долго Бакуго думал об этом, о том, что прикосновения Хироты Масаджи каким-то образом запятнали его. В этом есть что-то нездоровое. Возможно, Бакуго хочет заменить свой плохой опыт чем-то лучшим. Может быть, он думает, что сможет стереть то, что с ним сделали. Вполне логично, что он выбрал Киришиму для чего-то подобного. Но… Киришима качает головой. — Бакуго… Это так не работает, понимаешь? Бакуго резко разворачивается, выпрямляясь, чтобы посмотреть на него в ответ, в его глазах наворачиваются слезы, но он не позволяет упасть ни капле. — Откуда тебе блять знать? — кричит он. — Как будто ты имеешь хоть малейшее представление о том, каково это! Это удар ниже пояса, но Киришима не зацикливается на этом. Бакуго больно, и он срывается. Обижаться было бы бессмысленно. — Послушай, — говорит Киришима, с трудом сглатывая, — я понимаю, что ты пытаешься просто… вернуть себе контроль или что-то в этом роде, но это не повод… целоваться или заниматься с кем-то сексом! — он вскидывает руки, чувствуя, как растет отчаяние, пока он пытается подобрать нужные слова. — Ты… ты делаешь это с кем-то, потому что тебе этого хочется. А не из-за того, что сделал кто-то другой. Бакуго отчаянно мотает головой. — Ты не понимаешь. — Позже ты почувствуешь себя еще хуже — продолжает Киришима, — потому что после… после — все, что ты будешь делать, это задаваться вопросом, поступил ли ты так только из-за того, что Хирота сделал с тобой, или это действительно было твоим решением. Бакуго замирает, уставившись в пол, его дыхание становится тяжелым, когда до него, похоже, доходят слова Киришимы. Он знает, что они должны звучать правдоподобно. — Бакуго, — говорит Киришима, зажмуривая глаза. — Ты мне нравишься, — говорит он прямо. — И я… я бы хотел заняться определенными вещами с тобой, правда очень хотел бы. И, может быть… может быть, позже, когда ты будешь в лучшем состоянии, и если все еще захочешь, мы сможем поговорить об этом, но… — он делает глубокий, прерывистый вдох и заставляет себя посмотреть на своего лучшего друга. — Но если бы я согласился на это сейчас, я бы… я бы просто воспользовался ситуацией. Тобой. Я… я знаю, ты не хочешь этого слышать, но ты сейчас не в том состоянии, чтобы принимать такие решения рационально, дружище. Видимо, это было не лучшее замечание, потому что Бакуго снова начал качать головой. — Со мной не нужно нянчиться! Я в порядке, — возражает он, взмахивая рукой. — Со мной все чертовски… — Это не так! — вмешивается Киришима, и его беспокойство, медленно нарастающее в течение последних нескольких недель, наконец-то выплескивается наружу. — Ты ни хрена не в порядке! Все это знают. Ты разваливаешься на глазах! Ты почти не ешь и не спишь, не позволяешь людям прикасаться к себе, не собран на уроках, даже тех, что связаны с геройством, и ты пропадаешь на несколько часов, и ни хрена не желаешь об этом говорить, и, черт возьми, они сказали, что ты напал на кого-то, Бакуго! Ты. Не. В порядке! Грудь Киришимы тяжело вздымается, они с Бакуго долго смотрят друг на друга. Дерьмо… он не собирался говорить все это. Он старался не вмешиваться в личные дела Бакуго, позволяя ему решать проблемы с Хиротой так, как он хочет. Но Киришима заметил каким напряженным стал друг, непредсказуемым и временами подавленным, какой он нервный, угрюмый и рассеянный. И это тяжело — быть не в состоянии ничего с этим сделать, просто сидеть и смотреть, как это происходит. Часть его чувствует облегчение от того, что он наконец сказал это. Но все равно это та грань, которую ему не следовало переступать. Бакуго смотрит на него долгое время, дрожащий и неуверенный, и Киришима больше всего на свете хочет обнять его, прижать к себе и утешить, почувствовать комфорт от сердцебиения Бакуго рядом с ним, но он, черт возьми, не может. Кадык Бакуго дергается, когда он сглатывает, и, наконец, отрывает взгляд от Киришимы. — Я… — начинает он, но останавливается, поджав губы, прежде чем повторить попытку. — Я не могу позволить ему победить. Я… я не могу. Если я… Разве ты не понимаешь? Я должен быть в порядке. Если это не так, если я позволю случившемуся повлиять на меня, тогда он победит. Он получит именно то, что хочет, — в его взгляде мольба, как будто он отчаянно хочет, чтобы Киришима понял, и это кажется таким неподходящим для его личности. Киришима качает головой. — Это… Бакуго, так не бывает. Злодеи не побеждают только потому, что причинили кому-то вред. Если герой получил пару синяков, это еще не значит, что злодей победил! Расстраиваться — не значит проигрывать, это просто реакция на то, что произошло! Это значит просто быть человеком! — Расстраиваться не из-за чего! — восклицает Бакуго, гранича с маний, когда начинает ходить взад-вперед по комнате. — Все кончено, дело сделано! Я… я не могу… я не могу доставить этому ублюдку удовольствие… позволить ему… — Бакуго, — говорит Киришима, поднимая руку, чтобы остановить его хождение по комнате. Бакуго смотрит на него полными боли глазами, в которых сквозит уязвимость. — Ты не можешь продолжать… ты не можешь продолжать думать об этом как о битве. Не можешь продолжать беспокоиться о Хироте, понимаешь? Это губительно — так поступать с собой. Ты… — он протягивает дрожащие кончики пальцев к щеке Бакуго, пытаясь вспомнить, что именно ему говорила доктор Акина. — Ты должен признать, насколько это ранило тебя, иначе ты никогда не сможешь смириться и двигаться дальше. На один мучительный миг единственным звуком между ними остается их дыхание, и пальцы Киришимы задерживаются всего в нескольких сантиметрах от кожи Бакуго. Но за мгновение до прикосновения… Бакуго отстраняется. — Я не могу, — говорит он срывающимся голосом. — Ты что, не понимаешь? Я не могу, я, черт возьми, не могу. — Бакуго, — снова пытается Киришима, двигаясь вперед, но Бакуго, вздрогнув, отшатывается. — Нет! — кричит он. — Я не могу! Я, блять, не могу этого сделать, я… я не могу. Похоже, Бакуго близок к гипервентиляции, и Киришима не знает, радоваться ему или ужасаться, когда видит, что по щекам друга начинают медленно катиться слезы. Секундой позже, как будто прорвало плотину, они начинают течь все быстрее и быстрее. — Я не могу, — повторяет он, как заезженная пластинка, снова хватаясь руками за волосы и наклоняясь вперед, словно пытаясь защититься. — Я не могу, я не могу… Это слишком, я… — Эй, эй, — говорит Киришима, делая медленный, неуверенный шаг вперед. — Бакуго, успокойся, хорошо? Ты в безопасности, здесь ты в безопасности. Но Бакуго только качает головой, и… о черт. У него действительно учащенное дыхание. Киришима тоже немного паникует, потому что, черт возьми, это он во всем виноват, он подтолкнул Бакуго, когда тот был не готов, и теперь он не знает, что делать. И тут ему удается уловить знакомый запах нитроглицерина. Он двигается, не задумываясь, едва успевая отдернуть руки Бакуго от его головы и закаливая свою кожу, как из ладоней Бакуго вырываются взрывы. Дерьмо… Бакуго только что был чертовски близок к тому, чтобы взорвать свою голову. Повсюду дым. К счастью, взрывы ничего не задели, разве что подпалили кончики волос Бакуго. Киришима крепко сжимает его запястья и прижимает их к груди, на всякий случай еще сильнее закаливая кожу. — Бакуго! — кричит он. — Ты должен успокоиться, чувак! Ты можешь навредить себе! Но Бакуго, похоже, теряет рассудок, крича «Нет!» и «Отпусти!» сквозь паническое, поверхностное дыхание, его лицо все еще залито слезами, и более мелкие взрывы вырываются у груди Киришимы, заставляя того стонать. Но эти удары не намеренные, не такие, как во время их спарринга. В этом нет ничего обдуманного. Бакуго сорвался. И Киришима не знает, как это исправить. — Все в порядке, — пытается он сказать. — Ты в безопасности, с тобой все хорошо. Тебе нужно дышать, Бакуго, пожалуйста, дыши. Но ничего не выходит. Киришима мечется по комнате, а Бакуго пытается вырваться, пятится назад или прилагает усилия, чтобы вывернуться из его хватки, отчаянно стараясь сделать что угодно, чтобы освободиться. Ужасно видеть его таким, осознавать, что он причиняет страдания своему другу, но что Киришима может сделать? Затем он слышит, как открывается дверь. — Дружище, у вас все… Ого. Киришима оборачивается и видит в дверях Каминари, окруженного Ураракой, Ашидо, Серо, и стоящим чуть дальше Седзи. — … не в порядке, — говорит Каминари, широко раскрыв глаза.