17 мгновений вечности

      Боль. Она застилала пеленой глаза, впиваясь в мозг двумя серыми бурами. Пряталась в закоулках сознания, испуганным зверем подскакивала с места, растравляя и без того разбереженные раны.       Ее единственной подругой осталась лишь боль, рисовавшая на лице навечно застывшую улыбку. Ей больше не было суждено грустить или плакать — Альберт заставил ее прятать свои чувства за сшитыми грубыми нитками губами, растянувшимися в бесконечно счастливой гримасе.       Нож Отто — единственное, что осталось от гауптмана — с хирургической точностью плясал в руках Нойманна, добавляя с каждой секундой новых выражений ее лицу. Лицу, которое больше не принадлежало Теодоре, но которое почему-то все еще оставалось частью ее одеревеневшего тела, послушно выполнявшего команды оберст-лейтенанта.       — Я причиню тебе столько боли, сколько ты заслуживаешь. Warte *, — шептал он, создавая одним точечным движением то маску радости, то маску восхищения из лица своей куклы. В его глазах отражалась его же ухмылка — уже на ее лице.       Слезы, такие же горячие, как и его пальцы, текли по щекам, смешиваясь с соленой кровью, точно расплавленным воском прижигавшей открытые раны. Лицо горело, но Теодора этого не чувствовала. Казалось, Альберт дотрагивался ножом не до ее тела — до ее души. И каждым движением отсекал теплящиеся в груди человеческие чувства, оставляя лишь выжженную пустыню.       Мужчина остановился, любуясь собственной работой, а затем ухмыльнулся.       — Я не позволю никому прикасаться к тебе. Du bist meine.       Каблук его сапога с тихим хрустом опустился на ладонь Теодоры, врезаясь в нее металлической пластиной — в наказание за покорность Отто.