17 мгновений вечности

      Раннее утро встретило Теодору крепким морозом. Солнце, еще не проснувшееся после длинной ночи, тихо дремало на перине из облаков, и только луна слабо отражала его неясный свет. Снег живо играл им, переливаясь под тонкими лучами, и впору бы залюбоваться этой мирной картиной, но девушка знала: это иллюзия.       За каждым поворотом ее мог остановить солдат. Из Губина было не сбежать: польский город уже полностью отошел Германии, и его жители, как некогда в Химворде, испуганно прятались по домам, боясь зажечь даже лучину.       Ей тоже было страшно, но держать в себе нескончаемые колющие мысли девушка больше не могла. За несколько недель она смогла разобраться в бумагах Нойманна и определить, когда проще всего ускользнуть… нет, не из города — эта затея была обречена на провал. Ее бы остановили на дороге, в чужом селе, и тогда ее бы ждал только расстрел. Здесь же она была под защитой обер-лейтенанта. Пусть и крайне болезненной.       Эту церквушку Теодора приметила еще при въезде в город. Небольшой деревянный домик с немного покосившимся крестом и приветливо махавший детишкам пастор. Его грустные черные глаза провожали череду немецких автомобилей, а руки бережно прижимали столпившихся вокруг него мальчишек, еще не понимавших, что их может ждать.       Дверь отворилась с тихим скрипом. Старик беззвучно молился перед алтарем и обернулся, лишь прошептав последнее Ave.       Он не собирался выгонять озябшую девушку. Поманил пальцем поближе, осенил крестом, заговорил… Из его речи, помеси польского и немецкого, она не поняла ничего, но желание ответить, рассказать свою историю было сильнее. В конце концов, человеку важнее даже не быть услышанным — быть прощенным, и в первую очередь, самим собой.       Теодора горячей исповедью шептала свои признания. Вслух, сбиваясь, переходя на крик, на плач, и пастор, не знавший ее имени, понимавший лишь редкие слова, только гладил ее по голове, повторяя:       — Ruhig, ruhig. *       Вместе со слезами Теодора отпускала все, что пережила. Ей не дано было похоронить своих друзей, оплакать безымянных людей, что были безучастно убиты Альбертом — ей запретили чувствовать. И сейчас истерзанная душа клочьями вырывалась наружу, освобождаясь от сковавших ее цепей. С рассветом она вернется к нему, она самостоятельно закроет замок собственной клетки, но сделает это, хотя бы освободившись от тысяч грехов, разделенных вместе с Нойманном.       Металлический стук каблуков разрезал ласковую тишину церкви.       Девушка тут же отскочила от пастора, пытаясь спрятаться в тени, но здесь она была как на ладони. Перед ним.       — Meine Liebe, я просил тебя не выходить из дома без моего разрешения, — с нажимом проговорил Альберт. — Тебя могли поймать. Убить. Ты же не хочешь этого, верно?       Теодора мотнула головой и испуганно отступила, заметив, как Нойманн сделал шаг к ней. Пастор, заслоняя девушку собой, выступил вперед. Глаза Альберта сверкнули в злом прищуре, а пальцы потянулись к поясу, на котором висела кобура.       Вникнуть в короткий диалог мужчин было непросто: отрывистые слова слетали с их губ быстро, резко, колко. Наконец, обер-лейтенант расслабился. Заговорил медленно, отчетливо выделяя каждое слово — так, что Теодора поняла его:       — Я чту тайну исповеди, святой отец, и потому помогу Вам ее сдержать.       В руке Нойманна мелькнул нож.       — Альберт, не нужно, умоляю! — девушка тут же бросилась на пол, обхватывая его ноги. — Я не пыталась сбежать, я хотела вернуться к тебе!       — Я знаю. Именно поэтому, meine Liebe, сегодня он не умрет, — потрепав Теодору по голове, мужчина мягким пинком оттолкнул ее от себя.       Когда холодная сталь коснулась языка старика, он не проронил ни звука. Безропотно стоял, лишь изредка вздрагивая от болезненных уколов ножа. В глазах его светилась любовь — бесконечная, искренняя, самоотверженная. Будто бы он всю свою жизнь готовился отдать свою маленькую жертву во имя человечества.       Язык с чавкающим звуком шлепнулся на деревянный пол.       — Теперь ты никому ничего не расскажешь.       Пастор грустно улыбнулся. Из уголка его губ медленно стекала тягучая кровь, и ее запах удушливо заполнял дробящийся рассудок Теодоры.       — Идем, — отрывисто скомандовал Альберт, рывком поднимая девушку с пола.       Луна продолжала тихо светить в небе, и снег слабо сверкал в ее лучах. Снег, на котором отпечатались ее следы. Он стал преступником, соучастником; выдал ее путь до церкви. Провел Нойманна до дверей, указал на пастора, а сейчас увлекал домой: в остывшую постель, в объятья Альберта.