17 мгновений вечности

      Теодора надеялась, что они больше не вернутся сюда никогда. Окровавленная улыбка Губинского пастора навсегда отпечаталась в ее зрачках, и вспоминать ее, оглядывая окрестности города, девушке не хотелось. Она чувствовала свою вину — она и была виновна. Пусть невольно, но это она привела к нему Альберта. Это она заставила его отрезать старику язык.       Но приказы генерала не оспаривались. Тем более, ею, американской журналисткой без паспорта, живущей здесь по прихоти оберст-лейтенанта.       После непродолжительного разговора Теодоре удалось упросить Альберта пустить ее в церковь. Нойманн милостиво отдал распоряжение своему доверенному солдату проследить, чтоб девушка не попала в неудобную ситуацию или — чисто случайно — не сбежала.       Остановившись недалеко от церкви, немец махнул рукой. Спорить Теодора не стала и сразу же скрылась за деревянной дверью. Половицы жалобно скрипнули под ее ногами. Глаза привыкли к темноте не сразу, но впереди виднелся силуэт сгорбившегося над чем-то старика.       Девушка в несколько шагов пересекла все помещение и, схватив пастора за руку, заговорила       — Отец, простите…       Он молча погладил ее по голове, улыбаясь. Он никогда не держал на нее зла, чтобы прощать.       Теодора не могла выдержать этого любящего взгляда, наполненного чистой, искренней отеческой лаской, о которой она позабыла в грубых руках Нойманна. Опустила глаза и — заполошно задержала дыхание. Из сумки пастора, перекинутой через плечо, торчали какие-то листовки, исписанные убористым почерком. Слов разобрать было нельзя, но по одним картинкам девушка все поняла. Это были антиправительственные агитки, призывающие бороться против немецкой оккупации.       Сердце гулко застучало. Никто не должен был их увидеть. Никто, особенно — Альберт.       — Спрячьте! Спрячьте, умоляю, Вас убьют!       Теодора показала на сумку и тут же взметнула руки крестом, надеясь, что старик ее поймет и без слов. Он кивнул, но успел только вытащить их наружу.       Дверь церкви открылась с натужным скрипом. На пороге стоял Нойманн, со скукой осматривая темное помещение.       — Решил проверить, как ты тут…       Взгляд его остановился на Теодоре. Ее грудь часто вздымалась от испуганного дыхания, а руки сжимали какие-то бумаги. Нахмурившись, Альберт подошел ближе. Выхватив несколько листов, осмотрел их. Два серых дула смотрели прямо в лицо девушке.       — Ты не настолько глупа, чтобы заниматься этим за моей спиной. Его листовки?       — Это мои!       — Не лги мне.       Увесистая пощечина оставила алеющую отметину на щеке.       — Мои.       Глаза девушки яростно сверкали в темноте, отражая свет редких свечей. Альберт ухмыльнулся, ласково огладил ее плечи, цепко удерживая в ладонях. Точный удар коленом в живот выбил из легких весь воздух.       Закашлявшись, Теодора упала на пол. Пытаясь отдышаться, она жадно глотала пыль, обхватывала себя руками. Когда ей казалось, что мир переставал кружиться в безумном калейдоскопе, новый тычок смешивал все вокруг, и она с хрипом продолжала царапать половицы, в надежде зацепиться хоть за что-нибудь.       — Повторишь? Еще раз? — голос Альберта сталью врезался в сознание. — Обещаю, последний.       Девушка слабо мотнула головой.       — Я не слышу, meine Liebe. Чьи. Листовки.       — Его.       Она с сипением выплюнула это слово, глядя на ноги своего мучителя. Еще одного удара… она бы просто не выдержала. Каждый раз ее борьба обрывалась одним приказом, одним прикосновением, ударом, поцелуем — она сдавалась ему, бессильно ненавидя, не смея сказать ни слова в ответ. Слишком боясь последующей боли.       Нойманн присел на корточки — поближе к скорчившейся на полу девушке. Почти ласково провел пальцами по ее волосам, перебирая ломкие пряди, сбитые в несложную прическу, вытер набухшую на губе каплю крови, разбавленную слезой.       — Умница, — и, продолжая поглаживать по голове Теодору, бросил стоявшему на входе солдату. — Erschießen. *